Текст книги "Шхуна, которая не желала плавать"

Наша цель Гран-Барашуа – это огромная соленая лагуна внутри перешейка там, где он соединяется с гористым Микелоном. Узкий вход в Барашуа доступен только в момент высшей точки прилива, так как приливные и отливные течения в нем слишком уж стремительны и яростны, а потому нам пришлось немножко подождать. Ожидание оказалось очень приятным. Мы вытащили «Орегон» на сверкающий песок перешейка и отправились его осматривать.

Прямо у нас из-под ног вспархивали стайки зуйков, там, где у кромки берега лиловели и золотились огромные медузы. От берега волнами поднимались дюны, совершенно безжизненные, если не считать чахлых кустиков песколюбки да табунка низкорослых лошадок, давно одичавших, которые при виде нас вскинули головы, свирепо зафыркали и ускакали в подернутую маревом даль. Признаков жизни было мало, но свидетельств смерти хватало. Меньше чем за час мы насчитали останки по крайней мере двенадцати судов, главным образом деревянных и по большей части старинных. В средней части перешейка, в двухстах ярдах от берега, по обеим сторонам гигантские волны воздвигли огромный вал из корабельных обломков и многого другого.

Среди костей человеческих изделий виднелись кости самых больших из всех живущих на Земле существ – черепа, ребра, челюсти, позвонки синих китов и финвалов. Череп синего кита, полузанесенный песком, был настолько огромен, что даже самый высокий из нас оказался заметно его ниже, и на нем хватило места, чтобы шестеро человек могли рассесться с удобством и почтительно выпить за упокой погибшего гиганта.

Тео лишь с большим трудом удалось вернуть нас на «Орегон». И мы запоздали: когда мы подошли через мели к узкому входу в Барашуа, уже начался отлив.

Место это поистине волшебное. Хотя солнце пылало над нами ничем не заслоненное, все словно окутывала почти незримая дымка. Отдаленные предметы колебались, становились нереальными в жарком мареве, превращались в миражи. Широкая лагуна мерцала, словно заполненная ртутью, по поверхности разбегались фантастические узоры, и мы не сразу поняли, в чем была причина. Только когда «Орегон» прорвался туда через буруны отлива, точно лосось вверх по речной быстрине, мы различили и узнали сотни глянцевитых черных голов, которые качались на волнах, создавая собственные космические спирали серебристой ряби.

Большая лагуна Микелона принадлежит тюленям – крупным кротким серым тюленям. Их лежбища некогда оживляли тысячи прибрежных островков и рифов от Лабрадора до мыса Гаттерас на юге. Но серые тюлени были легкой добычей для человека – не потому, что они глупы, а потому, что сочетают удивительное добродушие с жадным любопытством. Более пятидесяти лет единственным оставшимся их приютом был Гран-Барашуа. Теперь, когда они взяты под охрану, небольшие колонии перебираются оттуда на прежние лежбища. А в Барашуа их обитает целых три тысячи – и старых, и молодых.

Глубина Барашуа при отливе нигде не превышает трех футов, и дно лагуны служит приютом миллионам двустворчатых моллюсков, которые обеспечивают неиссякаемый источник пищи для тюленей и тресковой приманки для рыбаков Сен-Пьера. Пирамиды ракушек высотой до тридцати футов, белеющие в неясной дали, свидетельствуют о богатстве лагуны.

При отливе две трети Барашуа обнажаются в прихотливом узоре песка, ила и узеньких проток с быстро струящейся водой. Когда мы вошли в лагуну, гребни отмелей как раз начинали подниматься из воды, так что Тео понадобилось все его искусство, все его знания, чтобы находить протоки и держаться их.

А мы, остальные, могли вволю разглядывать бесчисленных тюленей, которые всплывали повсюду вокруг и тоже принимались нас разглядывать. Они были всех возрастов и всех размеров, от годовичков, которые высовывали свои морщинистые мордашки и близоруко щурились на нас с расстояния двух-трех ярдов, и до старых самцов весом эдак четыреста фунтов, которые вставали на хвост и наполовину выставляли туловище из воды, глядя на нас с явным вызовом.

Пока баркас лавировал, тюлени подплывали к нему из дальних концов лагуны, и вскоре мы оказались в живом кольце. Волны щетинились подергивающимися усами, из них выглядывали выпуклые глаза. Мы прошли мимо полуобнажившейся мели, на которую уже выбралась погреться на солнце сотня тюленей. Они как по команде повернули головы, следя за нами, но день навевал сонливость, и они не бросились провожать нас.

Тео понадобился час, чтобы пролавировать до северного берега, к твердыне микелонских гор, где у Мартина был маленький охотничий домик. Тут наши пассажиры высадились, но нам, троим членам команды, было некогда сходить на берег. Отлив продолжался, и мы знали, что либо немедленно выберемся из лагуны, либо простоим посреди водного пустыря десять часов, если не дольше. И мы устремились к выходу из нее.

Поскольку плоскодонные баркасы Сен-Пьера и Микелона каждый вечер должны извлекаться на берег, их владельцы изобрели замечательный способ оберегать вал и винт. Вал снабжен универсальным шарниром в том месте, где он пропущен сквозь днище судна; а ближе к корме имеется колодец с деревянными стенками. При приближении к мелководью торчащую из этого колодца ручку вытягивают вверх, винт с валом поднимаются в колодец, и днище освобождается от каких-либо выступов.

Вынюхивая проход там, где, казалось, не было ничего, кроме мелей, Тео приказал мне встать рядом с ручкой и по его команде поднимать винт прежде, чем он заденет дно. Несколько раз нас сносило на глубину трех-четырех дюймов, но мы умудрялись находить протоку, достаточно глубокую, чтобы можно было опустить винт и вновь включить двигатель.

Но на полпути к выходу я чуточку запоздал выполнить свою обязанность, когда Тео рявкнул в очередной раз. Толчок – двигатель смолк, мы потерпели аварию.

Правда, нам оставались весла – массивные, длиной в пятнадцать футов, сильный мужчина мог еле-еле управиться с одним. Но до Сен-Пьера было пятнадцать миль, и я решил, что мы погребем назад к домику Мартина и кто-нибудь из нас отправится пешком в Микелон, до которого десять миль, и договорится о буксире или найдет необходимые запасные части.

Но я плохо знал Теофиля Дечеверри. Мы погребли – если такой глагол подходит для описания манипуляций с этими бревнами в деревянных уключинах, – погребли в противоположную сторону. Мы гребли, гребли, часто садясь на мель, пока не достигли выхода, а там бросили якорь в глубокой воде, чтобы установить характер и размер повреждений.

Поскольку нам троим было не под силу вытащить «Орегон» на песок, а Тео не умел плавать, мне же галантность не позволяла возложить эту миссию на Клэр, то я был вынужден раздеться и нырнуть за борт. Вода была ледяной, но зато абсолютно прозрачной. Нырнув в первый раз, я обнаружил, что гребной вал безнадежно погнут. Исправить это сами мы никак не могли, не говоря уж о других повреждениях. Единственное, что мне оставалось, – попытаться высвободить вал, чтобы можно было убрать винт в колодец.

Это потребовало времени и привлекло зрителей. Нырнув в третий раз, я увидел с расстояния в три фута крупную серую тюлениху. То есть я предположил, что это была именно тюлениха, поскольку она, казалось, испытывала ко мне сильнейший и бесцеремонный интерес, придвинув любопытствующую морду так близко, что я, при полной моей наготе, покраснел бы от смущения, если бы мог. Но поскольку покраснеть я никак не мог (так как посинел от холода), то поплыл к берегу, где встал на ноги, содрогаясь от озноба и негодования, и попытался объяснить Клэр и Тео двусмысленность моего положения. Но сочувствия у них не нашел. Тео заверил меня, что в моем замороженном состоянии я абсолютно гарантирован от сексуальных посягательств. Клэр же только хихикнула.

Я вновь взялся за работу. И теперь уже три тюленя примеривались мне подсобить – или что еще там было у них на уме. Повернувшись к ним спиной, я наконец высвободил винт, вынырнул и влез на борт.

– Вот видишь, – сказал мне Тео (с некоторым разочарованием, как мне показалось), – ничего же не случилось, а?

Я не представлял себе, что Тео планирует делать дальше, но он скоро меня просветил.

– Maintenant[16]16
  А теперь (фр.).


[Закрыть], – сказал он твердо, – мы поплывем домой под парусом.

Я не знал, что у нас есть парус… и какой же это оказался парус! По-моему, свою жизнь он начал на греческой триреме, ибо древности был неописуемой. Косой, бермудский по форме, он был таким тонким, истертым, что ветер, веявший легчайшим зефиром, продувал его насквозь.

С помощью весел-бревен мы преодолели дикую толчею, где накатывающаяся зыбь встречалась с отливным течением, и вновь оказались в открытом океане.

Теперь береговая дымка, такая прелестная в Барашуа, превратилась в коварного врага, так как маскировала низкую линию дюн и смазывала силуэты Микелона и Ланглейда. Вскоре мы оказались в полном одиночестве в пустом океане, где не было видно ни клочка суши.

Впрочем, оснований опасаться, что мы заблудимся, никаких не было. На «Орегоне» имелся компас. Тео с гордостью извлек его из-под скамьи и небрежно водворил на машинный люк – то есть на триста с лишним фунтов железа. Компас, по-моему, был китайским, века, на глазок, двенадцатого. Песок настолько отшлифовал стекло, что картушка стала неразличимой. Впрочем, поскольку стрелка заржавела и приросла к картушке, особого значения это не имело. Но, главное, у нас был компас! Тео никогда на него не глядел, что, пожалуй, было и к лучшему.

А «Орегон» плыл себе и плыл. Парус то и дело падал, когда лопались его подгнившие фалы. А затем начали рваться гик-шкоты. Этот парус чаще чинился, чем ловил ветер. Пустяки. Мы понемножку двигались примерно в южном направлении, все больше погружаясь в ощущение нереальности и, как ни странно, тихой безмятежности Нам бы следовало с ума сходить от тревоги, а мы ничуть не сходили. Полеживали на настиле под лучами предвечернего солнца, пили вино, ели гусиный паштет, болтали, задремывали и коротали время с беззаботностью, которую задним числом трудно понять. Мы так бы и коротали время до скончания века, если бы ветер не начал менять направление. Таинственным образом он менял его и менял, пока не задул с юго-востока.

Мы с Тео переглянулись, хотя ничего вслух не сказали. Делиться нашими мыслями с Клэр не имело смысла, но мы оба знали, что такая перемена в такое время года и при такой погоде, которая баловала нас весь день, означает приближение шторма.

Я не встревожился даже тогда. Что-то в несокрушимой уверенности Тео и в выносливости «Орегона» делало всякий страх смешным. Ну попадем мы в ураган, так что? Я не сомневался, что «Орегон» выдержит. И все-таки я обрадовался, когда береговой туман рассеялся и оказалось, что мы находимся милях в пяти от Ланглейда.

Ближе к берегу мы подойти не могли, поскольку «Орегон» не имел киля, а потому не мог идти в бейдевинд. Ветер теперь заметно посвежел и дул нам в правый борт, и парус, в результате бесчисленных починок уменьшившийся до размеров приличной тряпки, увлекал нас вперед со скоростью в два-три узла. Двигались мы, в общем, в направлении Сен-Пьера и были вполне довольны своим ходом, пока Тео не мотнул головой в сторону кормы и я не поглядел туда. С холмов Ланглейда неумолимо сползала стена серо-черного тумана, и сползала она в нашу сторону.

И тут сгнившая мачта переломилась. Мы могли бы водрузить на ее место одно из весел. Но Тео не согласился. Весла нам понадобятся. Теперь, сказал он, мы будем грести на восток, пока не укроемся от приближающейся бури с подветренной стороны обрывов Ланглейда.

Ну а мы начали грести, почти не продвигаясь вперед, так как начался отлив. Тут мы увидели моторный баркас, который шел вдоль берега Анс-о-Сольда, изо всей мочи устремляясь к пляжу Гранд-Ривьеры. Клэр тотчас же забралась на крышку люка и принялась размахивать желтой клеенчатой курткой Тео, привязанной к багру. Махала она очень решительно, но то ли с такого расстояния ее на баркасе не заметили, то ли он так торопился добраться до безопасного приюта, что ему было не до нашего спасения.

Туман полился вниз с обрывов Ланглейда, и вскоре остров полностью исчез из вида. Мыс Тео гребли. Господи, как мы гребли! Туман подбирался все ближе: нас разделяли какие-то две мили, и мы поняли, что до берега нам не добраться. Затем Клэр вновь вскочила на ноги и с таким исступлением замахала своим флагом, что, казалось, вот-вот слетит за борт. Она уловила дальний шум еще одного двигателя. Мы на миг опустили весла и тоже прислушались. Затем разглядели смутный силуэт судна у края тумана. Оно быстро шло к Сен-Пьеру.

Тут уж замахали все мы, а Тео ревел во всю глотку. Я принялся дуть в большую раковину, обычно применяемую, чтобы подавать сигналы в тумане. Судно продолжало идти тем же курсом, погрузилось в туман, исчезло, а затем чудом вновь возникло, держа курс прямо на нас.

Это был «Сент-Эжен», большой мощный катер, принадлежащий муниципалитету Сен-Пьера и совершающий пассажирские рейсы между этим городом и Микелоном. Когда он подошел и взял нас на буксир, его шкипер сообщил, что ни он и никто из команды нас не увидел и не услышал. Однако старуха пассажирка (вдова рыбака, много лет назад погибшего на банке Плейт), которая, закутавшись в одеяло, сидела на корме, сказала, что вроде бы видела баркас далеко в море. Ее не слушали, но она так настаивала, что шкипер, хотя ему не терпелось добраться до порта, повернул из тумана, чтобы ее успокоить.

И еще он сказал, что было дано первое в этом году предупреждение об урагане и всем судам рекомендовалось незамедлительно где-нибудь укрыться.

Сказать, что мы с Клэр были счастливы, оказавшись на буксире, – значит ничего не сказать, но Тео совсем этому не радовался. Я взял румпель, а он стоял на середине, скрестив руки, понурив голову, не слушая добродушные шутки команды «Сент-Эжена» и словно вообще не замечая ничего вокруг. Для него ведь это было невыносимым унижением. Впервые за десятки лет в море он был вынужден просить, чтобы его взяли на буксир.

Когда мы огибали Коломбьер, ветер и море уже вовсю разыгрались. Его обрывов мы не увидели, так как к этому времени туман заволок все. Когда мы вошли в пролив, «Сент-Эжен» замедлил ход так, что едва полз, и тут мы обнаружили, что черный туман вокруг кишит судами. Их сирены и раковины надрывались по носу, за кормой и по обоим бортам от нас, и создавалось впечатление, что мы попали в опасную давку. Это испанские траулеры, числом шестьдесят, нащупывали радарами дорогу от Большой банки, подстегиваемые предупреждением об урагане.

Тео с двумя своими сыновьями втащил «Орегон» на берег повыше, а мы с Клэр отправились есть, пить и веселиться, радуясь под свист и вой урагана между печными трубами Сен-Пьера, что мы на твердой земле.

Теофиль к нам не присоединился. Всю ночь он провел под открытым небом, ремонтируя свой любимый баркас, несмотря на ветер и хлещущий дождь. Вот какой это был человек – Черчилль и Роммель вместе.

Глава шестнадцатая
Мы играем в игру

Во время нашей микелонской встречи братья Мануэль внушили нам, что Сен-Пьер кишит полицейскими осведомителями. Эти шпики с помощью коротковолновых передатчиков сообщали обо всех подозрительных судах канадским полицейским катерам, рыщущим у пределов французских территориальных вод. Поэтому почти все ньюфаундлендские суда, принимающие участие в игре, предпочитали совершать свои рейсы на Микелон и от Микелона, однако по причинам, о которых ниже, «Ишь, ты!» должна была отплыть из Сен-Пьера.

Хранить наше намерение в тайне было не так-то легко. Большинство сен-пьерцев не только словно были осведомлены о наших планах с самого начала, но многие из них пытались принять личное участие в их исполнении.

И вот как-то в глухую полдневную мглу Жан Мартин, Фредерико Франсуа и еще несколько наших знакомых осторожно пересекли Плас, притаились, пропуская отряд жандармов (они тренировались в маршировке), а затем пробрались к нам на борт, не замеченные никем, кроме примерно трети обитателей города.

Каждый нес что-то. Фредерико – ящик крепчайшего рома «Лимон Харт», условно замаскированный газетами. У Мартина были две бутыли красного вина, обернутые старинной нижней юбкой. С плеча Жана свисала холщовая сумка, в которой с легкостью опознавались двенадцать бутылок коньяка.

Майк, встретив их на палубе, чуть не хлопнулся в обморок. Грот был поднят для просушки, и у него достало сообразительности отпустить фалы, так что гафель с парусом рухнул вниз, и наши посетители были укрыты вместе со своими ношами под колышущимся парусиновым бугром.

Ноши эти не имели отношения к нашему грузу. Это были дары, которые дарители собирались вручить нам для доставки их друзьям в разных маленьких портах Ньюфаундленда.

Кое-какие необходимые операции были произведены над нашей шхуной на заброшенной верфи по ту сторону гавани. С помощью Пауло и Тео мы сколотили деревянные желоба двадцати дюймов шириной и двадцати дюймов высотой вдоль внешних стен каюты. Каждый желоб был разделен перегородками, чтобы удерживать наш груз на месте, если начнется качка. Полосы парусины, накрывавшие желоба, должны были защищать груз от брызг и дождя.

Груз размещался на палубе по очевидной причине – чтобы его было проще выкинуть за борт, если нас начнет преследовать полицейский катер. И вот тут гений Пауло проявился сполна. Он сконструировал систему шарниров, так что нам стоило нажать на деревянный рычаг, и оба желоба перевернулись бы, каждый над своим планширем, и мы бы избавились от всего нашего груза за считаные секунды.

Отплыть из Сен-Пьера нам предстояло в четыре утра, за два часа до зари, в назначенный день. Идти мы должны были почти прямо на север, пока не окажемся на траверзе Микелона и в международных водах, где сможем прохлаждаться до вечера, никого не опасаясь. А с наступлением сумерек мы направимся к границе канадских территориальных вод в трех милях от острова Пасс, который сторожит восточный вход в бухту Хермитидж. Там нас будут ждать три-четыре плоскодонки из Солбис-Коува, весь день перед этим занимаясь ловом трески вблизи от места нашего рандеву. В случае если мы попадем в туман, нам надо будет ориентироваться на выстрелы дробовика десятого калибра, которые будут раздаваться через неравные интервалы.

На заре накануне дня нашего отплытия Тео отправился в море ловить рыбу. Ни единой рыбешки он не поймал, зато навестил друга в бухте Солджер, у которого приобрел четырнадцать мешков «страховки» для нашего груза. А сам груз – все четырнадцать ящиков – Тео еще раньше припрятал в пещере вблизи мыса Персе. Незадолго до темноты он завернул в эту пещеру, извлек из нее ящики, а потом, соблюдая крайнюю осторожность, вернулся в Сен-Пьер. Еще бы он ее не соблюдал! «Орегон» был настолько перегружен, что, вздумай Тео наклониться, чтобы сплюнуть за борт, баркас неминуемо перевернулся бы.

Ночь, естественно, была туманной. На туман мы, в отличие от всего остального, могли рассчитывать безоговорочно.

Кроме того, накрапывал дождик, и погода была достаточно мерзкой, чтобы даже бесстрашные сен-пьерцы предпочли оставаться дома или в тепле баров. Последний гость покинул пристань, у которой мы стояли, незадолго до полуночи.

В три ноль-ноль Майк, Пауло и я сидели в каюте, нервно прихлебывая оставшееся спиртное, как вдруг о борт что-то мягко ударилось. Мы выбрались на палубу и встретили ухмыляющегося, потеющего Тео. Он выключил двигатель напротив Харда (как сделал бы любой возвращающийся домой рыбак), а затем на веслах провел перегруженный баркас в порт, туда, где мы стояли.

Впереди предстояло еще грести и грести, но сперва мы забрали груз, расположили его в желобах и закрепили под парусиновыми покровами. Затем бесшумно отдали швартовы и сбросили буксир на «Орегон». Майк с Пауло спустились туда же, чтобы помочь Тео, а я остался управлять «Ишь, ты!».

Уж не знаю, как Тео сумел пересечь бухту, найти вход в Северный пролив и пройти по нему, однако час спустя буксир провис, и «Ишь, ты!» заскользила борт о борт с «Орегоном». Хриплым шепотом Тео сообщил нам, что мы находимся у выхода из Северного пролива и впереди – лишь открытое море. Было четыре ноль-ноль, нам настало время расстаться. Но почему-то расставаться мне не хотелось. Я сослался на то, что нам всем следует выпить на дорожку. И мы повторили бы, если бы из тумана в нескольких футах от нас зычный голос не прогремел:

– Вы еще долго, ребята, будете дурака валять? Ждете, чтобы солнце взошло?

Голос принадлежал нашему старому другу, старшему лоцману Сен-Пьера. Он с двумя-тремя приятелями вышел из порта, чтобы проверить, не напортачит ли Тео, и в нужный момент пожелать нам удачи.

Майк поднял паруса. Южный зефир наполнил их невидимые полотнища, и шхуна двинулась вперед. «Орегон» сбросил наш буксир и исчез. Мы остались одни – почти. Из стигийского мрака донеслось последнее лоцманское наставление:

– Не забудьте, когда пройдете Плейт-Рок, держать полрумба к норду. Отлив из Хермитиджа будет сносить вас на восток.

Да уж, секретность в Сен-Пьере не оставляла желать ничего лучшего!

Мы шли под парусами час, прежде чем запустили обалдуйку в надежде, что уж оттуда-то ее, с островов, не услышат. Жан-Пьер отлично над ней потрудился, но ее громового голосища не приглушил.

Плавание на север от Микелона было ничем не примечательным, а правду сказать – так попросту нудным. Время от времени мы отключали обалдуйку, вытаскивали лаг, проверяя, какое расстояние прошли, а затем несколько минут напряженно вслушивались. Но ничего не слышали, если не считать единственного крика невидимой чайки. Занялась заря, туман посветлел, становясь из угольно-черного перламутрово-серым. Наш мир вновь сводился к ограниченному куполу из тумана радиусом футов в сто, внутри которого мы словно бы и не двигались вовсе. Тем не менее к десяти часам мы, если верить лагу, прошли тридцать морских миль, и до нашего рандеву их оставалось всего двадцать.

Теперь мы были в международных водах, где могли не опасаться разборки с канадской полицией. Строго блюдя букву закона, они не захотели бы оказаться повинными в пиратстве, взойдя к нам на борт за пределами территориальных вод. Однако мы прекрасно знали, что у них есть радар – мощнейший военный радар, с помощью которого они могут обнаружить нас и следить за нами с расстояния нескольких миль, тогда как мы обнаружим их, только когда они подойдут к нам почти вплотную.

Мы решили выключить двигатель и лежать в дрейфе, пока не настанет время полным ходом направиться к месту рандеву. Но тут возникла непредвиденная проблема. Путь мы исчисляли только по компасу и показаниям лага. Другого способа установить, где мы находимся, у нас не было. Стоит нам лечь в дрейф, как мы станем игрушкой течений у южных берегов Ньюфаундленда и у нас не будет способа определить, как далеко и в каком направлении нас снесло. И, заведя двигатель, мы должны будем держать курс из неизвестной точки, понятия не имея, в каком направлении и какое расстояние отделяет нас от искомой точки.

Когда я сообщил об этой проблеме Майку, он ответил предложением, указывавшим, что он еще не вполне готов сдать экзамен на штурмана.

– Если, Фарли, тебя беспокоит только снос, так почему бы нам не сбросить за борт какую-нибудь деревяшку и следить, в каком направлении она движется. Это ведь будет и наше направление.

Это был один из длиннейших дней, какие только мне доводилось проводить в море. Мы болтались где-то в Атлантическом океане с десяти часов дня почти до пяти вечера. Море чудом оставалось спокойным. Даже зыби не было, чтобы создать иллюзию движения в мертвом мире. Мы не видели и не слышали ничего живого. Тишина стала настолько угнетающей, что мы вытащили на палубу транзисторный приемничек и прямо-таки с наслаждением слушали визгливые подражания ковбойским песням. Но время все равно еле ползло. Секунды превращались в минуты, минуты – в часы. Меня терзало желание запустить двигатель и направиться туда, где, как я слабо надеялся, мог находиться остров Пасс.

Без четверти пять я не выдержал.

– Заводи! – скомандовал я Майку. – Пойдем медленно. Если придем раньше, всегда можно будет снова лечь в дрейф.

Когда мы вновь задвигались, это было невероятным облегчением, хотя я вовсе не был уверен, что двигаемся мы в нужном направлении. Каждые полчаса мы выключали двигатель и принимались вслушиваться, в чаянии услышать мощный диафон острова Пасс. Но мощности этой оказалось мало – мы так ничего и не услышали.

В шесть часов пятьдесят две минуты мы выключили двигатель в четвертый раз. А в шесть часов пятьдесят две минуты одну секунду мы услышали урчание мощных дизелей слева по носу.

Хотя мы старательно готовились к подобному обороту событий, нашей психологической натренированности оказалось мало. Урчание длилось еще несколько секунд и резко оборвалось; ни я, ни Майк словно целую вечность были не в силах шевельнуть пальцем. Сколько времени длился наш паралич, не могу сказать, но когда мы оба уже решили, что стали жертвами самовнушения, дьявольски могучая сирена взвыла над самым моим ухом.

Более оглушительного и жуткого звука я в жизни не слышал. Это был не звук, а такой агонизирующий, разрывающий барабанные перепонки вопль, какого не сумели бы произвести все нью-йоркские таксисты, собравшись вместе и разом нажав на клаксоны своих такси. Он был абсолютно невыносимым, но, с другой стороны, можно было не сомневаться, чья сирена его издает.

У нас с Майком сработал чисто павловский рефлекс. Я метнулся к желобу у правого борта, Майк – у левого. Мы сорвали парусину, точно папиросную бумагу, откинули запирающие скобы и нажали на рычаги. Мешки с ящиками полетели в воду с единым оглушительным всплеском. Мы столкнулись на трапе, торопясь выбросить в иллюминатор шесть бутылок более или менее законного рома вместе с двумя штопорами и одной открывалкой.

Исполнив свой долг, мы сели и принялись ждать. Добрых десять минут не слышалось ни единого звука, затем заурчали включенные дизели. Звук их приблизился и перешел в глухое бормотание.

– Эй, на шхуне! Есть тут кто? – вопросил хриплый голос.

У нашего борта, высоко вздымая над нами свой нос, возник катер канадской полиции «Голубой ирис». Возле его пулемета столпились пять-шесть полицейских, замаскированных под матросов. Они ухмылялись.

Их вожак, капитан, инспектор – или как там еще Королевская канадская конная полиция называет шкиперов – ухмылялся шире всех.

– А я уж думал, что наткнулся на вторую «Мари Селесту»[17]17
  Название судна, обнаруженного в 1872 году у берегов Северной Африки, брошенного командой, судьба которой так и осталась неизвестной. – Прим. автора.


[Закрыть], – весело заявил он. – Вы что, ребята, не знаете, что в тумане подают сигналы? Вы бы могли нас пропороть, если бы мы не следили за вами несколько часов по радару. Ну, так куда путь держите?

Я уже упоминал, что Майк отличается редкой сообразительностью. И он тут же разразился бурной речью по-испански, бешено размахивая руками, закатывая глаза и указывая на неудобопроизносимое название, выведенное внушительными буквами на нашем носу, а также на яркий баскский флаг, уныло свисавший с клотика грот-мачты.

Я тут же поддержал его на смеси испанских и французских слов:

– Это баска шихун амигос, хаста ла виста, адьос, уи, уи, си, си, си!

На мгновение полицейские словно бы обалдели, затем, с чисто англосаксонской надменностью заключив, что их язык для нас непостижим, заговорили между собой.

– Елки зеленые! Только послушать их, лягушатников, – сказал один.

– Ну, в штаны они у нас наложили, – добавил другой.

– Угу. Груз сбросили, ничего не соображая. Ну и перекосит же их, когда они узнают, что находятся в шести милях от Пасса и в трех от территориальных вод.

До этой секунды я не питал личной неприязни к этим служакам. Но тут я взбесился. Бросил разыгрывать испанца и выплеснул на них весь накопившийся у меня яд:

– Ах вы ночные горшки в красных мундирах, помидорники трусливые! – начал я. – Ах вы… – Но что, если меня слышали дети?

Полицейские зримо побелели. Затем их вожак обрел дар речи.

– Ты это брось! – взвыл он. – Думай, что говоришь, приятель! Мы все про ваши штучки с соляными мешками знаем. Если ты думаешь, что твои дружки там (он яростно махнул рукой на левый борт) хоть каплю получат из того, что ты за борт кинул, фиг тебе! Мы останемся тут, пока все не всплывет, а тогда утопим все чертовы ящики до последнего! Ладно, Джонс! Задний ход! Хватит стоять рядом с этой вонючкой!

«Голубой ирис» загрохотал мощными дизелями, двинулся кормой вперед и почти сразу же растворился в тумане.

Едва катер скрылся из вида, Майк повернулся ко мне, я повернулся к нему – и мы расплылись в улыбках, как пара идиотов.

Нет, с ума мы не сошли. Но улыбаться у нас хватало причин. Начать с того, что теперь мы примерно знали, где находимся, где ждут нас братья. А во-вторых… но погодите минутку.

Мы включили обалдуйку и час осторожно шли на восток. А когда снова остановились и прислушались, то очень скоро услышали глухое «бум!» тяжелого дробовика. Пятнадцать минут спустя мы увидели силуэт судна. Это был большой рыбачий баркас братьев Мануэль. Он и еще три такие же стояли на якорях на банке острова Пасс. Все четверо подняли якоря и подошли к нам.

Первым на борт поднялся Алмон. Я потряс его мозолистую лапу, а его блестящие голубые глаза обвели взглядом нашу пустую палубу. Объяснять ему, что произошло, нужды не было.

– Не повезло, шкипер! – сказал он и захохотал.

– Поймали нас, сукины дети! – ответил я мужественно. – Милях в шести на юго-запад отсюда. Пришлось все вышвырнуть. И они собираются торчать там, пока груз не всплывет.

К этому времени на палубу уже забрались другие дюжие рыбаки. Они выслушали мою горестную повесть и не сумели совладать со своими чувствами.

Начали хихикать, покатываться со смеху, хлопать друг друга по спине с силой, какая могла бы свалить быка.

– Зря смеетесь, – сказал я, когда мне удалось вставить слово. – Мы немного перегнули палку и выкинули собственный запас.

– Сынок, мил человек, – сказал Хондас сквозь струившиеся по его щекам слезы смеха, – вот что значит с душой дело делать. Но вы, ребята, не горюйте. Сегодня вечером вам будет чем глотку промочить.

И было. Оставив наш потопленный груз на милость цепких парней с «Голубого ириса», мы двинулись дальше. С включенной обалдуйкой мы вошли в бухту Хермитидж с Алмоном у румпеля. Три часа спустя «Ишь, ты!» уже уютно стояла на якоре у Солбис-Коува, а мы с Майком наслаждались гостеприимством маленького селения.

И, как предсказал Хондас, промочить глотку было более чем. Мы переходили из дома в дом, в каждом должны были снова рассказывать свою повесть, и в каждом нас утешали стаканчиком алки с горячей водой.

Около двух ночи, когда праздновало уже все селение, в дом Хондаса Мануэля влетел молодой парень вне себя от возбуждения.