Текст книги "Рожденная в гареме. Любовь, мечты… и неприкрытая правда"

Глава 9. Смех под луной

На ферме мы никогда не знали, когда будем обедать и ужинать. Иногда Ясмина лишь в последнюю минуту вспоминала, что меня надо покормить, и тогда убеждала, что мне вполне хватит горсти оливок и ломтя ее доброго хлеба, который она пекла на рассвете. А в нашем фесском гареме мы питались совсем по-другому. Мы ели в строго отведенные часы и никогда в промежутке.

Чтобы поесть у нас в Фесе, мы рассаживались по своим местам за одним из четырех общих столов. Первый стол был для мужчин, второй – для важных женщин, третий – для детей и менее важных женщин, и мы были этому очень рады, потому что тетя Хабиба ела с нами. Последний стол был для прислуги и всех опоздавших независимо от возраста, статуса и пола. За этим столом часто было людно, ведь он был последним шансом получить хоть что-нибудь съестное для тех, кто допустил промах и не явился вовремя.

Есть в установленные часы – это мама ненавидела больше всего в нашей коммунальной жизни. Она постоянно пилила отца, чтобы мы переехали и жили отдельно. Сторонники независимости выступали за отмену затворничества женщин и чадры, но они ни слова не говорили о праве семейной пары отделиться от остальных родственников. На самом же деле большинство их вождей по-прежнему жили с родителями. Мужчины из национально-освободительного движения поддерживали освобождение женщин, но не могли смириться с тем, что пожилым родственникам придется жить самим по себе или что семейные пары отделятся и будут вести самостоятельное хозяйство. Обе идеи казались неправильными и некрасивыми.

Маме особенно не нравилось обедать в установленное время. Она всегда просыпалась последней и любила завтракать поздно и сытно. Она с явным вызовом готовила себе завтрак под неодобрительным взглядом бабушки лаллы Мани. Жарила себе яичницу и багрир – тонкие блинчики, поливая их чистым медом и свежим маслом и, конечно, обильно запивая чаем. Обычно она завтракала ровно в одиннадцать, как раз когда лалла Мани начинала свое ритуальное омовение перед полуденной молитвой. И потом, через два часа, сидя за общим столом, мама часто не могла запихнуть в себя ни кусочка. Иногда она вообще пропускала обед, особенно когда хотела раздосадовать папу, потому что пропустить обед или ужин считалось ужасно грубым и чересчур индивидуалистичным.

Мама мечтала жить только с папой и детьми. «Кто слышал, чтобы десять птиц жили втиснутые в одно гнездо? – говорила она. – Это неестественно – жить большими семьями, если, конечно, у тебя нет цели заставить всех мучиться». Хотя папа отвечал, что не вполне уверен насчет того, как живут птицы, он все же сочувствовал маме и разрывался между долгом перед традиционной семьей и желанием сделать ее счастливой. Он чувствовал себя виноватым из-за нарушения семейной солидарности, слишком хорошо понимая, что большие семьи вообще и гаремная жизнь в частности быстро становятся пережитком прошлого. Он даже предсказывал, что через несколько десятков лет мы станем жить как христиане, которые едва ли когда навещают своих престарелых родителей. На самом деле большинство моих дядьев уже оторвались от большого дома и редко находили время повидать свою мать лаллу Мани после пятничной молитвы. «И дети их больше не целуют рук», – постоянно звучало у нас. Что еще хуже, до недавних пор все мои дяди жили в нашем доме и разъехались только после того, как их жены сделали их жизнь невыносимой, сопротивляясь совместному проживанию. Это давало маме надежду.

Первым большую семью покинул дядя Карим, отец кузины Малики. Его жена любила музыку, и ей нравилось петь под аккомпанемент дяди Карима, который прекрасно играл на лютне. Но он редко уступал желанию жены провести вечер за пением в их гостиной, потому что дядя Али, его старший брат, считал, что мужчине не пристало петь или играть на музыкальных инструментах. В конце концов жена дяди Карима как-то раз взяла детей и уехала к своему отцу, сказав, что не намерена больше жить в коммунальном доме. Дядя Карим, веселый человек, которого самого часто сковывала гаремная дисциплина, воспользовался этой возможностью отделиться под предлогом того, что предпочитает выполнить желание жены, чем вовсе ее лишиться. Вскоре после этого все мои остальные дядья отселились один за другим, пока не остались только дядя Али и мой отец. Так что отъезд папы означал бы конец нашей большой семьи. «Пока [моя] мать жива, – часто говорил он, – я не предам обычаев».

Однако папа очень сильно любил свою жену и мучился из-за того, что не поддается ее желаниям, и постоянно предлагал ей компромиссы. Для начала он забил едой целую кладовку исключительно для нее, если вдруг ей захочется поесть отдельно от остальной семьи. Ведь одна из проблем общего проживания заключалась в том, что нельзя было просто открыть холодильник, когда проголодаешься, и чем-нибудь перекусить. Во-первых, тогда еще не было холодильников. Но что еще важнее, сам принцип, на котором основывался гарем, – это то, что ты живешь в соответствии с ритмом жизни всей группы. Ты не можешь есть когда захочешь. Лалла Радия, жена моего дяди, владела ключом от кладовой для провизии, и, хотя после обеда она спрашивала о том, что кто хочет есть завтра, все равно приходилось есть то, что выбирала вся группа, – после продолжительного обсуждения. Если группа останавливалась на кускусе с нутом и изюмом, это ты и получала. Если же ты терпеть не могла нут с изюмом, у тебя не было иного выбора, кроме как удовольствоваться скудным обедом из нескольких оливок и затаенных желаний.

«Какая потеря времени, – говорила мама, – эти бесконечные споры о еде! Арабам было бы гораздо лучше, если бы каждый решал за себя, что есть, что не есть. И ради какой такой священной цели? Разумеется, никакой». Потом она говорила, что вся ее жизнь – сплошной абсурд, ничто не имеет смысла, а папа отвечал, что не может просто уйти. Если он так поступит, погибнет обычай: «Мы живем в трудные времена, страна оккупирована иностранными армиями, наша культура под угрозой. У нас остались только наши обычаи». Такие рассуждения сводили маму с ума: «Неужели ты думаешь, что, если мы будем все вместе торчать здесь, в этом огромном нелепом доме, мы накопим сил, чтобы выгнать иностранные армии? И вообще, что важнее – обычаи или счастье человека?» На этом спор резко обрывался. Папа пытался погладить ее по руке, но мама отнимала ее. «Эти обычаи меня душат», – шептала она со слезами в глазах.

Так что папа продолжал предлагать разные компромиссы. Он не только снабдил маму собственным запасом продуктов, но и покупал ей те, которые она любила, например, финики, миндаль и другие орехи, мед, муку и разные экзотические масла. Она могла готовить себе любые десерты и сладости, какие заблагорассудится, но только не мясные и другие основные блюда. Это означало бы начало конца коммунальной жизни. Ее отдельные завтраки, которые она демонстративно готовила себе, уже были пощечиной остальной семье. Время от времени маме все-таки удавалось без дурных последствий приготовить целый обед или ужин, но она была вынуждена не просто молчать о них, но и обставлять их какими-то необычными обстоятельствами. Чаще всего она прибегала к такой уловке: маскировала ужин под вечерний пикник на террасе.

Эти редкие ужины на террасе тет-а-тет при свете летней луны были еще одной жертвой, на которую шел папа ради мира и удовлетворения маминой жажды к уединению. Мы перебирались на террасу, словно кочевники, с матрасами, столиками, подносами, колыбелькой моего маленького брата, которую ставили прямо посередине. Мама не находила себе места от радости. Никто во дворе не смел показать туда носа, потому что все слишком хорошо понимали, что мама бежит от толпы. Больше всего ей нравилось заставлять папу отходить от его обычной позы самодисциплины. Скоро она начинала шалить, как девушка, и папа бегал за ней по всей террасе, а она дразнила его: «Куда тебе бегать, ты слишком старый! Ты теперь можешь только сидеть и смотреть за колыбелью сына». Папа, который до того мига улыбался, смотрел на нее так, будто ее слова его нисколько не волнуют. Но вдруг его улыбка исчезала, и он бросался вдогонку за ней по террасе, перепрыгивая через чайные подносы и диваны. Иногда они оба придумывали игры, в которых участвовали мы с сестрой и Самиром (его одного из остальной семьи допускали на наши подлунные посиделки). А чаще они полностью забывали об остальном мире, и мы, дети, потом целый день чихали, потому что они позабыли накрыть нас одеялами, когда мы легли спать.

После этих блаженных вечеров мама становилась необыкновенно мягкой и тихой на целую неделю. Потом она говорила мне, что я должна отомстить за нее, как бы ни сложилась моя жизнь. «Я хочу, чтобы мои дочери вели интересную жизнь, – говорила она, – очень интересную и наполненную счастьем на сто процентов, не больше и не меньше». Я поднимала голову, серьезно смотрела на нее и спрашивала, что значит сто процентов счастья, потому что я хотела обязательно выполнить ее мечту и чтобы она об этом знала. Счастье, объясняла мама, это когда человеку хорошо, легко, когда он творит, доволен, любит и любим и свободен. Несчастный человек чувствует себя так, будто преграды разрушают его мечту и таланты, которые у него были когда-то. Женщина счастлива, когда может пользоваться всеми правами, от права на передвижение до права на творчество, соревнование и вызов, но так, что ее за это любили. В счастье входило наличие человека, который любит тебя с твоей силой и гордится твоими талантами. Счастье – это еще и право на уединение, право удалиться от компании других людей и погрузиться в созерцательное одиночество. Или просто целый день сидеть самой по себе, ничего не делая и не оправдываясь, не испытывая из-за этого чувства вины. Счастье – это быть с теми, кого ты любишь, и все же ощущать себя отдельным человеком, который существует не только ради их счастья. Счастье – это равновесие между тем, что ты даешь, и тем, что получаешь. Потом я спросила ее, сколько счастья у нее в жизни, просто чтобы иметь представление, и она ответила, что в разные дни бывает по-разному. Иногда у нее только пять процентов счастья; иногда, как в те вечера, которые мы проводили с папой на террасе, у нее было настоящее стопроцентное счастье.

Цель стопроцентного счастья казалась мне несколько труднодостижимой, тем более что я видела, как старалась мама, создавая свои моменты счастья. Сколько времени и сил она вкладывала в эти чудесные лунные вечера, когда сидела подле отца, опустив голову ему на плечо и шепча что-то на ухо!

Это казалось мне большим достижением, потому что ей приходилось начинать подготовку за много дней и держать в голове все мелочи от готовки до перестановки мебели. Прикладывать столько усилий и упорства ради нескольких часов счастья – это было достойно уважения, и я, по крайней мере, знала, что это возможно. Но как же, думала я, создать радость такого высокого уровня на всю жизнь? Во всяком случае, если мама считала это возможным, я непременно должна попробовать.

«Отныне жизнь для женщин будет все лучше, дочка, – говорила она мне. – Вы с сестрой получите хорошее образование, будете свободно ходить по улицам и откроете мир. Я хочу, чтобы вы стали независимыми, самостоятельными и счастливыми. Я хочу, чтобы вы сияли, как луна. Я хочу, чтобы ваша жизнь была каскадом безмятежных удовольствий. Сто процентов счастья. Не больше и не меньше». Но когда я расспрашивала ее подробнее, как создать это счастье, мама становилась очень нетерпеливой. «Придется работать над этим. Придется разрабатывать мышцы для счастья, как для ходьбы и дыхания».

Поэтому каждое утро я сидела на нашем пороге, разглядывая пустынный двор и мечтая о своем прекрасном будущем, каскаде безмятежных удовольствий. Сидеть на романтично освещенной террасе по вечерам, бросать вызов своему возлюбленному, чтобы он забыл об обязанностях перед обществом, отдыхать, делать глупости и смотреть на звезды, держась за руки, думала я, – вот способ разработать мышцы для счастья. А другой – создавать тихие ночи, когда звуки смеха смешиваются с шелестом весеннего ветра.

Но эти волшебные вечера случались редко, или мне так казалось. Днем жизнь становилась гораздо более жесткой и дисциплинированной. Официально в доме Мернисси не разрешалось прыгать и делать глупости – все это ограничилось тайными моментами, как вечера во дворе, когда мужчин не было дома, и местами вроде пустынной террасы.

Глава 10. Мужская гостиная

Если говорить о развлечениях и веселых проделках в нашем доме, то их легко можно было пропустить, и в этом был их недостаток. Их никогда не планировали заранее, если только ими занимались не Хама или тетя Хабиба, но и тогда они были серьезно ограничены в пространстве. Для сказок тети Хабибы и театральных постановок Хамы место отводилось исключительно наверху. Во дворе нельзя было как следует повеселиться, потому что это слишком публичное место. В самый разгар приходили мужчины со своими собственными занятиями, которые часто требовали долгих обсуждений, например деловых вопросов или новостей, услышанных по радио, либо они играли в карты, и тогда приходилось искать себе другое место. Чтобы развлечение удалось, требуется концентрация и тишина, чтобы постановщики, рассказчики и актеры смогли сотворить свое волшебство. Невозможно творить волшебство во дворе, где дюжина человек то и дело ходят из комнаты в комнаты, спускаются по угловым лестницам и переговариваются друг с другом с разных этажей. Ну и, конечно, какое может быть волшебство, когда мужчины обсуждают политику, то есть слушают радио через громкоговоритель, и читают местные и международные газеты.

Мужчины всегда очень эмоционально обсуждали политику. Если внимательно послушать то, что они говорили, могло создаться впечатление, будто миру пришел конец. (Мама сказала, что если верить радио и словам мужчин, то планета должна была погибнуть еще давным-давно.) Они разговаривали об алеманах, то есть немцах – новой породе христиан, которые воевали с французами и британцами, и о бомбе, которую американцы за морем сбросили на Японию, азиатскую страну где-то рядом с Китаем, в тысяче километрах на восток от Мекки. Бомба не только убила много тысяч человек, расплавив их тела, но и стерла с лица земли целые города. Известие о бомбе погрузили моего отца, дядю Али и моих молодых двоюродных братьев в глубокое отчаяние, потому что если уж христиане сбросили ее на азиатов, которые жили очень далеко, то их нападение на арабов – всего лишь вопрос времени. «Рано или поздно, – сказал отец, – им захочется сжечь и арабов».

Мы с Самиром обожали, когда мужчины обсуждали политику, потому что тогда нам разрешали зайти в людную мужскую гостиную, где дядя и папа, одетые в удобные белые джеллабы, сидели в окружении хабаба, то есть молодежи, иначе говоря, дюжины подростков и неженатых молодых мужчин, живших в нашем доме. Папа часто шутил с молодежью про их неудобную, узкую одежду в европейском стиле и говорил, что им теперь придется сидеть на стульях. Но, конечно, все этого терпеть не могли, ведь сидеть на диване было гораздо уютнее.

Я забиралась к папе на колени, а Самир – к дяде. Дядя сидел, положив ногу на ногу, в середине самого высокого дивана, одетый в свою безупречно белую джеллабу и белый тюрбан, а его сын Самир сидел у него на коленях в шортиках, как у принца Уэльского. Я пристраивалась на коленях у отца, в одном из моих опрятных, очень коротких французских белых платьев с атласными ленточками на поясе. Мама всегда настаивала на том, чтобы одевать меня по новейшей французской моде – в короткие, пышные кружевные платьица с разноцветными лентами и блестящие черные туфельки. Правда, была одна проблема: она ужасно сердилась, когда я пачкала платье или развязывала ленты, поэтому я часто уговаривала ее разрешить мне надеть мои удобные шаровары или какой угодно другой традиционный наряд, который требовал меньше внимания. Но лишь по религиозным праздникам, когда настаивал отец, она позволяла мне надеть кафтан, так ей хотелось видеть, что традиции не имеют надо мною власти. «По платью можно многое понять о том, какой хочет быть женщина, – говорит она. – Если хочешь быть современной, то выражай это через свою одежду, иначе тебя посадят под замок. Пускай кафтаны замечательно красивы, но западная одежда означает работу с зарплатой». Поэтому кафтаны стали ассоциироваться у меня с пышными торжествами, религиозными праздниками и великолепием нашего прошлого, а западная одежда – с прагматичными расчетами и строгими, профессиональными, повседневными делами.

В мужской гостиной папа всегда сидел напротив дяди, на диване рядом с радио, чтобы иметь возможность крутить ручки настройки. Оба были одеты в двойную джеллабу – внешнюю из белоснежной чистой шерсти, которой славился Уаззан, город на севере, издавна славившийся своими тканями, и внутреннюю из более плотного материала. Папа еще позволял себе быть чуть-чуть эксцентричным и надевал бледно-желтый хлопчатобумажный тюрбан с вышивкой из Хама (Сирия).

«Но что толку носить традиционное платье, – пошутил как-то раз папа с моими молодыми кузенами, сидевшими вокруг него, – когда все вы, молодежь, одеваетесь как Рудольф Валентино?» Все они без исключения были в европейской одежде, с непокрытой, коротко стриженной головой, и очень походили на французских солдат, располагавшихся в конце нашей улицы. «Когда-нибудь мы, наверное, все-таки сумеем выдворить французов, а потом проснемся и увидим, что все мы выглядим как они», – добавил дядя.

Среди молодых кузенов, которые часто сидели в мужской гостиной, были три брата Самира – Зин, Джавад и Хакиб, и все сыновья овдовевших и разведенных тетушек и родственниц, живших с нами. Большинство посещали арабские школы, но несколько самых умных ходили в престижный мусульманский коллеж всего в нескольких метрах от нашего дома. Коллеж, школа для старшеклассников французского типа, готовил сыновей самых видных семей к тому, чтобы в будущем они заняли ключевые позиции, и учебные успехи учеников измерялись согласно тому, насколько хорошо они овладели арабским и французским языками и историей. Чтобы победить Запад, арабская молодежь должна была разбираться в обеих культурах.

Из всех моих кузенов Зин считался самым одаренным. В гостиной он обычно сидел рядом с дядей и иногда держал на коленях французские газеты. Он был очень красив, с густыми темными волосами, миндалевидными глазами, высокими скулами и небольшими усиками. Он отчетливо напоминал Рудольфа Валентино, которого мы часто видели на экране кинотеатра «Мужелу-синема», где смотрели по два фильма за раз, один египетский, по-арабски, другой иностранный, по-французски. Когда мы с Самиром в первый раз увидели Рудольфа Валентино, мы тут же приняли его к себе в гарем, потому что он был так похож на кузена Зина. К тому времени Зин уже делал серьезное лицо, «как у шейха», солидно одевался, разделял волосы на пробор и вставлял в петлицу пиджака маленький красный цветок.

Имя у Зина тоже было вполне подходящее – оно означало «красота», и я восхищалась его привлекательностью и элегантностью. Как и все мы, я уважала его за беглое владение французским языком, на котором в семье никто не говорил так же хорошо. Я часами могла слушать, как он издает эти странные французские звуки. Все остальные тоже смотрели на него с восхищением, когда дядя делал ему знак, чтобы он начал читать французские газеты. Для начала он быстро проговаривал заголовки, потом возвращался к статьям, которые дядя или папа выбирал более или менее наугад, потому что они оба плохо говорили по-французски. Эти статьи он читал вслух, а потом кратко пересказывал по-арабски.

То, как Зин говорил по-французски, и особенно то, как он раскатывал звук «р», приводило меня в настоящий восторг. Мои «р» были ужасно плоские даже по-арабски, и учительница лалла Там часто останавливала меня, когда я читала Коран, и напоминала, что наши предки очень отчетливо произносили звук «р». «Ты должна уважать наших предков, Фатима Мернисси, – говорила она. – Зачем терзать несчастный алфавит?» Я замолкала, вежливо слушала ее и клялась, что буду уважать предков. Потом я напрягала горло, насколько могла, и делала храбрую, отчаянную попытку произнести настоящее «р», но в итоге только давилась. А вот умница Зин, столь одаренный и красноречивый, умел говорить по-французски и расскатывать сотни «р» без всякого видимого усилия. Я часто пристально смотрела на него, думая, что если я только достаточно сильно сосредоточусь, то ко мне, может быть, перейдет часть его изящества и таинственной способности раскатывать «р».

Зин очень старался быть идеальным современным сторонником независимости, то есть таким человеком, который прекрасно разбирается в арабской истории, легендах и поэзии, но при этом бегло владеет французским, языком нашего врага, чтобы уметь расшифровывать христианские газеты и раскрывать их планы. Он добился великолепных успехов. Хотя современные христиане обладали очевидным превосходством в науке и математике, вожди национально-освободительного движения призывали молодежь читать классические трактаты Ибн Сины и аль-Хорезми[16]16
  Ибн Сина (980—1037), известный в Европе как Авиценна, и аль-Хорезми (ок. 800–847) – два из множества блестящих ученых, процветавших при покровительстве седьмого халифа Аббасидов аль-Мамуна (813–833). В пространных трактах Ибн Сины содержатся все медицинские знания его времени. Аль-Хорезми был пионером в использовании индийских цифр и вычислений в арабской математике. Эти и другие арабские ученые в конечном итоге сохранили и передали Западу великий корпус знаний, накопленных древними греками, персами, индийцами и сирийцами.


[Закрыть], «чтобы иметь представление, как работал их разум. Это облегчает дело, когда знаешь, что и твои предки были сообразительны и точны». Отец и дядя уважали Зина как представителя нового поколения марокканцев, которым суждено спасти страну. По пятницам он шел во главе процессии в мечеть Карауин, когда все мужчины Феса, молодые и старые, надевали традиционные белые джеллабы и тонкие желтые кожаные сандалии и отправлялись на общую молитву.

На первый взгляд у пятничного полуденного собрания в мечети была религиозная причина, но все, включая французов, знали, что на самом деле там принимаются многие важные политические решения Маджлиса аль-Балади, то есть городского совета. На молитву приходили не только все члены совета, как дядя Али, но и делегаты от всех заинтересованных групп жителей города от самых высокопоставленных до самых скромных. Мечеть, открытая для всех, позволяла уравновесить исключительность городского совета, организованного французами, по словам дяди Али, как собрание сановников. «Хоть французы и свергли своих королей и дворян, – говорил он, – все равно они предпочитают говорить только с высокопоставленными людьми, а наше дело взять на себя ответственность и общаться с народом. Каждый, кто занимает политический пост, должен регулярно бывать на пятничных молитвах. Так можно поддерживать связь со своими избирателями».

По пятницам в мечети всегда были представлены все пять групп, благодаря которым веками поддерживалось интеллектуальное и экономическое положение Феса в Марокко. Первой шли улемы, то есть авторитетные знатоки, посвятившие жизнь наукам, которые часто могли проследить свое происхождение до Андалусии, то есть мусульманской Испании. Они сохраняли благоговейное отношение к книгам, и благодаря им оставалась живой книжная индустрия от изготовления бумаги, каллиграфии и переплетного дела до чтения, письма и коллекционирования редких изданий. Потом шли шарифы, потомки пророка, которые пользовались огромным уважением и играли важные символические роли при бракосочетании, рождении и погребении человека. Шарифы, как известно, имели скромные средства, так как зарабатывать деньги и накапливать богатство не было их главной целью. Это была цель жизни третьей, очень мобильной и хитроумной группы, которую составляли туджара, торговцы. Это были люди рискового склада, и в перерыве между молитвами они часто рассказывали о своих опасных поездках в Европу и Азию, откуда они привозили роскошные товары и механизмы, или на юг, за пустыню Сахару.

Потом шли семьи феллахов, то есть землевладельцев, к которым принадлежали и дядя с отцом. Слово «феллах» означало две противоположные вещи: с одной стороны, бедных, безземельных крестьян, а с другой – богатых землевладельцев и предпринимателей, развивающих сельское хозяйство с применением новых технологий. Дядя и папа гордились тем, что они феллахи, хотя принадлежали ко второй категории. Дядя и папа были привязаны к своей земле, и ничто не приносило им больше удовольствия, чем проводить долгие дни на фермах, хотя постоянно они жили в городе. Феллахи занимались сельским хозяйством в более-менее крупном масштабе и часто старались догнать современные сельскохозяйственные изобретения, введенные французскими колониалистами. Многие семьи землевладельцев были похожи на нашу, они происходили из горной местности перед Рифом на севере от Феса и гордились своим происхождением, особенно когда встречались с надменным высокомерием андалусцев, улемов. «Улемы играют важную роль, – говорил отец, когда разговор заходил о городской иерархии, – но если бы мы не выращивали для них еду, они бы умерли с голода. С книгой можно сделать много чего – ее можно читать, разглядывать, размышлять об ее идеях и так далее. Но ее нельзя съесть. Вот проблема интеллектуала. Так что нельзя относиться к интеллектуалам с излишним подобострастием. Лучше быть феллахами, как мы, которые любят землю, восхищаются ею и занимаются самообразованием. Если ты умеешь и работать на земле, и читать книги, ты уже не свернешь с верной дороги». Папа очень волновался, что юноши в нашей семье будут слишком интересоваться книгами и потеряют интерес к земле, – вот почему он настаивал на том, чтобы они на летние каникулы ездили с ним на дядину ферму в нескольких километрах от Феса.

Пятую, и самую большую, из основных городских групп составляли ремесленники, которые производили практически все необходимое для Марокко, прежде чем французы наводнили рынки своими промышленными товарами. Кварталы Феса назывались по товарам, которые там производились. В Хаддадине, что буквально означает «ковщики железа», делали вещи из железа и латуни; Деббагин («кожевенники») занимался кожаными изделиями; горшечники трудились в Фахарине (горшечном квартале); а в Наджарин (столярный квартал) надо было ехать за вещами из дерева. Самыми процветающими ремесленниками были те, кто работал с золотом и серебром, и те, кто превращал шелковые нити в роскошные сфифы (шнуры), которыми украшали расшитые женщинами кафтаны[17]17
  Мужчины и женщины дополняли работу друг друга в производственном процессе. Например, шелковые кафтаны сначала выкраивали женщины, они же выбирали ткань и фасон, потом сами вышивали их и после этого отдавали портному, который сшивал их и украшал по краям золотыми шнурами. Так же и с кожаными туфлями: мужчины резали кожу, передавали женщинам для вышивки, после чего женщины отсылали ее обратно, и мужчины сшивали в готовое изделие.


[Закрыть]. Жители одного района часто сидели рядом в мечети и возвращались домой все вместе, болтая и обмениваясь мыслями о последних новостях.

Кузен Зин и другие юноши всегда шли на пятничные молитвы пешком, а пожилые следовали в нескольких шагах за ними, иногда пешком, а иногда на мулах. Мы с Самиром обожали, когда дядя и папа садились на мулов, потому что тогда они тоже брали нас с собой. Мы сидели на муле перед седлом наших отцов. В первый раз папа колебался, брать ли меня с собой в мечеть, но я так громко кричала, что дядя сказал ему: нет ничего дурного в том, чтобы взять в мечеть маленькую девочку. В хадисе говорилось, что пророк Мухаммед (мир ему и благословение Аллаха) проводил молитвы в мечети прямо в то время, когда перед ним играла девочка.

Единственная уступка традиции, которую делали юноши в пятницу, состояла в том, что они надевали треугольные фетровые шапочки, которые вошли в моду среди египетских борцов против оккупации. Эти шапочки могли довести до беды в беспокойные времена, когда французская полиция впадала в истерику, потому что мода на эти головные уборы впервые охва тила Медину после того, как в мечети Карауин в нем появился Алляль аль-Фасси, уроженец Феса, герой, которого часто бросали в тюрьму и отправляли в изгнание за сопротивление присутствию французов в Северной Африке. Позднее, когда наш король Мохаммед V надел такую шапочку, изящно сдвинув ее со своего безмятежного лба, на официальную встречу с французским генерал-резидентом в Рабате, иностранные аналитики по арабским делам пришли к выводу, что больше от него нельзя ждать ничего хорошего в том, что касается европейских интересов. Если король отказывался от традиционного тюрбана в пользу диверсионной фетровой шапочки, он терял доверие.

В любом случае традиция и современность гармонично сосуществовали бок о бок и в одежде молодежи, и в нашем доме, когда мужчины обсуждали новости. Сначала все слушали новости по радио на арабском и французском. Потом папа выключал радио, и все слушали, как юноши читают и комментируют газеты. Подавали чай, и нам с Самиром нельзя было перебивать взрослых. Однако я часто прижимала голову к папиному плечу и говорила шепотом: «Кто такие алеманы [немцы]? Откуда они пришли и почему бьют французов? Где они прячутся, если на севере испанцы, а на юге французы?» Папа всегда обещал объяснить попозже, когда мы будем одни в нашей гостиной. И он много раз объяснял, но путаница в моей голове никогда не прояснялась, как и в голове Самира, несмотря на все наши старания сложить кусочки головоломки.