Текст книги "Подросток"

III

Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо гадка для меня.

Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или два приходил при мне. Я… я тоже имел с ним одно сношение в этот последний месяц, но на этот раз я, по одному случаю, немного удивился его приходу.

– Сейчас, – сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратясь к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.

– Белинский, вторая часть! Это – новость; просветиться желаете? – крикнул я князю, и, кажется, очень выделанно.

Он был очень занят и спешил, но на слова мои вдруг обернулся.

– Я вас прошу, оставьте эту книгу в покое, – резко проговорил он.

Это выходило уже из границ, и, главное – при Стебелькове! Как нарочно, Стебельков хитро и гадко осклабился и украдкой кивнул мне на князя. Я отворотился от этого глупца.

– Не сердитесь, князь; уступаю вас самому главному человеку, а пока стушевываюсь…

Я решился быть развязным.

– Это я-то – главный человек? – подхватил Стебельков, весело показывая сам на себя пальцем.

– Да, вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами это знаете.

– Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я – второй человек. Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первый человек – второй человек. Так или не так?

– Может, и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.

– Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция – это первый человек, а Наполеон – второй человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек. Так или не так?

Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной про французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то революционера и во все разы, как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.

– Пойдемте, – сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись один, я окончательно решился отдать ему назад его триста рублей, как только уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, но я решился.

Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.

Это был один важный гость, с аксельбантами и вензелем, господин лет не более тридцати, великосветской и какой-то строгой наружности. Предварю читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету все еще не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое (о желании я знал), а потому он ужасно должен был ценить такое посещение. Знакомство это, как мне известно было, только что завязалось, после больших стараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл хозяина врасплох. Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости. Он сделал даже какую-то важную мину, одним словом, решительно был невозможен. Что до меня, разумеется, я и тогда уже умел себя держать и, конечно, не осрамил бы никого, но каково же было мое изумление, когда я поймал тот же потерянный, жалкий и злобный взгляд князя и на мне: он стыдился, стало быть, нас обоих и меня равнял с Стебельковым. Эта идея привела меня в бешенство; я разлегся еще больше и стал перебирать книгу с таким видом, как будто до меня ничего не касается. Напротив, Стебельков выпучил глаза, выгнулся вперед и начал вслушиваться в их разговор, полагая, вероятно, что это и вежливо и любезно. Гость раз-другой глянул на Стебелькова; впрочем, и на меня тоже.

Они заговорили о семейных новостях; этот господин когда-то знал мать князя, происходившую из известной фамилии. Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона, был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог считать за большую честь даже кому бы то ни было. Если б князь был один, то есть без нас, я уверен, он был достойнее и находчивее; теперь же что-то особенно дрожавшее в улыбке его, может быть слишком уж любезной, и какая-то странная рассеянность выдавали его.

Еще пяти минут они не сидели, как вдруг еще доложили гостя, и, как нарочно, тоже из компрометирующих. Этого я знал хорошо и слышал о нем много, хотя он меня совсем не знал. Это был еще очень молодой человек, впрочем лет уже двадцати трех, прелестно одетый, хорошего дома и красавчик собой, но – несомненно дурного общества. В прошлом году он еще служил в одном из виднейших кавалерийских гвардейских полков, но принужден был сам подать в отставку, и все знали из каких причин. Об нем родные публиковали даже в газетах, что не отвечают за его долги, но он продолжал еще и теперь свой кутеж, доставая деньги по десяти процентов в месяц, страшно играя в игорных обществах и проматываясь на одну известную француженку. Дело в том, что с неделю назад ему удалось выиграть в один вечер тысяч двенадцать, и он торжествовал. С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.

Войдя, он прервал их разговор и тотчас начал рассказывать о вчерашней игре, даже еще и не садясь.

– Вы, кажется, тоже были, – оборотился он с третьей фразы к важному гостю, приняв того за кого-то из своих, но, тотчас же разглядев, крикнул: – Ах, извините, а я вас было принял тоже за вчерашнего!

– Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, – поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно было рекомендовать: фамилия была хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам. Я решительно не хотел повертывать к ним головы; но Стебельков при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить. Все это мне становилось даже забавно.

– Я вас в прошлом году часто у графини Веригиной встречал, – сказал Дарзан.

– Я вас помню, но вы были тогда, кажется, в военном, – ласково ответил Нащокин.

– Да, в военном, но благодаря… А, Стебельков, уж тут? Каким образом он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я и не в военном, – указал он прямо на Стебельков и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за любезность. Князь покраснел и поскорее обратился с каким-то вопросом к Нащокину, а Дарзан, подойдя к Стебелькову, заговорил с ним о чем-то очень горячо, но уже вполголоса.

– Вам, кажется, очень знакома была за границей Катерина Николаевна Ахмакова? – спросил гость князя.

– О да, я знал…

– Кажется, здесь будет скоро одна новость. Говорят, она выходит замуж за барона Бьоринга.

– Это верно! – крикнул Дарзан.

– Вы… наверно это знаете? – спросил князь Нащокина, с видимым волнением и с особенным ударением выговаривая свой вопрос.

– Мне говорили; и об этом, кажется, уже говорят; наверно, впрочем, не знаю.

– О, наверно! – подошел к ним Дарзан, – мне вчера Дубасов говорил; он всегда такие новости первый знает. Да и князю следовало бы знать…

Нащокин переждал Дарзана и опять обратился к князю:

– Она редко стала бывать в свете.

– Последний месяц ее отец был болен, – как-то сухо заметил князь.

– А с похождениями, кажется, барыня! – брякнул вдруг Дарзан.

Я поднял голову и выпрямился.

– Я имею удовольствие лично знать Катерину Николаевну и беру на себя долг заверить, что все скандальные слухи – одна ложь и срам… и выдуманы теми… которые кружились, да не успели.

Так глупо оборвав, я замолчал, все еще смотря на всех с разгоревшимся лицом и выпрямившись. Все ко мне обернулись, но вдруг захихикал Стебельков; осклабился тоже и пораженный было Дарзан.

– Аркадий Макарович Долгорукий, – указал на меня князь Дарзану.

– Ах, поверьте, князь, – открыто и добродушно обратился ко мне Дарзан, – я не от себя говорю; если были толки, то не я их распустил.

– О, я не вам! – быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно, как объяснилось после, тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда конечно, не посмел в ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я – просто Долгорукий. Это случилось еще в первый раз в моей жизни. Дарзан в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.

– Ах да! какую это хорошенькую я сейчас встретил у вас на лестнице, востренькая и светленькая? – спросил он вдруг князя.

– Право, не знаю какую, – ответил тот быстро, покраснев.

– Кому же знать? – засмеялся Дарзан.

– Впрочем, это… это могла быть… – замялся как-то князь.

– Это… вот именно их сестрица была, Лизавета Макаровна! – указал вдруг на меня Стебельков. – Потому я их тоже давеча встретил…

– Ах, в самом деле! – подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной в лице, – это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую та, уезжая, оставила дом…

Это все точно так и было. Эта Дарья Онисимовна была мать бедной Оли, о которой я уже рассказывал и которую Татьяна Павловна приютила наконец у Столбеевой. Я отлично знал, что Лиза у Столбеевой бывала и изредка посещала потом бедную Дарью Онисимовну, которую все у нас очень полюбили; но тогда, вдруг, после этого, впрочем, чрезвычайно дельного заявления князя и особенно после глупой выходки Стебелькова, а может быть и потому, что меня сейчас назвали князем, я вдруг от всего этого весь покраснел. К счастью, в эту самую минуту встал Нащокин, чтоб уходить; он протянул руку и Дарзану. В мгновение, когда мы остались одни с Стебельковым, тот вдруг закивал мне на Дарзана, стоявшего к нам спиною, в дверях; я показал Стебелькову кулак.

Через минуту отправился и Дарзан, условившись с князем непременно встретиться завтра в каком-то уже намеченном у них месте – в игорном доме, разумеется. Выходя, он крикнул что-то Стебелькову и слегка поклонился и мне. Чуть он вышел, Стебельков вскочил с места и стал среди комнаты, подняв палец кверху:

– Этот барчонок следующую штучку на прошлой неделе отколол: дал вексель, а бланк надписал фальшивый на Аверьянова. Векселек-то в этом виде и существует, только это не принято! Уголовное. Восемь тысяч.

– И наверно этот вексель у вас? – зверски взглянул я на него.

– У меня банк-с, у меня Mont de piété,[47]47
  Ломбард, ссудная касса (фр.).


[Закрыть] a не вексель. Слыхали, что такое Mont de piété в Париже? хлеб и благодеяние бедным; у меня Mont de piété…

Князь грубо и злобно остановил его:

– Вы чего тут? Зачем вы сидели?

– А! – быстро закивал глазами Стебельков, – а то? Разве не то?

– Нет-нет-нет, не то, – закричал и топнул князь, – я сказал!

– А ну, если так… так и так. Только это – не так…

Он круто повернулся и, наклоня голову и выгнув спину, вдруг вышел. Князь прокричал ему вслед уже в дверях:

– Знайте, сударь, что я вас нисколько не боюсь!

Он был очень раздражен, хотел было сесть, но, взглянув на меня, не сел. Взгляд его как будто и мне тоже проговорил: «Ты тоже зачем торчишь?»

– Я, князь, – начал было я…

– Мне, право, некогда, Аркадий Макарович, я сейчас еду.

– Одну минутку, князь, мне очень важное; и, во-первых, возьмите назад ваши триста.

– Это еще что такое?

Он ходил, но приостановился.

– То такое, что после всего, что было… и то, что вы говорили про Версилова, что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак не могу принять.

– Вы, однако же, принимали целый месяц.

Он вдруг сел на стул. Я стоял у стола и одной рукой трепал книгу Белинского, а в другой держал шляпу.

– Были другие чувства, князь… И наконец, я бы никогда не довел до известной цифры… Эта игра… Одним словом, я не могу!

– Вы просто ничем не ознаменовали себя, а потому и беситесь; я бы попросил вас оставить эту книгу в покое.

– Что это значит: «не ознаменовали себя»? И наконец, вы при ваших гостях почти сравняли меня с Стебельковым.

– А, вот разгадка! – едко осклабился он. – К тому же вы сконфузились, что Дарзан вас назвал князем.

Он злобно засмеялся. Я вспыхнул:

– Я даже не понимаю… ваше княжество я не возьму и даром…

– Я знаю ваш характер. Как смешно вы крикнули в защиту Ахмаковой… Оставьте книгу!

– Что это значит? – вскричал я тоже.

– О-ставь-те книгу! – завопил он вдруг, свирепо выпрямившись в кресле, точно готовый броситься.

– Это уж сверх всяких границ, – проговорил я и быстро вышел из комнаты. Но я еще не прошел до конца залы, как он крикнул мне из дверей кабинета:

– Аркадий Макарович, воротитесь! Во-ро-ти-тесь! Во-ро-титесь сейчас!

Я не слушал и шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватил за руку и потащил в кабинет. Я не сопротивлялся.

– Возьмите! – говорил он, бледный от волнения, подавая брошенные мной триста рублей. – Возьмите непременно… иначе мы… непременно!

– Князь, как могу я взять?

– Ну, я у вас прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..

– Князь, я вас всегда любил, и если вы меня тоже…

– Я – тоже; возьмите…

Я взял. Губы его дрожали.

– Я понимаю, князь, что вы взбешены этим мерзавцем… но я не иначе, князь, возьму, как если мы поцелуемся, как в прежних размолвках…

Говоря это, я тоже дрожал.

– Ну вот нежности, – пробормотал князь, смущенно улыбаясь, но нагнулся и поцеловал меня. Я вздрогнул: в лице его в миг поцелуя я решительно прочел отвращение.

– По крайней мере деньги-то вам принес?..

– Э, все равно.

– Я для вас же…

– Принес, принес.

– Князь, мы были друзьями… и, наконец, Версилов…

– Ну да, да, хорошо!

– И, наконец, я, право, не знаю окончательно, эти триста…

Я держал их в руках.

– Берите, бе-ри-те! – усмехнулся он опять, но в улыбке его было что-то очень недоброе.

Я взял.

Глава третья

I

Я взял потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу, что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому, стало быть, взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его не обидеть. Увы, я так тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело выходя от него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогда еще не было; а против Версилова это был уж решительный бунт. Стебельков, конечно, чем-нибудь досадил ему очень давеча, но он начал еще и до Стебелькова. Повторю еще раз: перемену против первоначального можно было заметить и во все последние дни, но не так, не до такой степени – вот что главное.

Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютанте бароне Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сияло совсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешил пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…

Еще не было часу пополудни. От князя на моем Матвее я отправился прямо – поверят ли к кому? – к Стебелькову! То-то и есть, что он давеча удивил меня не столько приходом своим к князю (так как он и обещал ему быть), сколько тем, что он хоть и подмигивал мне по своей глупой привычке, но вовсе не на ту тему, на которую я ожидал. Вчера вечером я получил от него по городской почте записку, довольно для меня загадочную, в которой он очень просил побывать к нему именно сегодня, во втором часу, и «что он может сообщить мне вещи для меня неожиданные». И вот о письме этом, сейчас, там у князя, он даже и виду не подал. Какие могли быть тайны между Стебельковым и мною? Такая идея была даже смешна; но ввиду всего происшедшего я теперь, отправляясь к нему, был даже в маленьком волнении. Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.

Стебельков жил совершенным особняком, и жил зажиточно: квартира из четырех прекрасных комнат, хорошая мебель, мужская и женская прислуга и какая-то экономка, довольно, впрочем, пожилая. Я вошел в гневе.

– Послушайте, батюшка, – начал я еще из дверей, – что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я был к вашим услугам.

– А вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? – раздвинул он рот в самодовольнейшую улыбку.

– Потому что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность, – крикнул я, вдруг разгорячившись.

– А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? – чуть не подскочил он на месте от удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он ухватил меня за плечо.

– Нет, нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.

Я сел. Признаюсь, мне было любопытно. Мы уселись у края большого письменного стола, один против другого. Он хитро улыбнулся и поднял было палец.

– Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное – без всяких аллегорий, а прямо к делу, не то я сейчас уйду! – крикнул я опять в гневе.

– Вы… горды! – произнес он с каким-то глупым укором, качнувшись ко мне в креслах и подняв кверху все свои морщины на лбу своем.

– Так и надо с вами!

– Вы… у князя брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги. Мои деньги лучше.

– Откуда вы знаете, что я брал? – ужасно удивился я. – Неужто ж он про это вам сам сказал?

– Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову вышло, к одному только слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не брать. Так или не так?

– Но вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.

– У меня Mont de piété, a я не деру. Я для приятелей только держу, а другим не даю. Для других Mont de piété…

– Этот Mont de piété был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на чье-то имя, в другой квартире, и процветавшее.

– А приятелям я большие суммы даю.

– Что ж, князь вам разве такой приятель?

– При-я-тель; но… он задает турусы[48]48
  Т. е. плетет небылицы.


[Закрыть]. А он не смеет задавать турусы.

– Что ж, он так у вас в руках? Много должен?

– Он… много должен.

– Он вам заплатит; у него наследство…

– Это – не его наследство; он деньги должен и еще другое должен. Мало наследства. Я вам дам без процентов.

– Тоже как «приятелю»? Чем же это я заслужил? – засмеялся я.

– Вы заслужите. – Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял было палец.

– Стебельков! без пальцев, иначе уйду.

– Слушайте… он может жениться на Анне Андреевне! – И он адски прищурил свой левый глаз.

– Послушайте, Стебельков, разговор принимает до того скандальный характер… Как вы смеете упоминать имя Анны Андреевны?

– Не сердитесь.

– Я только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку и хочу узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков!

– Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потом опять гордитесь. Про Анну Андреевну ведь знаете? Про то, что князь может жениться… ведь знаете?

– Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?

– Не он со мной говорит; он не хочет со мной говорить, а я с ним говорю, а он не хочет слушать. Давеча кричал.

– Еще бы! Я одобряю его.

– Старичок, князь Сокольский, за Анной Андреевной много даст; она угодила. Тогда жених князь Сокольский мне все деньги отдаст. И неденежный долг тоже отдаст. Наверно отдаст! А теперь ему нечем отдать.

– Я-то, я-то зачем вам нужен?

– Для главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все узнать.

– Ах, черт… что узнать?

– Хочет ли князь, хочет ли Анна Андреевна, хочет ли старый князь. Узнать наверно.

– И вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это – за деньги! – вскочил я в негодовании.

– Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не гордитесь, минут пять всего. – Он опять посадил меня. Он видимо не боялся моих жестов и возгласов; но я решился дослушать.

– Мне нужно скоро узнать, скоро узнать, потому… потому, может, скоро будет и поздно. Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с Ахмаковой заговорил?

Я решительно унижался, что слушал долее, но любопытство мое было непобедимо завлечено.

– Слушайте, вы… негодный вы человек! – сказал я решительно. – Если я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?

– Никаких, но он бесится.

– Это неправда!

– Бесится. Теперь, стало быть, Ахмакова – пас. Он тут плиэ[49]49
  Плиэ – (фр. plie, букв. согнутый, сложенный). В старинных карточных играх – восклицание, обозначающее желание играть на удвоенную ставку, на гнутую карту; удвоенная ставка.


[Закрыть] проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам две тысячи дам… без процентов и без векселя.

Выговорив это, он решительно и важно откинулся на спинку стула и выпучил на меня глаза. Я тоже глядел во все глаза.

– На вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги; у меня деньги лучше, чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам…

– Да за что? За что, черт возьми?

Я топнул ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно:

– За то, чтоб вы не мешали.

– Да я и без того не касаюсь, – крикнул я.

– Я знаю, что вы молчите; это хорошо.

– Я не нуждаюсь в вашем одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но считаю это не моим делом, и что мне это даже неприлично.

– Вот видите, вот видите, неприлично! – поднял он палец.

– Что вот видите?

– Неприлично… Хе! – и он вдруг засмеялся. – Я понимаю, понимаю, что вам неприлично, но… мешать не будете? – подмигнул он; но в этом подмигивании было уж что-то столь нахальное, даже насмешливое, низкое! Именно он во мне предполагал какую-то низость и на эту низость рассчитывал… Это ясно было, но я никак не понимал, в чем дело.

– Анна Андреевна – вам тоже сестра-с, – произнес он внушительно.

– Об этом вы не смеете говорить. И вообще об Анне Андреевне вы не смеете говорить.

– Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит и всех обеспечит, – веско сказал Стебельков, – всех, всех, вы следите?

– Так вы думаете, что я возьму у него деньги?

– Теперь берете же?

– Я беру свои!

– Какие свои?

– Это – деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.

– Так Версилову, а не вам.

– Версилов – мой отец.

– Нет, вы – Долгорукий, а не Версилов.

– Это все равно! – Действительно, я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно, я не был так глуп, но я опять-таки из «деликатности» так тогда рассуждал.

– Довольно! – крикнул я. – Я ничего ровно не понимаю. И как вы смели призывать меня за такими пустяками?

– Неужто вправду не понимаете? Вы – нарочно иль нет? – медленно проговорил Стебельков, пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой в меня вглядываясь.

– Божусь, не понимаю!

– Я говорю: он может всех обеспечить, всех, только не мешайте и не отговаривайте…

– Вы, должно быть, с ума сошли! Что вы выехали с этим «всех»? Версилова, что ли, он обеспечит?

– Не вы одни есть, и не Версилов… тут и еще есть. А Анна Андреевна вам такая же сестра, как и Лизавета Макаровна!

Я смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло в его гадком взгляде:

– Не понимаете, так и лучше! Это хорошо, очень хорошо, что не понимаете. Это похвально… если действительно только не понимаете.

Я совершенно взбесился:

– У-бир-райтесь вы с вашими пустяками, помешанный вы человек! – крикнул я, схватив шляпу.

– Это – не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.

– Нет, – отрезал я на пороге.

– Придете, и тогда… тогда другой разговор. Будет главный разговор. Две тысячи, помните!