Текст книги "Рожденная в гареме. Любовь, мечты… и неприкрытая правда"

Глава 7. Гарем внутри

Наш гарем в Фесе был окружен высокими стенами, и, за исключением маленького квадратного участка неба, который можно было видеть со двора, природы в нем просто не существовало. Конечно, если стрелой броситься на террасу, можно было увидеть, что небо больше дома, больше всего вокруг, но со двора природа казалась не важной. Ее заменили геометрические и цветочные узоры на плитках, в дереве и штукатурке. Единственные невозможно красивые цветы у нас в доме росли на разноцветной парче, покрывавшей диваны, и шелковых занавесках, закрывавших двери и окна. Но если тебе хотелось сбежать, нельзя было открыть ставни и выглянуть наружу. Все окна открывались во двор. На улицу не выходило ни одно.

Раз в год весной мы отправлялись на нзаху, то есть пикник на ферме моего дяди в Уэд-Фесе, в десяти километрах от города. Важные взрослые ехали на легковых машинах, а детей, разведенных теть и прочих родственников сажали в два больших грузовика, специально арендованных на этот случай. Тетя Хабиба и Хама всегда брали с собой бубны и по пути поднимали такой шум, что шофер сходил с ума. «Если вы не прекратите, – кричал он, – я съеду с дороги и выброшу всех вас в долине». Но его угрозы никогда ничем не кончались, потому что его голос тонул в звуках бубнов и хлопков в ладоши.

В день пикника все просыпались на рассвете, и во дворе начиналась суета, как будто все собирались на религиозный праздник. Одни занимались едой, другие – напитками, третьи сворачивали в тюки ковры и покрывала. Хама и мама брали на себя качели. «Разве можно ехать на пикник без качелей?» – всегда спорили они, когда отец предлагал им забыть о них хоть раз, потому что очень хлопотно было вешать их на деревья. «Кроме того, – прибавлял он, чтобы подразнить маму, – качели хороши для детей, но, когда на них садятся толстые тети, бедным деревьям несдобровать». Папа ждал, чтобы мама рассердилась, а она просто продолжала паковать качели и веревки, на которых они привязывались, ни разу не бросив на него взгляда. Хама громко распевала: «Если мужчины не могут привязать качели, это сделают женщины, тра-ла-ла-ла» – на высокий мотив нашего государственного гимна «Магрибуна вататуна» («Наша родина Марокко»)[11]11
  Магриб – арабское название Марокко, страна заходящего солнца, от слова «гарб» (запад).


[Закрыть]. Тем временем мы с Самиром лихорадочно искали наши сандалии, потому что дождаться помощи от матерей было невозможно: они были слишком заняты собственными делами. Лалла Мани считала стаканы и тарелки, «чтобы посмотреть, сколько разобьется к концу дня, и оценить ущерб». Она вполне могла бы обойтись и без пикника, часто говорила она, тем более что с точки зрения традиций этот обычай сомнителен. «В хадисах[12]12
  Хадисы – собрание деяний и речений пророка Мухаммеда. Записанные уже после его смерти, хадисы считаются одним из главных источников ислама после Корана, который Аллах напрямую открыл своему пророку.


[Закрыть] об этом ничего нет, – говорила она. – Может быть, в судный день это даже будет считаться грехом».

Мы приезжали на ферму в середине утра с дюжинами ковров, легкими диванами и ханунами[13]13
  Хануны – переносные марокканские мангалы. Их делают из глины или металла.


[Закрыть]. Развернув ковры, разжигали угли и начинали жарить шиш-кебаб. Чайники подпевали птицам. Потом, после еды, некоторые женщины разбредались по лесу и лугам, собирали цветы, травы и другие растения, чтобы использовать для косметических процедур. Другие по очереди качались на качелях. Только после заката мы отправлялись домой, и ворота закрывались за нами. И целые дни после этого мама пребывала в ужасном настроении. «Когда целый день проводишь среди деревьев, – говорила она, – невыносимо сидеть в четырех стенах».

В наш дом можно было попасть только через главные ворота, которые охранял привратник Ахмед. Но выйти можно было другим путем, если воспользоваться террасой на уровне крыши. Можно было спрыгнуть с нее на соседскую крышу, а потом выйти на улицу через их дверь. Официально ключ от террасы хранила лалла Мани, и Ахмед выключал свет на лестнице после заката. Но поскольку на террасу день-деньской ходили по всяким домашним делам: за оливками, которые хранились там в больших кувшинах, чтобы стирать и сушить одежду, ключ часто оставляли у тети Хабибы, которая жила в соседней комнате.

За выходом с террасы редко следили, по той простой причине, что выбраться с нее на улицу было непросто. Надо было уметь хорошо делать три вещи: лазить, прыгать и приземляться. Большинство женщин довольно хорошо лазили и прыгали, но мало кто мог удачно приземлиться. Так что время от времени кто-то приходил с перевязанной лодыжкой, и все знали, как это получилось. В первый раз, когда я вернулась с террасы с окровавленными коленками, мама объяснила мне, что главная проблема в жизни женщины – это научиться приземляться. «Когда ты пускаешься в приключение, – сказала она, – надо подумать, как будешь приземляться. Не взлетать. Так что, когда тебе захочется полетать, подумай, чем это может кончиться».

Но была и еще одна, более серьезная причина, почему женщины вроде Хамы или мамы не считали побег через террасу законной альтернативой воротам. Путь через террасу был примером всего того тайного, подковерного, что внушало отвращение тем, кто боролся за принципиальное право женщины на свободное передвижение. Столкнуться с Ахмедом у ворот было героическим актом. Сбежать через террасу – вовсе нет, и этот путь не освещался тем вдохновляющим, ниспровергающим пламенем освобождения.

Конечно, все это не касалось фермы Ясмины. Тамошние ворота едва ли имели хоть какое-то значение, потому что там не было стен. А для гарема, думала я, нужна преграда, разграничение. В то лето, приехав к Ясмине, я поделилась с ней теорией Хамы о том, как появились гаремы. Когда я увидела, что она внимательно слушает, я решила похвастаться всеми своими историческими знаниями и стала рассказывать о римлянах и их гаремах и о том, как арабы стали султанами всего мира, потому что Гарун аль-Рашид собрал тысячу женщин, и как потом христиане обманули арабов, поменяв правила игры, пока те спали. Ясмина много смеялась, слушая меня, и сказала, что невежество не позволяет ей оценить историческую верность теории, но тем не менее она очень смешная и ло гичная. Тогда я спросила ее, правда или нет то, что рассказала Хама, и Ясмина ответила, что не надо слишком забивать себе этим голову. Она сказала, что бывают такие вещи, которые одновременно и правда, и неправда, или такие вещи, которые не то и не другое. «Слова как луковицы, – сказала она, – чем больше слоев снимаешь, тем больше смысла находишь. А когда начинаешь раскрывать разные значения, тогда уже не важно, где правда, а где нет. В том, что вы с Самиром расспрашивали о гаремах, нет ничего плохого, но всегда будет оставаться что-то такое, чего вы еще не знаете». И потом она прибавила: «Сейчас я сниму еще один слой с луковицы. Но помни, там их еще много».

Слово «гарем», сказала она, это слегка измененное слово «харам», что значит запрет или то, что запрещено. Оно противоположно слову «халяль», то, что разрешено. Гарем – это такое место, где мужчина держит свою семью, жену или нескольких жен, детей и других родственников. Это может быть и дом, и шатер, и это слово означает и место, и людей, которые там живут. Говорят: «Гарем сиди такого-то», имея в виду и членов его семьи, и его дом, само здание. Мне стало немного яснее, когда Ясмина объяснила, что Мекка, святой город, тоже зовут Харам. Мекка – это место, где ты должен вести себя в строгих рамках. Как только ты попадаешь туда, ты оказываешься скованной множеством законов и правил. Входя в Мекку, человек должен быть чист: он должен совершить омовение и воздерживаться от лжи, мошенничества и плохих поступков. Город принадлежит Аллаху, и, когда входишь туда, ты должна подчиняться его шариату, священному закону. То же относится и к гарему, когда это дом, принадлежащий мужчине. Другой мужчина не может попасть туда без разрешения владельца, а если и попадет, то должен подчиняться правилам. Гарем – личное пространство, он устроен по определенным правилам. К тому же, сказала Ясмина, для гарема не обязательно должны быть стены. Если ты знаешь, что запрещено, ты носишь гарем внутри. Он у тебя в голове, «написанный подо лбом и под кожей». Эта идея невидимого гарема, закона, вытатуированного в уме, испугала меня. Мне она совсем не понравилась, и мне нужны были объяснения.

Ферма, сказала Ясмина, это тоже гарем, хотя там и нет стен. «Стены нужны только на улицах!» Но если ты, как дедушка, живешь в сельской местности, тогда тебе не нужны ворота, потому что ты посреди полей, где нет прохожих. Женщины могли свободно гулять по полям, потому что вокруг не слонялись незнакомые мужчины, разглядывая их. Женщины могли часами бродить или кататься верхом и никого не встретить. Но если бы они случайно встретили по дороге местного крестьянина, и он бы увидел, что они без чадры, он бы закрыл лицо капюшоном собственной джеллабы, показывая, что он на нее не смотрит. Так что в этом случае, сказала Ясмина, гарем у человека в голове, написан где-то у него подо лбом. Он знает, что женщины с фермы принадлежат дедушке Тази, и у него нет права их разглядывать.

Это расхаживание с гаремом в голове беспокоило меня, и я тайком пощупала рукой лоб, пытаясь убедиться, что он гладкий, и понять, нет ли у меня там, случайно, гарема. Но потом объяснение Ясмины стало еще более тревожным, потому что она сказала, что в какое бы место ты ни вошла, там есть свои невидимые правила, и их надо понимать. «А когда я говорю место, – продолжала она, – я имею в виду любое место: двор, террасу, комнату, даже улицу, если уж на то пошло. Там, где есть люди, есть своя каида, то есть невидимый принцип. Если ты будешь соблюдать каиду, с тобой не случится ничего плохого». По-арабски, напомнила она, каида означает много разных вещей, но у всех у них общая основа. Математический закон или закон страны – каида, как и фундамент здания. Каида также обычай или кодекс поведения. Каида везде. Потом она высказала одну мысль, которая меня по-настоящему испугала: «К сожалению, по большей части каида против женщин».

«Почему? – спросила я. – Так же несправедливо, разве нет?» Я подвинулась к ней поближе, чтобы не упустить ни слова из ее ответа. Мир, сказала Ясмина, не заботится о справедливости по отношению к женщинам. Правила придумывают так, чтобы лишить их того или иного. Например, и мужчины, и женщины работают от рассвета до поздней ночи. Но мужчины зарабатывают деньги, а женщины – нет. Это одно из невидимых правил. И когда женщина много работает, не получая денег, она вынуждена сидеть в гареме, даже если не видит его стен. «Может быть, правила так безжалостны, потому что их придумали не женщины» – так под конец сказала Ясмина. «Но почему их придумали не женщины?» – спросила я. «В тот момент, когда женщины поумнеют и зададут этот вопрос, – ответила она, – они, вместо того чтобы послушно готовить еду и без перерыва мыть посуду, найдут способ изменить эти правила и перевернуть всю планету вверх ногами». «А когда это будет?» – спросила я, и Ясмина ответила: «Очень нескоро».

Потом я попросила ее объяснить, как узнать невидимые правила, каиду, когда приходишь в новое место. Может, есть какие признаки, что-то более или менее ощутимое, что можно отыскать? Нет, сказала она, к сожалению, нет никаких подсказок, кроме наказания, которое следует после нарушения правил. Потому что, если я нарушу невидимое правило, мне будет больно. При этом, сказала она, многие вещи, которые людям нравятся больше всего в жизни, например гулять там и сям, открывать мир, петь, танцевать и выражать собственное мнение, часто оказываются в категории запретного. На самом деле каида, невидимое правило, часто гораздо хуже ворот и стен. Когда есть ворота и стены, ты, по крайней мере, знаешь, чего от тебя ждут.

При этих словах я почти пожелала, чтобы все правила вдруг материализовались в видимые границы и стены прямо перед моими глазами. Но тут меня стала грызть еще одна неприятная мысль. Если ферма Ясмины – гарем, хотя там и не видно стен, тогда что же означает хуррия, то есть свобода? Я поделилась с ней этой мыслью, и она чуть-чуть забеспокоилась и сказала, что лучше бы уж я играла, как остальные дети, и перестала забивать голову стенами, правилами, запретами и смыслом слова «хуррия». «Ты пропустишь свое счастье, если будешь слишком много думать о стенах и правилах, милая девочка, – сказала она. – Высшая цель в жизни женщины – это счастье. Так что не трать время на поиски стен, чтобы биться в них головой». Чтобы заставить меня засмеяться, Ясмина вскочила, подбежала к стене и сделала вид, что стучит в нее головой и кричит: «Айе, айе! Как больно! Стена меня обидела!» Я засмеялась, с облегчением поняв, что счастье все же достижимо, несмотря ни на что. Ясмина посмотрела на меня, приложив палец к виску: «Ты понимаешь, что я имею в виду?»

Конечно, я понимала Ясмину, и счастье казалось мне безусловно возможным, вопреки гаремам, и видимым, и невидимым. Я подбежала обнять ее и прошептала на ухо, когда она обняла меня и позволила играть с розовыми жемчужными бусами: «Я люблю тебя, Ясмина, правда люблю. Как ты думаешь, я буду счастливой?»

«Ну конечно будешь!» – воскликнула она. – Ты будешь современной, образованной дамой. Ты воплотишь мечту тех, кто выступает за независимость. Ты выучишь иностранные языки, получишь паспорт, будешь запоем читать книги и рассуждать как имам. Во всяком случае, ты уж точно будешь жить лучше, чем твоя мать. Помни, что даже я, неграмотная, скованная обычаями, все же сумела урвать немного счастья в этой треклятой жизни. Вот почему я не хочу, чтобы ты постоянно ломала голову над границами и преградами. Я хочу, чтобы ты больше веселилась, смеялась и была счастлива. Это подходящее занятие для честолюбивой девушки».

Глава 8. Мытье посуды в реке

Чтобы добраться до фермы Ясмины, нужно было ехать лишь несколько часов, но это вполне мог быть один из тети-Хабибиных дальних островов в Китайском море, потому что женщины на ферме делали неслыханные в городе вещи: удили рыбу, лазили по деревьям, купались в речке, впадавшей в реку Себу, которая бежала в Атлантический океан. А после того как с Севера явилась Таму, женщины даже стали устраивать соревнования по верховой езде. Женщины скакали на лошадях и до Таму, но тайком, когда мужчины были в отъезде, и никогда не уезжали далеко. Таму превратила верховую езду в торжественный ритуал с четкими правилами, тренировками, показательными церемониями награждения и призами. Победительница скачки получала награду из рук той, кто последней пересек финишную линию: огромную пастилью, самое вкусное из всего множества сотворенных Аллахом яств. Пастилья одновременно и основное блюдо, и десерт, она и сладкая, и соленая, приготавливаемая с голубиным мясом, орехами, сахаром и корицей. О! Пастилья хрустит, когда откусываешь ее, и есть ее надо аккуратно, не спеша, иначе перепачкаешь сахаром и корицей все лицо. Пастилью готовят целый день, потому что она делается из нескольких слоев тончайшего, почти прозрачного теста с жареным молотым миндалем и другими сюрпризами. Ясмина часто говорила, что, если бы женщины были умны, они продавали бы это угощение и зарабатывали бы деньги, вместо того чтобы подавать ее на стол как нечто повседневное, входящее в их обязанности.

За исключением лаллы Тор, горожанки с очень белой, безжизненной кожей, большинство жен имели явные деревенские черты горного Марокко. И опять же, в отличие от лаллы Тор, которая никогда не занималась хозяйством и одевалась в три слоя кафтанов, лениво свисавшими до щиколоток, другие жены подтыкали свою одежду под пояс и поддергивали рукава под мышки с помощью цветных резинок, замаскированных под традиционные тахмали[14]14
  Слово «тахмаль» происходит от разговорного арабского «хаммаль» («тщательно отчищать»). Тахмаль – это вышитая лента или эластичная тесьма, с помощью которой женщины закатывали длинные рукава. Они брали ленту длиной в один метр, завязывали петлей и перекрещивали, чтобы получилась восьмерка. Потом просовывали в одну петлю руку, чтобы узел оставался сзади, и рукав закрепляли под мышкой в другой петле. Чтобы замаскировать прагматическое назначение тахмаля, многие женщины вышивали ленту или резинку жемчугом и бисером; богатые пользовались жемчужными ожерельями или золотыми цепочками вместо лент и резинок.


[Закрыть]. Такой стиль одежды позволял им быстро двигаться в течение дня, заниматься домашними делами и кормить людей и животных.

Жены постоянно думали, как сделать домашнюю работу повеселее, и как-то раз Мабрука, которая любила плавать, предложила помыть посуду в реке. Лалла Тор была шокирована и сказала, что это категорически идет в разрез со всей мусульманской цивилизацией. «Эти деревенщины погубят репутацию нашего дома, – возмущалась она, – как и предсказывал шестьсот лет тому назад почтенный историк Ибн Хальдун в своем труде «Мукаддима», что ислам – преимущественно городская культура, и крестьяне представляют для нее угрозу[15]15
  Один из самых блестящих историков и социальных мыслителей Ибн Хальдун жил в мусульманской Испании в XIV веке. В своем шедевре «Мукаддима» («Введение») он сделал попытку подвергнуть историю методичному анализу, чтобы раскрыть ее основополагающие принципы. При этом он отождествлял жителей городов с положительным полюсом мусульманской культуры, а людей с периферии, таких как крестьяне и кочевники, – с отрицательным, разрушительным. Такое восприятие городов как мест зарождения идей, культуры и богатства, а сельского населения как непродуктивного, бунтарского и недисциплинированного проникло во все арабские представления о развитии общества вплоть до наших дней. По сей день в Марокко можно слышать оскорбление «аруби», то есть «деревенщина».


[Закрыть]. Когда у человека столько жен с гор, как тут не случиться несчастью». Ясмина возразила, что лалла Тор была бы гораздо полезнее для ислама, если бы бросила старые книги и начала бы работать, как все. Но лалла Тор пошла жаловаться дедушке, такую зависть вызвало у нее желание других жен хоть немного развлечься. Дедушка вызвал к себе Мабруку и Ясмину и попросил объяснить их задумку. Они объяснили и потом сказали, что хоть они и неграмотные крестьянки, но не тупые и не будут воспринимать слова Ибн Хальдуна как священную книгу. В конце концов, сказали они, он всего лишь историк. Они с радостью откажутся от своей задумки, если лалла Тор найдет фетву, изданную религиозными авторитетами из мечети Карауин, которая запрещала бы женщинам мыть посуду в реке, но до того момента они вольны поступать как им заблагорассудится. В конце концов, река – тоже Божье создание, проявление его силы, и если плавать – грех, то они когда-нибудь заплатят за него перед Аллахом в Судный день. Дедушка, впечатленный их рассуждениями, заключил беседу тем, что сказал, как он рад, что в исламе каждый человек отвечает сам за себя.

На ферме, как во всех гаремах, домашние работы выполнялись в соответствии со строгой системой ротации. Женщины делились на небольшие команды по дружбе и интересам и распределяли обязанности между собой. Команда, которая на этой неделе занималась приготовлением пищи, на следующей мыла полы, готовила чай, кофе и прочие напитки на третьей, стирала на четвертой и отдыхала на пятой. Женщины редко собирались единой группой, чтобы сделать какое-то дело. Исключением было мытье посуды. Обычно это была утомительная обязанность, которая благодаря предложению Мабруки совершенно преобразилась (по крайней мере, в мои приезды) в фантастическое водное шоу с участниками, зрителями и болельщиками.

Женщины выстраивались в речке в два ряда. В первом ряду они стояли по колено в воде почти полностью одетые. Во втором ряду, где были только те, кто хорошо плавал, стояли в воде по пояс, часто полуодетые – в одних камисах, высоко подоткнутых под туго затянутые пояса. Их головы не были покрыты, потому что они не могли бы одновременно бороться с течением и беспокоиться, как бы оно не унесло шарф или тюрбан из драгоценного расшитого шелка. В первом ряду утварь отчищали начерно, отскребали горшки, сковороды и тажины (особые глиняные горшки для тушения) тадеккой – пастой из песка и глины прямо с речного берега. Потом горшки и кастрюли под водой перекатывали ко второму ряду, где их чистили во второй раз. Тем временем остальную посуду по цепочке передавали друг другу против течения, а вода смывала тадекку.

Под конец на сцену выходила Мабрука, звезда плавания. Ее выкрали из деревни у приморского города Агадира во время гражданской войны, которая началась после вторжения французов, и в детстве она часто ныряла в океан с высоких скал. Она не просто плавала как рыба и могла долго оставаться под водой, но и спасла многих жен дедушки, которых течением уносило в сторону Кенитры, города, где река Себу впадает в море. Ее задачей во время мытья посуды было ловить кастрюли и горшки, которые выскальзывали из рук других жен, и доставлять их на берег, борясь с течением. Женщины хлопали в ладоши и встречали ее радостными возгласами, когда она появлялась из воды с горшком или кастрюлей на голове, и тогда виновница, которая позволила беглянке ускользнуть, должна была вечером исполнить ее желание. Желание зависело от того, что лучше всего удавалось виновнице. Когда виноватой оказывалась Ясмина, Мабрука просила ее испечь сфиндж – несравненные бабушкины пончики.

Когда все было отчищено, утварь отправляли к Ясмине, которая передавала ее Крише, главному человеку всего предприятия. Прозвище Криша, что буквально означает «пузо», женщины дали Мохаммеду аль-Гарбауи, своему любимому и избалованному вознице. Криша был местным жителем, он родился у моря на равнине Гарб, между Танжером и Фесом. Он жил вместе с женой Зиной в нескольких метрах от фермы, никогда не покидал деревни и не чувствовал при этом, будто что-то упускает. «Во всем мире не найдешь места красивее Гарба, – говорил он, – не считая Мекки». Он был очень высокий и всегда ходил во внушительном белом тюрбане и тяжелом коричневом бурнусе, который элегантно набрасывал на плечи. На самом деле он выглядел как авторитетная фигура, но почему-то ею не был. Его не интересовала власть или защита установленных порядков. Поддержание правил наводило на него скуку. Он просто был приятный человек, который верил, что у большинства Божьих созданий хватает ума вести себя и действовать ответственно, начиная с его собственной жены, которая мало занималась хозяйством, и ей это сходило с рук. «Если ей не нравится работать по дому, – говорил он, – ну и пусть, я не стану из-за этого с ней разводиться. Как-нибудь справимся».

Кришу нельзя было назвать занятым человеком. Когда он не ездил на своей повозке, он либо ел, либо спал, но часто принимал активное участие в женских делах, особенно когда требовалось перевезти куда-то вещи или людей.

Мытье посуды на реке было бы невозможно без Криши. Среди вещей, которые надо было отмыть, было много тяжелых латунных кастрюль, железных сковород и глиняных тажинов, которые весили по шесть с лишком килограммов. (Чтобы прокормить всех в таком большом хозяйстве, как ферма, нужны большие кастрюли и сковороды.) Донести их из кухонь до берега реки было бы невозможно без помощи Криши и его запряженной лошадью повозки. А поскольку Криша, Пузо, не мог отказаться от вкусной еды, его можно было заставить сдвинуть горы, если приготовить ему любимый кускус с изюмом, фаршированных голубей и лук в меду.

Одной из официальных обязанностей Криши было возить женщин в хаммам, общественную баню, каждые две недели. Хаммам находился в соседней деревне Сиди-Слиман, в десяти километрах от фермы, и ехать с Кришей всегда было очень весело. Женщины спрыгивали с повозки и каждые две минуты просили ее остановить, чтобы «пописать». У него всегда был один и тот же ответ, из-за которого все визжали от смеха: «Дамы, я вам советую и даже рекомендую писать прямо в шаровары. Самое важное – не то, пописали вы или нет, а останетесь ли вы в этой треклятой телеге до тех пор, пока я благополучно не прибуду в Сиди-Слиман». Когда они приезжали в Сиди-Слиман, Криша медленно спускался со своего места, вставал на обочине и начинал пересчитывать женщин, загибая пальцы, когда те входили в хаммам. «Не испаритесь там, дамы, прошу вас, – говорил он, – вы все должны будете ответить «тут», когда вечером будем возвращаться домой».

Да, жизнь на ферме Ясмины текла бурно, как горная речка.