Текст книги "День рождения Омара Хайяма"

Могло ещё показаться всё подмечающему зоркому взору, что эта всё ещё молодая женщина непрестанно занята напряжённым вспоминанием чего-то очень важного, возможно, себя самой, желанием вновь обрести то, чем обладала прежде, но почему-то утратила. Было в ней, похоже, всё: и щемящая угловатость, надломленность жестов, и фасон летнего платья, который наверняка казался ей чересчур легкомысленным, и даже сам её голос. Каждую новую фразу после долгой паузы начинала она с высокой, чуть резкой ноты, но, словно опомнившись, меняла её звучание, наполняя теплом и мягким чарующим тембром – как отогревала в горячих ладонях выпавшего из гнезда примороженного птенца… Эти мысли – непривычные, неожиданные – неужели они сейчас переполняли голову измученного юноши? Вряд ли.

Это случится потом, много позже, томя неискушённую душу незнакомым прежде волнением, неизъяснимой тревогой… Сейчас же он, как заворожённый, всё пытался поймать в прыгающем водительском зеркальце её глаза, стараясь запомнить. Никогда прежде не встречал он таких удивительных глаз. И дело было вовсе не в том, что были они особенно хороши. Тут было иное: никогда прежде не приходилось ему встречать такого взгляда, он и не подозревал, что человек способен так смотреть.

Глаза её жили, казалось, своей, совершенно особенной, отделённой ото всего жизнью, но что поражало в них больше всего – это оставшееся почему-то, странным образом задержавшееся в самой глубине зрачков явственное ощущение муки, минувшей, быть может, давно. Наверное, так же долго и мучительно болит и ноет уже несуществующая ампутированная конечность у инвалида.

Бесчисленное количество раз потом, много позже, не умея подавить в себе неослабевающий интерес, будет он вспоминать эту женщину, пытаясь воссоздать её мысленно, вспомнить всю… все юношеские видения так и останутся чужими портретами других неинтересных женщин, незрячих к тому же, без её глаз.

…Так кто же была она, эта женщина? Как оказалась она в этом городе? И чем была так терзавшая её, так надолго поселившаяся во взгляде эта пожизненная боль?!

Машину она вела ровно, старательно избегая рытвин, но они всё равно попадались, как назло. На потемневшем осунувшемся личике мальчика, как в зеркале, отражалась каждая неровность дороги, отдавался каждый, даже самый незначительный, укол боли. И глядя сейчас на него, Алик вспомнил вычитанное в журнале «Вокруг света» о том, как муж-индеец, чтобы хоть как-то помочь бедняжке-жене, вдохновенно изображает, повторяя, страдания роженицы, страшно корчась на земляном полу вигвама, в то время как верная его подруга в подлинных муках рожает ему на свет дитя.

Его тронуло это наивное, такое искреннее участие совсем ещё маленького человека. Ещё ему впервые подумалось о том, как верно и в то же время красиво древнее народное присловье, с которым обращаются к самому близкому, самому родному существу: «Да перейдёт в моё сердце твоя боль!»

И сама мысль, пришедшая так неожиданно, и сами чувства эти были так новы для него, так непривычны. И уже не найдя сил защититься от взявшейся неведомо откуда и подступившей к самому горлу, к самым глазам нежности, он бережно притянул к себе ребёнка здоровой рукой.

Чина, конечно же, расценил это движение по-своему, приняв за попытку утешить его, уставшего за день и перепуганного. И чтобы тотчас же круто изменить мнение о себе, встрепенулся, осведомившись бравым тоном бывалого вояки: почему, собственно, их лишили удовольствия (именно удовольствия, малыш тщательно выверил фразу) поколотить баиловских забияк?! И хотя выходка эта была неожиданной, лицо Алика выразило не удивление, а скорее растерянность. А потому ответил он не сразу и тихо, как равному: понимаешь, не получилось бы сегодня поколотить… они ведь анаши накурились… и ножи у них были…

Помолчал немного, что-то припоминая, и добавил уже жёстче: «Точно, были». Следом улыбнулся чему-то, но не своей привычной, а слабой улыбкой больного и, шутливо ткнув малыша в самый кончик носа, как в кнопку дверного звонка, закончил совсем уже по-детски: «А вы и не чухнули!»

Словом, Алик не мог не стать кумиром мальчика. И именно таким, как это случается у мужчин и только в детстве. Уморительное для постороннего глаза стремление ребёнка подражать старшему парню буквально во всём не могло не привести к комичной ситуации, впрочем, вряд ли она казалась таковой для самого Чингиза. А случилось, на сей раз, то, что сразу после новогодних праздников его угораздило тайно влюбиться в ту самую девушку, с которой Алик, как сказали бы ныне, начал встречаться. Тогда же принято было говорить – дружил.

Настоящая зима в этом городе всегда редкость, а потому снегопад – повод для поистине языческого неистовства. Неудивительно поэтому, что после многочасовой снежной баталии Алик слёг надолго с тяжёлой простудой, чертыхаясь и кляня всё на свете за то, что вынужден так бездарно проводить чуть ли не последние в своей жизни школьные каникулы. Однокашники и взрослые соседские парни забегали проведать товарища, но задерживались теперь у постели больного недолго. Целыми днями пропадали где-то: у многих в ту пору завелись подружки, но это никак не афишировалось, более того, тщательным образом скрывалось, говорить об этом даже в самом тесном кругу позволялось лишь лёгкими полунамёками (болтунов презирали!) – сказывались незыблемые традиции восточной мужской этики.

Нелегко приходилось теперь Диляре-ханум. Вот как оно бывает, горестно думалось женщине: растишь-лелеешь сокровище своё, единственную память, и всегда и во всём – одна. Лучший кусок – ему, самое ласковое словечко – ему, самые заветные мечты – о нём же, только о нём, потому как о себе и мечтать-то нечего, забыла себя давным-давно… Господи, давно ли?! Сколько же лет прошло?.. Лет?! А может, веков?.. В какой же жизни это было?.. «Приди, – звала усталая женщина, – хоть во сне явись ненадолго, помоги, подсоби, посоветуй, – как быть? Как жить?! Парень наш вон какой вымахал, красавец, машаллах (чтоб не сглазить!), совсем уже взрослый, и заботы теперь все новые, взрослые, ой, непростые это заботы! А что он мне отвечает иной раз? Повторить стыдно, да и обидно очень, потому как нет во мне этого, да и не было никогда… А так меня любая мать поймёт, если, конечно, дитя своё так же любит…

…Да разве ж я против той девушки была, когда просто дружили, – убеждала она своего многолетнего незримого собеседника, – ничего такого не было, что ты?! Не такой он парень, наш Али, да и девушка не вертихвостка, это сразу видать, зачем Бога гневить… только вот. Да не против я, ну и дружили бы как дружили, только дело-то, по всему видать, идёт к серьёзному. Вот и всполошилась я, говорю ему, сынок, а он… ты бы только видел. Разволновался так, что аж заикаться начал. А ведь до этого никогда голоса на меня… тут же не то чтобы кричал, а лучше бы кричал. Как не стыдно, мама, откуда это в тебе, что сказал бы отец?! И что бы ты сказал, а? Молчишь? Молчишь… так-то… «Откуда это в тебе?!» Да всё оттуда же! Разве ж я одна такая и разве ж не таковы все люди? А если кто не говорит в открытую, – тот, стало быть, просто рисуется – так я понимаю. Или я не права? Опять не права?! Разве не сбиваются птицы, такие похожие, но каждая – в свою стаю. Ведь и природа на земле, и жизнь наша от века так устроена… вот и люди, вроде и похожи, а обычаи у всех – разные. Это ведь пока молод, думаешь: подумаешь, обычаи. А как войдёшь в зрелые годы, – куда тебе без обычаев? Весь ты, человек, в них, как в броне, – от пят и до макушки, словно рыба в чешуе… больно, небось, когда ту чешую, да ножом?!

Хотя, если взять те же обычаи, у них тоже свинину не едят. Да тут ещё Зейнаб, ты ведь знаешь её, бесстыдницу, намекала мне как-то про ещё один общий обычай. Он, правда, по вашей мужской части. Да и мечети их, я слышала, похожи на наши: нет никаких картин, мужчины с покрытыми головами. Да что это я говорю, прости меня Аллах! Мечеть – это ведь у нас. А у них… как же это… ну, сколько раз пыталась запомнить и всё забываю. Слово такое, ещё оканчивается, как грузинское имя… Ой, что же с мальчиком нашим было, когда я это самое слово решила у него уточнить, ты бы посмотрел на него! А мне, грешно признаться, и больно смотреть на него, а и любуюсь им, так он на тебя похож становится, когда сердится, так похож. Так и не довелось вам, отцу с сыном, ни разу свидеться, он-то тебя только по фотокарточкам и знает… будь она трижды проклята, эта война!

…Солтан, единственный мой, хозяин мой, свет моего дома, огонь моего очага, помоги мне, бедной твоей Диляре, подсоби, подскажи, хотя бы во сне явись, давно не снишься мне, ой как давно… Ну, что мне делать? Что? Что?!»

В ту давнюю зиму Чингиз впервые познакомился с самым модным, самым дивным чудом из всех чудес. С виду это был большой, тёмной полировки, ящик с глазом-экранчиком и громоздкой линзой перед ним в виде плоского запаянного аквариума, заполненного какой-то волшебной жидкостью. По вечерам этот циклопий зрак таинственно вспыхивал идущим из загадочной глубины голубоватым мерцающим светом. И тогда ребёнку казалось, что аппарат этот на самом деле существо одушевлённое. И не они смотрят по нему передачи, а он сам долгими вечерними часами с каким-то тайным умыслом пристально и недобро разглядывает дюжину собравшихся перед ним восторженных простаков сквозь подслеповатую линзу странного дальнозоркого монокля…

Но даже этот маг не мог теперь надолго удерживать мальчика возле себя. Как оказалось, были на то солидные причины.

Об азербайджанцах говорят, что они учатся вначале петь, а уж потом говорить. Не был исключением и Алик, но особенное удовольствие доставляло ему пение малыша и, случалось, просил сделать для него одолжение. Обычно робкий, неимоверно стеснительный на людях, Чина, тем не менее, пел другу со всегдашней радостной готовностью, и чаще других песен свою любимую – «Я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щёчке родинка, а в глазах – любовь».

Слова этой красивой песни в устах ребёнка звучали довольно комично, и сольное пение, бывало, прерывалось заливистым смехом Алика, впрочем, необидным; особенно в этом месте: «…ах, эта родинка меня с ума свела, разбила сердце мне…».

Потом они заходились уже вместе, до колик, до слёз, два друга – большой и маленький.

В те почти неправдоподобные теперь времена, кроме упоительного счастья ухаживать за обожаемым больным, возникло у мальчика ещё и другое – мучительное…

Ежедневно, ближе к вечеру, проведать Алика приходила теперь девушка. Надо ли говорить, что для Чингиза она была, конечно же, самой прекрасной на всём белом свете. И имя у неё, как вы сами уже догадались даже без моей помощи, было на свете самое нежное и в то же самое время самое звучное, просто сказочное такое имя, только вслушайтесь: ТАМАРА!

Помнится, он тогда ещё вымучил о ней длинное-предлинное стихотворение, которого сам же долго ещё стеснялся (хотя и не знал об этом никто) и пытался забыть вовсе, но услужливая не по делу память зацепила-таки надолго четыре волнительные строчки:

 
Каждый вечер я Тому встречаю,
Каждый вечер домой провожаю.
Никому не скажу, что её обожаю,
Потому что я Алика, друга своего, уважаю…
 

Справедливости ради надо сказать, что ситуация, описанная в пылком стихотворном отрывке, не была лишь плодом поэтического вымысла (вполне, впрочем, допустимого) пусть малолетнего, но уже по-восточному классически безнадёжно влюблённого стихотворца. И вот почему.

Диляре-ханум пришлось-таки уступить настояниям заметно повзрослевшего сына и позволить визиты Тамары, а это, согласитесь, известная вольность – ведь не невеста ещё, куда в их-то годы?! И не в Париже живём, – что люди скажут?!

Но, во-первых, Алик и Тома уже давно (безумно!) любили друг друга и дали обет верности до самой могилы. Об этом знали все, включая школы, в которых они учились, окрестные улицы, начиная от Губанова до Советской, от Большого дома и до самой последней Параллельной. Да чего там, – полгорода уже знает! А во-вторых, и это было главное, и о чём Диляре-ханум, как и Чине, а также будущей невестке даже думать было больно: Алик твёрдо решил сразу после окончания школы призываться на воинскую службу. Ещё бы, ведь настоящий мужчина обязательно должен в самом начале взрослого жизненного пути достойно отслужить в рядах славной Красной Армии!

Итак, мучительная тяжба матери с единственным чадом завершилась уступкой со стороны первой, и Тома получила на время болезни Алика полуофициальное право доступа в эту квартиру. Единственное условие, на котором сумела-таки настоять уступившая под нешуточным напором родительница, – это обязательное присутствие Чингиза (огонь и вату не держат рядом!). Это формальное обстоятельство позволяло смущённой вдове громко (чтобы и добрые соседи слышали, и враги!) и как бы невзначай во всеуслышание произносить во дворе фразы типа «дети втроём чай пьют» или же «дети втроём пластинки слушают».

На самом же деле во всё время этих свиданий, которые Алик окрестил тюремными, не было произнесено почти ни единой фразы, если не считать беседой традиционные слова восточного приветствия и прощания, а также нудных расспросов о здоровье домашних. Чтобы хоть как-то скрыть лихорадочное волнение, «дети» в течение этих полутора-двух часов выпивали сумасшедшее количество чая с вареньем и только изредка, как бы невзначай, встречались взглядами на одно летучее мгновение… Но что это были за взгляды!

Зимой даже в южных городах темнеет рано, да и вообще даму принято провожать до самого её дома, чтобы, не дай Бог, не обидел кто, мало ли что может случиться, позора после не оберёшься. Все знают (полгорода!), что у неё стоящий парень, не возвращаться же хорошенькой девушке одной вечером домой, в самом деле. Эта почётная и ответственная миссия и была поручена Чингизу.

То ли время после томительного домашнего сидения срывалось бешеным каспийским нордом, то ли жила Томочка неподалёку, но только провожания эти казались малышу досадно короткими, да ещё влюбчивое сердечко толкалось в груди сильно-сильно, опасался даже, что и она услышит его предательский стук.

В тот сказочный январь мальчик, кажется, впервые распознал и надолго сохранил в памяти зримые приметы подлинного счастья. Оно было одето в коротенькое тёмно-вишнёвое суконное пальто с цигейковым воротником и в такого же цвета ажурный фетровый берет. Носило высокие коричневые ботиночки на лёгкой ноге. У счастья были свои неповторимые запахи. Почти неуловимо оно кружило голову нежной отдушкой пудры, чуткие ноздри провожатого улавливали сладкую истому «Красной Москвы». К этим летучим ароматам настойчиво примешивался, причудливо их смешивая, терпкий запах снежного ветра, бьющего наотмашь упругим холодным кулаком в лоб. А ещё маленький мужчина ощутил тогда, что мурашки на коже случаются не только от озноба, но и когда тебе так хорошо рядом с девушкой, в которую влюблён… до того сладостно, что и локотком на мгновенье прикоснуться страшно, а так хочется…

В конец изнемогла Зейнаб. Слабую грудь её, того и гляди, разорвёт от непосильной муки. Оставаться единственной хранительницей сокровенной тайны и далее становилось невыносимо. Попросту поделиться с одной из товарок, как случалось прежде, она откровенно побаивалась, неспроста опасаясь гнева своей благодетельницы и давнишней кумушки, к которой забегала первым же делом, приходя в этот дом. Здесь, на первом этаже у Азизы, она, бывало, с облегчением сбрасывала прочь ненавистную сумку, больно истёршую за день худое плечо, и привычно пристраивалась возле окна, зорко высматривая бегающим взором незатейливую дворовую жизнь.

Отпивая спешными шумными глоточками ритуальную порцию медленно остывающего чая из маленького грушевидного стаканчика, ежедневная гостья мигом выплёвывала свежую сплетню и уже дожидалась новой, нетерпеливо ёрзая костлявым задом на высоком шатком табурете.

Собеседница же её заметно не торопилась. Хриплые, словно придушенные, слова, то и дело прерываемые утробным мужским кашлем, выползали с неимоверными усилиями, спотыкаясь и падая, из плотных клубов едкого табачного дыма.

По-индюшачьи выгнув жилистую шею, Зейнаб с трудом постигала невнятную речь, больше напоминающую лай простуженного пса, брезгливо разгоняя при этом ядовитое голубоватое облачко сухим усатым ртом.

Известный насмешник Мирза Зияд любил заметить при случае, что этот «пучеглазый дымоход» закуривает от спички только первую утреннюю папиросу. А ещё он называл её Черчилль-ханум. Случилось так, что в самый канун новогоднего праздника Азиза неожиданно поведала Зейнаб личную тайну, предварив откровение жуткой клятвой о неразглашении и плотно затворив окна. Получила, говорит, после стольких лет полнейшей безвестности, через одного моряка известие от старшей сестры, давным-давно, ещё до войны, уехавшей с мужем к нему на родину, в иранский город Тебриз. Как стало теперь известно, сестра, её супруг и четверо детей (да хранит их всех Аллах!) живы и здоровы. Неплохо устроились, переехали недавно в портовый Пехлеви, может, и свидятся когда-нибудь, если будет на то воля Всевышнего. При этих словах Азиза ткнула в закопчённый потолок веранды, служившей одновременно кухней, прокуренным указательным пальцем правой руки, ладонью другой утирая внезапно повлажневшие глаза.

Адрес благой вестник записал по памяти при ней же на пачке «Беломора» на тот случай, если младшенькая решится ответить почтой. Правда, Азиза крупно подозревала, что не могла любимая сестрица не присовокупить к радостному известию посылочки, да этот проходимец наверняка её зажилил, все они жулики. Да только как докажешь?!

«Ничего, – хрипела обретшая кровиночку Азиза, страшновато тараща и без того выпуклые, под самый лоб, жёлтые мутноватые белки, – ничего, будем считать, что собака стянула, ничего-ничего! Мы своё ещё получим, своё-то мы ещё возьмём, ещё поимеем… О-о-о-о!!! Азиза вам себя ещё покажет… А знаешь ты, какая там хна?! А какие отрезы, знаешь?!». Бедняга Зейнаб оцепенела, даже приподнялась от волнения, так и застыв в нелепой позе. А охваченная нешуточным вдохновением подруга всё шире и шире, всё красочней разворачивала пред её ошарашенным взором дерзкие перспективы скорейшего чудесного обогащения. И да ниспошлёт, конечно, Всевышний крепчайшего здоровья её милой, её самой любимой, все эти долгие годы обожаемой сестричке, а также её замечательному супругу, достойнейшему из достойных, всем её чудесным, прекрасным ангелочкам-деткам!

…Азиза до того увлеклась, неистово, почти жертвенно любя сейчас далёкую иранскую семью, что не замечала перемен в лице несчастной Зейнаб, задёрганной крикливой женщины, трудно, буквально горбом зарабатывающей свой горький ломоть, с натугой и окриками таща на себе дом, не просыхающего от беспрестанного питья мужа-инвалида (подарок Гитлера, как она горестно шутила) и троих вечно голодных деток.

Такая обида взяла её сейчас, что ни слова вымолвить не в силах, ни рукой-ногой шевельнуть. Так и застыла, посеревшая, скорбно ссутулившаяся, закусив блеклые губы и уже не умея скрыть откровенного злого завидущего взгляда. Азиза же, всё более увлекаясь и ничего не замечая сейчас вокруг, всё сыпала и сыпала полными горстями золото, деньги, деньги, опять золото, золото… в надорванном сердце почтальона кровавым стуком отдавался его надвигающийся благостный звон…

И Зейнаб разом позабыла, как сморгнула всё, что сделала для неё, её деток и хромого Тофика эта добрая душа. Словно заговорённая, она не могла уже думать ни о чём другом, кроме как о скором чудесном обогащении Азизы. Позволяла себе даже, страшно сказать, роптать на Бога, чего не случалось с ней даже в самые чёрные дни войны, даже в самые лютые, самые голодные первые послевоенные годы. Огрызалась теперь: «Тяни, тяни выше свой толстый нос, старая дура! Счастье твоё, что времена сейчас другие. Посмотрели бы мы на тебя, иностранной сестры родственницу, лет эдак пять назад, как бы ты тогда порадовалась, миллионерша вонючая!» И проклинала: «Да чтоб ни волосам твоим, ни ладоням век хны не видать! Да чтоб подавиться тебе этим персидским шёлком, да чтоб он на саван тебе и пошёл!» Опомнилась, кажется: «Ой, прости меня, Боже милостивый, прости дуру неблагодарную… но ведь правду же говорю, истинную правду! Ну, зачем Ты, Справедливейший, одним, недостойным милости Твоей, посылаешь плов, а другим, жаждущим Твоих благ и давно заслужившим их, – лишь аппетит?!»

…В бессмертной поэме «Искандер-наме» великого Низами цирюльник разглядел случайно рога у Александра Македонского и стал, волею судьбы, посвящённым в страшную тайну. Томление его, однако, стало со временем столь невыносимым, что он, даже мучимый пугающим призраком лютой расправы, изыскал-таки способ облегчить изболевшуюся душу и прошептал сокровенное в глубокий колодец. Вытекшая из него влага напоила тростник, из которого пребывающий в идиллическом неведении пастух срезал себе свирель. И знаете, о чём она запела? Верно, первым же делом этот немудрёный духовой инструмент с благостным облегчением выдохнул миру: «А у Искандера рожки! А у Искандера рожки!»

Царский брадобрей поспешил с терзавшей его тайной к старому колодцу, а советский почтальон Зейнаб не придумала ничего лучшего, как рассказать обо всём… ну, как вы думаете, кому? И не старайтесь, вам этого в век не угадать. Так вот, теряющая от свалившихся на неё мучительных дум последние остатки и без того небогатого разума, она не нашла ничего лучшего, как поведать обо всём… Алику. Да-да, вы не ослышались, именно ему. И надо ведь отдать должное её выбору, не такая уж и глупая она, оказывается, женщина.

Итак, рассуждала Зейнаб, детишкам не расскажешь, отпадает сразу. Взрослый мужчина или сразу слушать не станет, да и пошлёт за такую информацию куда подальше, или всё как есть немедленно доложит своей ненаглядной (э-э-э, разве остались теперь настоящие мужчины?!), а это куда как опасно. Парня же этого, даром что молод, уважали на улице ещё и потому, что слово у него было настоящее мужское, умел (что ты, – могила!) крепко держать язык за зубами. Но даже с него взяла она, в свою очередь, клятву о молчании. И он её не нарушил.

Азиза долго ещё прикидывала, как бы понадёжнее да побезопаснее наладить коммерческие отношения с закордонной родственницей: по почте не решалась, откровенно боясь известно чего, моряку тоже не особенно доверяла – жулики они все, жулики и воры… мучительно нащупывала третий, неведомый пока оптимальный вариант.

Алик же времени своего на мучительные раздумья не тратил, хотя и было его у парня той зимою в изобилии. Храня обещанное гробовое молчание, он вначале задумался ненадолго после ухода облегчившего душу почтальона. Потом так же безмолвно закутался в одеяло, обложился поудобнее подушками и, приняв, таким образом, позу шахского писаря, единым махом накатал от имени Азизы презанятнейшее письмо в заморский портовый город по тому самому адресу, что ловко выведал у Зейнаб, которая профессионально запомнила его, разок узрев на пачке папирос.

Так была задумана и приведена в исполнение мальчишеская месть за многолетние обиды и слёзы детворы всего двора в память о замечательных кожаных мячах, покупаемых в складчину, которые, раз влетев в раскрытые окна бывшей дворницкой квартиры, тут же испускали безвременно дух под немилосердными ударами тяжёлого мясницкого ножа.

И всё же, и всё же… прежде нежели воздать должное вашему терпению и вознаградить его, передав содержание свеженачертанного послания, нельзя не сказать несколько слов и о самой Азизе, втором ребёнке кривого Аббаса, первого и пожизненного дворника этого дома (а ведь была некогда и такая должность!).

О нём самом соседи долго ещё предпочитали не вспоминать вовсе. В самом начале войны часть подвальных помещений в срочном порядке была превращена во временные склады. А вот каким образом расторопному хозяйчику пустеющего с каждым днём дома удавалось запускать в заманчивые хранилища цепкую руку, так и осталось тайной. Неласковое то время приучило поневоле горожан приторговывать: сносной одёжкой, обувкой, какая есть; обыватели потянулись на ближнюю барахолку с экзотическим названием. Волокли на Кубинку отрезы, у кого сохранились, старинную посуду, разом потерявшие цену древние книги и драгоценные ковры. Меняли на что поесть: хлеб, соль, масло, брали по случаю керосин, спички. У кого золотишко какое или камушки от бабушки припасены, те, случалось, заглядывали в Торгсин. Жили нервно, голодно, крутились, кто как мог, особо не роптали, оно и понятно – война ведь… не подличали, боялись опуститься.

И только семью дворника Аббаса крикливая разорительница-ворона упорно не задевала жёстким своим чёрным крылом. Общая беда только поначалу растревожила её, но потом, словно извиняясь, вдохнула в их стены спокойствие и тщательно скрываемое благоденствие: бегал по улице крепенький последыш Назим, сбивая близоруких стрекоз липким смолистым шариком на длинной бечёвке; пёстро разодетая, стремительно хорошеющая полнотелая Азиза, любимица родителей, резвилась в дальнем сквере с гладкими кавалерами; бодро поливал из большой зелёной лейки свой асфальтовый надел отец семейства. И только мухи, эти чёртовы мухи – ну, кто же ещё сотворил этих гнусных насекомых, в самом деле – то и дело тревожили ритуальный послеобеденный сон дворничихи Назиры, рыхлой бабы с отёчными от беспрерывного спанья руками, ногами и побитым оспинами большеносым лицом, не проработавшей за долгие годы своего земного несуетного пути ни единого рабочего денёчка. Трезвенник-муж, гроза мелкой шпаны и жалких окрестных пьянчуг, чистюля и аккуратист (двор при нём просто сиял!), благоговел перед супружницей; поговаривали, что даже побаивается её, хотя никому не довелось даже разочек услышать, чтобы из их окон доносилась просто громкая речь, а не то чтобы брань или ещё того хуже. Всякий раз, когда детвора затевала в неурочный час возню, рыцарь метлы возникал тотчас на пороге дворницкой, как на капитанском мостике, и, прижав корявый палец к редким, как у китайца, усам, возвещал торжественным шёпотом: «Ты-ыс-с-с, мадам дворник спит!»

Но ведь всему на свете когда-нибудь, да приходит конец. Вот и зябким февральским утром двор проснулся, неполитый и неметёный, уставился в низкое свинцовое небо заспанными глазницами мутных окон, а дворника Аббаса нет… и только бессердечный норд сердито хлопал незапертой створкой тяжёлой двери в гулком, насквозь продуваемом пустом парадном…

Прошёл, должно быть, месяц, когда потускневшая и разом подурневшая Азиза (что ж, горе никого не красит) собралась и надолго, на много лет, покинула отчий кров. Куда укатила – никому не ведомо. Уже год спустя прошёл по улице слушок, будто осела она где-то в Средней Азии, а кто-то даже уточнил: в Самарканде пристроилась к какому-то живому хлебному делу, хорошую, звонкую монету зашибает.

Переменился Назим. После ареста отца сразу посерьёзнел, стал немногословен (видать, стыдился), пропадал теперь целыми днями на старой рыночной площади в мастерской у жестянщиков, терпеливо учился прибыльному ремеслу.

И только «мадам дворник» даже получасом не стала почивать меньше. В нечастые минуты просыпа копошилась у себя в коморке; ходили к ней какие-то невежливые люди, перебирали подолгу мятые рубли, как-то жила и она.

Уже после того, как отменили хлебные карточки, пронеслась по улице скорая дурная весть, будто крупно прогорела Азиза на нечистом, но изобильном своём промысле, да и получила в подарочек от прокурора доброго срок богатый… Господи, и чего только люди не болтают! И ведь не лень день-деньской языками чесать, перемывать чужие косточки, ворошить не свои скорбные дела, – да всё и попусту!

Она возвратилась – как угадала – накануне материной кончины, и супруг при ней: небольшого росточка, худощавый, выцветшая тюбетейка на голом смуглом черепе, без правой по локоть руки. Встретишь их вдвоем в поздних сумерках и не разглядишь толком, что муж, – больше смахивает на дородную мамашу с сыночком заморышем.

Оплакала, откричала Азиза, да и вселилась основательно в старую отцовскую двухкомнатную квартирку. Назим с сестрой ни ругаться, ни делиться не стал, но только не дождался сороковин, а сразу после седьмого поминального дня перебрался в общежитие какого-то завода, сумел договориться. Но скучал по ребятам, забегал на неделе. Во двор, однако, старался не заходить: постоит с пацанами на улице возле парадного, покалякают о том о сём, обсудят последнюю игру «Нефтяника», а то и по бутылочке-другой «Бархатного» у палатки Мамеда на углу Искровской – да и обратно к себе, в общагу. Понятное дело, тосковал. Уйти из такого двора – это такая потеря. Всё равно что уехать из такого города…

После сорокового дня Азиза умело и разом, в какую-то неделю, распродала весь скарб, что скопился за долгие годы по углам бывшего дворницкого жилья. Торговалась с умом, много не запрашивала (откуда сейчас у людей?!), но и за бесценок ничего не отдала, да и высвободила скоренько обе комнаты. Спали с мужем на полу, побросав матрацы. Соседей, проходящих в обеденные часы мимо их окон, не дразнили пряные ароматы. Сидели на хлебе, зелени и дешёвом остро пахнущем сыре, запивая чаем. Соседки шептались, что копит Азиза денежки, одна к одной, для важного какого-то дела.

Прошло ещё немного времени, и она уже бойко орудовала на дальнем, открывшемся недавно рынке… мясником. Рано утром, ещё засветло, спешила на работу, возвращалась поздно вечером, смертельно усталая. Супруг ожидал её, как правило, в одной и той же позе: сидя бочком на широком подоконнике, в голубой выцветшей солдатской майке, в наброшенном на плечи потёртом бостоновом пиджаке, правый пустой рукав аккуратно заправлен в боковой карман. На макушке неизменная во все времена года, как потрёпанный флаг на некогда грозном флибустьерском судне, линялая плюшевая тюбетейка.

Однако ни у кого не повернулся бы язык назвать калеку нахлебником при добытчице-жене. Крутился, как мог, и он. Проворная супруга выхлопотала-таки мужу заброшенный с послевоенных лет павильончик, прямо через дорогу. Управлялся муженёк на удивление ловко: весело шлёпали о мраморный прилавок брикеты мороженого, день-деньской пузырилась в стаканах ледяная недослащенная газировка, крошечное облачко влажного тумана призывно струилось из тёмного горлышка лихо откупоренной бутылки свежего пива, магически приковывая вожделенные взоры жаждущих. Жизнерадостно отстукивала дробь обильная мелочь об истёртое дно плоского фанерного ящичка – не к лицу мелочиться мужчинам из-за копья, то и дело цокали языками сердобольные клиенты, жалея инвалида…