Текст книги "Между степью и небом"

– …а тут эта стоеросовая дубина гаубицу свою дурацкую – цап!.. Немчура чуть не по нашим спинам топчется, а эта долбаная в господа бога душу мать…

– Сама долбаная! Дев… женщина, а лаешься, как… как… и еще чулки при постороннем мужчине… Потаскуха!

– Что?! Ах ты, наглая сопливая безмозглая недоношенная…

– Сама недоношенная!

– Ну, ты у меня сейчас!..

– Сама у меня сейчас ну!..

Михаил едва успел втиснуться между девушками – те уже подхватывались на ноги с явным намерением воспользоваться недавним лейтенантским советом насчёт волос.

К счастью, дело всё-таки обошлось без второй серии рукоприкладства.

В последний миг (то есть в миг, непосредственно предшествующий либо новой драке, либо новым подзатыльникам) санинструктор Белкина вдруг обмякла и деловито сказала:

– Так, всё. Успокоились. Это была обычнейшая бабья истерика.

– Сама истеричка! – вякнула Мария Сергеевна, но уже без прежнего запала, по инерции просто.

– Обе мы хороши… – судя по выражению Вешкиного лица, санинструктор, наконец, осознала, что стоит в невообразимо колючих зарослях, причём наполовину босиком. – Уйдёмте отсюда, ладно?

– Ладно, – Михаил подобрал Машину винтовку и Вешкин карабин, с сомнением зыркнул на девушек:

– Вам как, оружие отдать можно? Не перестреляетесь?

– Не перестреляемся, – сказала Вешка. – Там где-то мой сапог второй и чулок. Подбери, пожалуйста…

Она запрыгала к опушке чертополоховых дебрей, поджав босую ногу и опираясь на карабин, как на костыль.

– А здорово му… Ай! – выбранный способ передвижения не шибко-то уберегал Вешкину кожу от шипов. – Здорово муштровали местных партизан! Боже-боженька, ну зачем же эти колючки такие колкие?! Вот когда офицерье рядом затопталось, наша девочка наладилась наутёк… Ой-ой-ой… Но винтовку не бросила, за собою поволок… уй!

– Я не наутёк! Я их поубивать хотела!

Белкина коротко оглянулась:

– Да? Ну, тогда извини…

Это извинение прямо-таки огорошило Марию Сергевну, и оттого специалистка по партизанской разведке совершенно не обратила внимания на тон, которым оно было произнесено.

Тем временем Белкина выбралась из чертополоха и, переведя дух, вознамерилась устранять половинчатость в своём обмундировании.

– А ты отвернись, пожалуйста, – сказала она Михаилу. – Если я и второй чулок при тебе надену, наше чудо вконец озвереет.

Мечников, только-только успевший порадоваться улучшению отношений между обоими чудами, опять насторожился.

И не зря.

– Только ты, Машенька, напрасно бесишься, – Вешкин голос сделался нежным до приторности. – Товарищ лейтенант мне не посторонний, мы с ним друг друга любим. И, если выживем, наверное поженимся. Поняла?

– Поняла, – сказала Мария Сергевна равнодушно. Очень равнодушно. Равнодушнейше. И тут же, отвернувшись, часто-часто зашмыгала носом.

Михаил тихонько застонал.

Господи, отчего это палачами всегда нанимали мужчин? Уж по этой-то части мужикам и в прыжке не дотянуться до прекрасного пола…

Вслух он, конечно, этого не сказал.

Вслух он сказал так:

– Хватит трепаться, идёмте уже. И чтоб ни звука, поняли? Те немцы, что уехали, в лесу не единственные.

* * *

Бредовой декорацией проворачивается по сторонам и навстречу сосновое редколесье, выполосканное знобким сиянием белой ночи.

Над головой – плотный мрак неба (лишь изредка сквозь прорехи в бегучем облачном пологе мелькают мутные звёзды), а здесь, внизу, хоть считай опалые хвоинки. И ни подлеска тебе; и нижние ветви проклятых мачтовых сосен раскачиваются чёрт-те где, от земли метрах в пяти-шести. Раскачивет их ветер, и не только их – гудят-скрипят мотающиеся вершины, стонут полутораохватные стволы, фуражку пришлось крепить подбородочным ремешком; а вот туману на всё плевать, туман висит себе да висит, будто бы не про него эти шквальные раздраженно-безжалостные порывы. Оно бы и хорошо, будь туман честным, настоящим, скрывающим. Но туман не прячет. Наоборот.

И чувствуешь ты себя, товарищ лейтенант, в подсвеченном подлой белесой дымкой бору, как вошь на лысине. Как средь ясного дня голый на безлюдном футбольном поле. Да уж, поле-то вроде бы безлюдно. А трибуны вокруг? Хрен их – трибуны – знает…

Что там болтали гансы про режим радиомолчания? “Несколько минут назад принят сигнал… В зоне акции… За час до начала…”

Раз этот их сигнал помешал “герр-майору” связаться с начальством, получается, что вы всё ещё в зоне проклятой акции. Получается, трибуны не могут быть безлюдными. “Русский медведь”… Названьице выдумали, сволочи… Меньше чем через час завертится операция с этаким вот сволочным названием – огромная мясорубка, в которую ещё запросто может всосать и тебя. Оно бы и правильней, оно бы честней… Вот только если бы тебя одного, без этих рыжих дурочек, которые воображают, будто чтоб идти тихо достаточно идти молча… и то молчат, небось, лишь потому, что дуются одна на другую…

Неправильная, вздорная ночь.

Да ещё вздорные, несвои навыки приметливости и скрадливости; мёртвые навыки головореза, умершего в чёрт знает какие прадавние времена; навыки, чёрт знает как и зачем возвращённые к жизни колдовскими блестяшками-побрякушками…

Да ещё сами эти вздорные побрякушки-блестяшки… Каким образом, для чего прилепились они к тебе и к рыжей взбалмошной сквернословке? Чтобы в конце концов свести вас и соединиться самим? А дальше? Чего ещё ждать от проклятых вещиц?!

Впрочем, зачем же обзывать их проклятыми? Пока они приносят лишь пользу… кажется… Кажется. Вот именно – так только кажется. Некий лейтенант Мечников уже почти не надеется на себя. Он надеется, что в решающий момент его как-нибудь выручит мутная непонятная сила чёрт-те чего…

Дожил, лейтенант Мечников.

Поздравляю.

Купили тебя.

Оптом. Со всем твоим богатым внутренним миром. С потрохами.

Что-то, напрочь недоступное трезвому разумению, отпугнуло от драгоценной твоей головы дятла-мучителя; это же “что-то” кинуло тебе, как подачку, уменье ходить без шума да замечать всякую ерунду – и конец. Финиш. Роскошный непоколебимый материалзм лейтенанта РККА Мечникова накрылся медным тазом. Выходит, одному из твоих убеждений, лейтенант, грош-цена. Значит, и прочие твои убежденья стоят не больше?

Интересно, а что ты станешь делать, ежели волшебные блестяшки-побрякушки вдруг потеряются? Или если уже потерялись – например, могли же они выпасть, когда ты утюжил брюхом чертопол… О господи!

Михаил поспешно запустил пальцы в нагрудный карман. Действительно ведь, бессчётное количество раз мог уже вытрясти… Нет, слава те… На месте…

Впрочем, едва успев нащупать мешочек с колдовскими вещами, Мечников тут же забыл о них.

Пока он, приостановившись, обшаривал карман, девушки успели уйти шагов на десяток вперёд. Это уже само по себе встревожило: в теперешней ситуации не иметь возможности мгновенно пришикнуть на рыжую парочку означало серьёзно рисковать.

Да уж, само по себе… Как бы не так!

Там, куда направлялись Вешка и Маша, сквозь космы светящегося тумана обозначились вдруг выступившие из-за деревьев две светлые фигуры.

Обомлевший Михаил решил было… нет, не решил – понадеялся истово и отчаянно, что это просто шалые клочья тумана вздумали прикидываться невесть чем. Тем более, что девушки вроде бы шли себе, как шли… Впрочем, девушки очень старались не замечать друг друга, и потому вряд ли были способны замечать хоть что-то кругом.

А белая туманная ночь куражилась, измывалась над зрением: показавшиеся сперва зыбко-прозрачными силуэты стремительно оформлялись в плотское, живое, реальное… и с такой же стремительностью прозрачнели, истаивали спины не убавляющих шага девиц… Туман, проклятый туман: это он замывает то, что отдаляется. Но тогда, значит, похожие на привиденья фигуры не просто так плотнеют – они приближаются? Приближаются с той же скоростью, с какой удаляются девушки… Приближаются, хоть покуда ещё очень-очень малы…

Михаил вдруг понял, отчего они так малы, эти белоснежные близящиеся фигурки.

Понял, потому что сумел, наконец, рассмотреть их как следует.

Понял, и на миг разучился дышать. Слишком уж невозможной, немыслимой показалась такая встреча в лесу, ночью военного одна тыща девятьсот сорок первого года. А девушки по-прежнему не замечали… верней, НЕ ВИДЕЛИ встречных, хоть были от тех уже в паре-тройке шагов…

Отчаянным усилием вытряхнувшись из чугунной оторопи, Михаил невесть зачем попробовал было хватануться за оружие, но пальцы правой руки (которую он напрочь забыл вынуть из кармана) словно бы вросли в ткань; совершенно идиотская попытка дотянуться до нагана левой рукой тоже ничего не дала: кобура запропастилась к дьяволу, а локоть больно чиркнул обо что-то твёрдое, и в ответ на это чирканье хлопнула по левому Михаилову бедру неожиданная, но смутно знакомая тяжесть…

И в тот же миг проклятый туман выхлестнуло из лесу чистое златое сиянье; небесная чернота рванулась в высь головокружительным месивом бесчисленных звёзд и шалого весёлого света; между кивающими ветру древесными кронами замаячил улыбчивый лик полной луны… И сам лес повеселел, наполнился шумливым подлеском, отголосками беззаботного смеха, чистым духом недальней речной воды…

Наполнился подлеском?! Взбредёт же на ум этакий вздор! А что до смеха, беззаботности и подобного-прочего, так чего ж еще ждать от нынешней ночи?!

Да уж, друг-брат, вовсе ты, похоже, оскорбел умишком. И не только умишком. Вон мгновенье назад едва не сдох с перепугу, да хоть бы ж ещё из-за чего-нибудь путного!!! Счастье великое, никто, кажется, не видал этой стыдобы… А то б нынче же пошли гулять россказни – как ты брёл, ничего вкруг себя не видя; как, на малых ребятишек наткнувшись, от неожиданности едва не завопил… Эх, ты, оборонщик… Воин сноровистый да бывалый… Правильно Глуздырь говорит, что у Кудеслава Мечника, прозываемого также Урманом, не голова, а сплошная мозоль, шлемом натёртая (это он, конечно же, за глаза так о тебе говорит, но всё равно правильно)…

Именно счастье, что вокруг, кажется, никого. И детишки вроде бы прохлопали твой дурацкий испуг: им не до тебя, они, конечно же, ищут…

Детишки – мальчик и девочка лет шести – действительно сосредоточенно глазели под свои осторожно ступающие исцарапанные босые ноги. Кудеслава эти недомерки углядели в последний миг, уже поравнявшись. Внезапно приметив рядом с собою невесть откуда взявшегося оружного верзилу они так потешно оторопели, а мгновенье спустя, распознав сородича, так потешно обрадовались, что верзила-сородич снизошел ответить на их торопливые поклоны еле заметным кивком. Впрочем, Мечник тут же пожалел о своей снисходительности: едва успев разминуться с ним, ребятишки тихонько, но вполне слышимо захихикали.

Ну вот, даже сопливые пащенята над тобою насмешничают!

Оно и понятно: здоровенный ражий мужик одёжу напялил – в нынешнюю-то ночь! Словно малолеток либо почтенный старец! Так мало того, он ещё и панцирь железный вздел, и шелом, и оружье прицепил к поясу… Гы-гы-гы-ы…. Какой же немыслимо стыдный изъян нужно иметь, чтоб аж этак вот уберегаться от весёлых шалуний?!

Это из-за Яромира (сучий послед бы ему в бороду!) Кудеславу пришлось бродить по лесу железноголовым страшилом.

Впрочем, нет, неправда. Даже не будь на то старейшинского наказа, Мечник и сам, доброхотно навязался бы в охоронщики при сородичах, ополоумевших от сладких жертвенных игр.

Потому, что он, Мечник – единственный настоящий воин в роду-общине.

Потому, что на градской чельной площади смердит неуспевшей выветриться гарью руина дозорной вышки.

Потому, что едва ль три десятка дней успело минуть с тех пор, как Вятковым потомкам удалось окоротить своих задиристых соседей-мокшан, и те, может статься, ещё не научились быть окороченными.

Потому, что очень уж соблазнительно напасть на вятичский род именно этой ночью, когда родовичи, утратив рассудок, носятся по лесу – кто в поисках чародейственных папоротниковых цветов, кто в поисках шалого мимолётного счастья, угодного в требу страстелюбивому богу Купале…

У мокши-мордвы, кажется, тоже празднуют нынешнюю суматошную ночь, но кто знает, на что может решиться мордва и какие жертвы приятней её мордовским богам?!

Ну, а если мокшане решатся-таки напасть, что сможет Кудеслав водиночку? “Что? Полно-те! Уж хоть что-нибудь он да сможет,” – это Яромир свечера так говорил опасающимся общинникам.

И общинники перестали опасаться. Вообще перестали. Напрочь. А чего, спрашивается, вымучивать разум тем, чем положено озабочиваться старейшине? На то Яромир роду-племени и голова, чтобы за всё племя думать… А у простых родовичей заботы нынче иные: нужно спешить, нужно успеть вволю натешиться радостями сладчайшей – однако же и кратчайшей! – ночи в году. Натешиться не ради самих утех, а чтобы умилостивить Цветоодеянного. Уж он не поскупится, он в отдарок за искреннюю обильную требу благословит щедрым приплодом и градскую скотину, и зверьё чащебное, и речную рыбу, и всякие там ягоды-орехи-грибы – всё то, чем кормится община да чем она богатеет. Ну, и саму общину, конечно, не позабудет. Замечено: никогда так не прибывает племя детьми (будущими прокормильцами, оборонщиками да родительницами), как дюжин через двадцать-двадцать пять дён после Купаловой ночи. С чего бы это?

…Мечник-Урман-Кудеслав очень старался привлекать к себе поменьше внимания. Этого вроде как бы и дело требовало (не гоже охороннику напоказ выставляться!); главное же – не хотелось лишний раз угадывать на себе ехидные либо (что ещё обидней) сочувственные взгляды. Однако же испытанная воинская скрадливость не больно-то уберегала Купаловой Ночью от всяческих неудобств.

Вскоре после досадной встречи с детьми Кудеславу пришлось увесистыми затрещинами прокладывать себе дорогу сквозь гурьбу юнцов да юниц, из одёжи имеющих на себе только истрёпанные венки. Нахальное соплячьё вздумало завертеть вкруг общинного стража залихватский радостный хоровод, да какой! Откуда только силы взялись?! Небось, приставь этаких пащенков да щенявок свечера к какому-нибудь дельному делу, так ещё закат вытемнеть не успеет, а они уж и попримариваются, и носами клевать начнут, и вообще… А тут… За ночь, поди, успели до мозолей налюбиться и каждый с каждою, и каждая с каждым – давно б уж подохолонуть им, ан нет же… Ишь, резвятся! Словно бы не конец ночи, а самое только начало!

Выдираясь на волю, Мечник распоследними словами костерил про себя и соплячьё это неугомонное, и Яромира с его наказами, и – пуще всего – истинную виноватицу нынешних Мечниковых неприятностей, то бишь мордву.

Небось, заругаешься, когда так и льются вокруг соблазнительные выгибы стройных девичьих тел; когда под отпихивающую ладонь с готовностью подставляется твёрдая, будто недозрелое яблоко, высокая грудь; когда лицо обжигают прерывистым выдохом жаждуще приоткрытые губы, а взгляд твой вдруг сглатывают две распахнутые тёмные бездны, и в них, в безднах, крохотные отражения Мечника Кудеслава захлёбываются лунным золотым исступленьем…

Этим-то юницам – доспевающим, истомившимся, жадным – поди, и мельком не могло бы запасть на ум, будто Мечник бронёю укрывает какой-то там изъян. Сколько ни судачат в роду, от чего, мол, Урман Кудеслав по сию пору ни единого разу не оженился, а даже наизлоречивейшие не додумались ляпнуть, будто от неспособности – уж такой-то напраслине без труда сыщутся честные опровергательницы (вон хоть старшая Боженова внучка, которая своего первенца чуть ли не воткрытую зовёт Урманёнком).

Ишь ведь как льнут… Даром что только-только успели от мамкиного подола отлипнуть, а понимают уже: те вот, которые с ними хороводятся, щенки-то, против зрелого мужика – как шило против боевого копья-ратовища. Э-эх, кабы не мокша-мордва!

Впрочем, мокша как раз уже и не причем. Ночь на излёте; ежели бы мордва впрямь умышляла нападенье, то давно б уж…

Так что вполне бы можно общинному стражу хоть вот прямо теперь же, махнув рукою на своё стражничанье, уволочь любую из этих ненасытных баловниц-хороводниц… Боги, какое там “уволочь”?! Ещё из вопросов вопрос, кто кого волочить станет…

Да, можно, можно бы махнуть рукою, и…

Можно?

Чура с два.

Потому, что махать рукою пришлось бы не лишь на мордву, собственное своё разумение долга перед общиной да веленье родового старейшины.

Потому, что совсем недавно (это то есть нынешнею весёлой полуночью) некий Кудеслав получил еще одно веленье, от которого не отмахнешься.

…На самой середке Ночи неприятно задумавшегося, а потому на какой-то миг вовсе переставшего следить за округой Мечника едва не сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи – белые от ужаса глаза, уродливо и немо раззявленный рот, исцарапанное плечо, торчащее сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одёжа, в такую ночь равнозначна предупрежденью “не трожьте меня!”)…

А причина девчонкиного смертного ужаса трескуче ломилась вслед за нею через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплёвывая однообразную полупросьбу, полуугрозу: “Погоди… Погоди… Погоди…”

Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки тощий парнишка; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.

Удар получился не из ловких. То есть что там – вовсе скверным он получился, тот клятый удар.

Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.

Да, шмаркач худое затеял: насильничанье Купале не в угоду, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до смерти измордовать девчонку.

Да, он – мог.

Мог БЫ.

Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздёрнут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как всё это могло случиться.

Кудеслав Мечник сломал парню шейные позвонки. Правда, сопляк ещё дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго!

Убийство сородича… Пускай глупое, нечаянное; но нечаянность-глупость злодейству не оправданье, а добавочная тягость. Так что по обычаю, ведущемуся от самого Вятка, в ближнем грядущем светит тебе, Мечник Кудеслав, погребальный костёр этого вот пащенка. Только, в отличие от пащенка, ты на этот костёр попадёшь живьём…

– Гляжу я, теперешняя Весёлая Ночь горазда и на печали…

Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: “Ну, вот и всё… И поделом: сперва не удосужился соразмерить удар, теперь вот кто-то незамеченным к тебе подобрался…”

– А и непочтителен же люд у вас во граде… – исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного говоруна вынудил Кудеслава зябко передёрнуть плечами. – Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?

Мечник, наконец, оглянулся.

Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик… Видать что малозажиточный – одет (одет?!) в небелёную пестрядину, на ногах ветховатые лапти… Бородёнка серая какая-то, и волосья такие же (правда их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнём)…

Вот только глаза… Льдисто-прозрачная дальнозоркая синева… Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы, да ещё мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.

Можно ли не узнать такое? Нельзя – даже если видишь впервые в жизни.

Но для чего бы это Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов, забираться в такую даль от ковательской слободы? Неужто ж и он на равной ноге с пащенятами да бабьем занят безнадежными поисками?!

Спохватившись, Кудеслав принялся, наконец, бормотать здравствования. Получалось у него что-то утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с этакой невразумительною усмешечкой.

Оборвал Мечниковы излияния валяющийся на земле парень: он вдруг захрипел, судорожно засучил пятками…

Усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.

– Отходит… – глава кователей склонился было к бесталанному мальцу, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава:

– Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратного снаряженья доверял его в чужие руки; стало быть ты и есть он… Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А? – Он вдруг вздохнул совершенно по-бабьи. – Эх, ты, Мечник – голова-с-плечник… Ты, небось, умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями… А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь на тебя…

Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:

– Нечего на меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и…

– Цыть!

Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.

А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:

– Кто чего перед родом заслужил – то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо! ВСЕМУ роду, который от века до века. И даже Роду.

Потом, как-то вдруг обмякнув, Зван медленно опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица. Опустился и вновь зыркнул на Кудеслава:

– Слышь, воин могучий… Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом – оно тебе нынче кстати.

– Не видал я, что ли?.. – начал было Кудеслав, но Зван прикрикнул досадливо:

– Сказано, полюбуйся!

Потом кователь как-то странновато, нелепо ссутулился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку:

– Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни… Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями… Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют… А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни…

Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колотуна-колдуна. Впрочем, Кудеслав остерёгся гневить Звана расспросами или – тем более! – спорами, а потому покорно наладился уходить. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное знахарство тут уже безнадёжно опоздало…

А потом…

И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон, полувсхлип вынудил его оглянуться.

Парень, всего мгновенье назад казавшийся мёртвым окончательно и безвозвратно, теперь дёргался в попытках встать.

А в руке сутулящегося над ним кователя-колдуна темнело нечто, весьма похожее на лист папортника.

А на самом кончике этого листа мерцала тёплая зеленоватая звёздочка.

…Вот так-то Зван по прозванию Огнелюб нынешней Ночью и выручил некоего Кудеслава Мечника из большой беды. Из настолько большой беды, что вспомянуть лишь – и то студёная жуть охватывает. Из беды, пособить которой только и мог великий колдун. Наверное… то есть наверняка мог бы пособить той беде ещё и волхв-хранильник Светловидова капища, но в нужный миг добрый Кудеславов друг Белоконь поблизости не случился. В нужный миг случился поблизости Огнелюб, с которым Мечнику до сей поры даже видеться накоротко не доводилось.

И хоть того, во что Званом велено тебе вглядываться, ты уж на веку своём нагляделся до скуки зевотной; хоть вовсе не понятно, что такое в кователевых устах могло означать “новым глазом” (что угодно это могло означать, вплоть до прямого смысла) – всё едино не сможешь ты, Кудеславе, махнуть рукою на Огнелюбов наказ. По крайней мере, нынче – не сможешь.

С сожалением отпихнув последнюю из хороводниц (та, бедняжка, в настырных попытках надеть свой венок на высокий шелом высокого общинного стража до ссадин доелозилась голыми грудьми по железной панцирной чешуе) Мечник решительно зашагал на явственные отзвуки пения, гомона и многоголосого весёлого визга – к речному берегу, где ещё с вечера полыхали громадные Очистительные Костры.

…На берег Мечник подоспел к самому веселью.

В Ночь Цветоодеянного Бога вершатся дивные, небывалые чудеса. Например… Нет, то есть что старый Глуздырь свечера хватил преизрядного лишку – тут, конечно, никакого особого чуда нет… да и свершается такое всё же малость почаще, нежели раз в году. Но вот что старик ещё до зари успел кое-как проспаться и поволокся творить над собою обряд очищения…

К предрассветью близ Костров остались лишь мальцы, которым было назначено блюсти неугасимость Купалова Пламени, а кроме них – с десяток сопляков и соплячек, занимающихся не одними лишь прыжками через огонь.

Кудеслав не видел, как именно затеялась свара между похмельным Глуздырём и хуже-чем-хмельными юнцами. Не видел, но рассказать бы мог безошибочней любого очевидца.

Старик, поди, ещё с изрядного далека принялся растолковывать всем желающим, а паче – всем нежелающим слушать, что Ночь какая-то неправильная, что вообще всё стало гораздо хуже, чем в дни его Глуздырёвой молодости и что даже сама земля теперь вконец оплошала – от каждого шага качается.

Потом Глуздырь, вероятно, споткнулся о парочку, самозабвенно угождающую Купале. С трудом восстановив равновесие, старец упёр руки в бока и некоторое время придирчиво наблюдал за творящимся действом. Сперва наблюдал молча; затем стал учить девку правильно раздвигать ноги… Возможно, он согнал парня и сам забрался на его место – показать, как всё это делалось в дни его Глуздырёвой молодости (то есть правильно). Если так, то свару без сомненья заварила непочтительная юница, дерзнув помешать старику мирно вздремнуть на себе.

Отголоски свары Мечнику выпало услыхать на подходе к берегу. То есть сварой это можно было назвать с изрядной натяжкой. Соплячьё вело себя довольно-таки уважительно (по тогдашним делам даже НА УДИВЛЕНИЕ уважительно); оно, соплячьё-то, всего-навсего наперебой пыталось втолковать распалившемуся дедушке, что нынче всё не хуже, а гораздо лучше, чем в прежние времена. Правда, юнцовское толковище получалось чересчур громогласным. А уж про не на шутку взъерепенившегося Глуздыря и говорить нечего – почтенный старец визжал ошпаренным подсвинком:

– …даже костры не умеют обустроить толково! Эвон, как горят: низко, чахло… Не костры – доходяги! Да ещё над самым обрывом запалено! Так и птенец, глуздырь-недопёрок играючи перепурхнет прямёхонько в реку!.. Да нет, не перепурхнет – шагом перешагнёт!

Зря, конечно, Глуздырь помянул глуздыря. Подростки, мгновенно растеряв остатки почтительности, шуганули предрассветную тишь дружным радостным ржанием, и старик вконец озверел. Впрочем, нет. Именно вконец он озверел, когда сквозь сопляческое веселье проткнулся тоненький девчоночий писк: “Покажи, как недопёрок перешагнёт! Покажи!”

И озверелый старик показал.

Глянуть на “перешагивание недопёрка” Кудеслав не успел; зато Урману Мечнику выпало полюбоваться тем, что последовало мгновением позже.

Леший знает, как можно было ухитриться не одолеть изрядно подугасшее пламя и смочь не ввалиться в реку после даже этакой безуспешной попытки. Однако же Глуздырь и ухитрился, и смог. И не только.

Когда Мечник вышел на прибрежную пустошку, Купаловых Огнищ там оказалось не три, как всегда, а четыре, причём новоявленное четвёртое с воплями металось по-над обрывом – то ли Глуздырь напрочь оскорбел своим глуздом-разумом, то ли, хоть даже зажариваясь в горящей рубахе, робел прыгать с высоты двух человечьих ростов и пытался выискать мало-мальски пологий спуск к лунному искренью воды.

Кудеслав заторопился на помощь, однако тут же и умерил свою прыть, потому что, во-первых, этой ночью один раз уже допомогался, а во-вторых, теперь и без него сыскались помогальщики-выручальщики.

Глуздыря столкнули в реку икающие от смеха юнцы. Слышно было, как он бултыхнулся, простонал блаженно да сладостно, и вдруг опять заорал, будто резаный. Умащивающийся присесть близ опушки Мечник закляк было, но, разобрав среди маловнятных Глуздырёвых воплей слово “водяницы”, махнул рукой и расслабленно опустился на облюбованный бугорок.

Как же, делать русалкам более нечего – так и кинутся они на вздорного недосмаленого старикашку! Размечтался… Оно конечно, в такую ночь не только человеки тщатся угодить Цветоодеянному, а русалочья страсть известно чем оборачивается… Но вот именно Глуздырю водяниц опасаться глупо. Водяницы – они переборчивы; а ещё знающие люди говорят, словно бы русалки то ли брезгуют запахом гари, то ли боятся его до смерти, потому что огонь и есть для них смерть…

Соплячьё от Глуздырёвых воплей зашлось пуще прежнего. Юные Купаловы услужители точно знали, что время страха ещё не пришло – значит, покуда можно резвиться вовсю. Парочка вконец расходившихся девок наладилась прыгать в воду: мол, ежели дедушка скучает по речным игруньям, то мы это мигом ему…

Да, время страха ещё не пришло, но оно уже назревало, оно было уже очень и очень близко – оттого-то один из парней и заторопился расписывать самозванным водяницам жуткие страсти, которые водяницы доподлинные творят над неосторожными бабами. С мужиками-то русалки балуются хоть и гибельно, но всё же любя; а баб на дух не переносят, и потому изощряются с ними уж очень замысловато.

Девки сразу растеряли охоту кидаться во взбитое барахтающимся Глуздырём неистовство коверканных отраженьиц Волчьего Солнышка.

Наверняка и сам рассказчик, и те, для чьих ушей предназначались его старания, не шибко брали на веру эти побасенки; и уж тем более наверняка никому не верилось, будто что-то подобное может случиться здесь и сейчас (не верилось хотя бы уже потому, что русалки даже пуще бабьего духа не переносят многолюдства и затевают свои игры лишь с одиночками). И однако же рассказчик самозабвенно упивался всяческими подробностями… И столь же самозабвенно взвизгивали юницы чуть ли не при каждом его слове… Боги пресветлые, ну вот везде, во всех виданых Мечником землях пугаться любят не меньше – а то и больше – чем веселиться и даже чем пугать других.

О Глуздыре вроде как все позабыли.

Лишь Кудеслав, продолжавший отстранённо раздумывать о причинах неосознанной человеческой тяги к смакованью испуга, вдруг обратил внимание, что плеску в реке стало многовато как для одного щуплого старика. Впрямь, что ли, русалки? Но нет, захребетницы Водяного Деда вряд ли стали бы плюхаться этак вот размеренно да неспешно – точнёхонько как вёсла, удерживающие чёлн против вялого прибрежного течения. И вряд ли бы русалки стали браниться этакими хриплыми басовитыми голосами… Да и слов таких водяницы, поди, не знают…

А ночь стремительно катилась к погибели. Заречная чаща, прежде видевшаяся чёрным зубчатым гребнем, теперь высвечивалась, обретала смелеющие цвета; блекло, никло к земле Волчье Солнышко; звёзды растворялись-пропадали в светлеющем небе.