Текст книги "Волга-матушка река. Книга 1. Удар"

– Так дрались, что небу было жарко. Восстановили все, отстроились и даже расширились. Это городок автомобильного завода. Тут директор молодчина. С Урала приехал, Николай Степанович Кораблев. Как взялся, взялся, как начал, начал – все и зашуровало. И что это такое, Аким Петрович? Говорят, коллектив, коллектив. А пришлют плохого директора – и коллектив затрещит. Пришлют хорошего – коллектив аж взовьется.

– А как же? Посади на хорошую машину плохого шофера – за три дня ее растреплет.

– Но ведь там люди – в коллективе!

– Это так. Люди, конечно, сложнее: управлять ими в сотни раз труднее.

– Надо голову иметь, – одновременно задавая вопрос и утверждая, произнес Иван Петрович.

– Да. Голову. Человека красит голова, а не шапка, – ответил Аким Морев, снова вспомнив разговор с Малиновым.

– Это точно: шапку всяк может напялить, – и шофер заспешил. – Сейчас мы с вами, Аким Петрович, попадем за границу. Не понимаете? На то место, где фашистам по морде так дали, что они покатились, сверкая пятками. Вот, – чуть погодя снова заговорил шофер, – перед нами балка – и есть Сухая речка. Влево, видите, долина, – там мы и собирали картошку в августе тысяча девятьсот сорок второго года. А это вот, – выезжая из балки на плоскую возвышенность, показывая на танки, смотрящие дулами на запад, говорил Иван Петрович, – это и есть граница: дальше фашисты и шагу не шагнули. Подумать только, до какого места мерзавцы кости свои дотащили!.. Теперь мы свернем вправо и понесемся туда, где чудо творится.

– Что же это такое? – рассмеявшись, спросил Аким Морев.

– А плотину-то закладывают. Плотина ляжет, и тогда Волга – матушка река превратится в доподлинную кормилицу: она будет своими водами кормить землю, а земля – нас, грешных.

– Стойте-ка, стойте! – трогая за плечо шофера, прокричал Аким Морев и, когда машина со всего хода затормозила, вышел из нее и пристально посмотрел в правую сторону.

Неподалеку от дороги – вышка из трех бревен, ручная лебедка. От нее тянется стальной трос на вышку и оттуда опускается в землю. Это буровая. Но не она задержала Акима Морева, а то, что около женщины, сидящей на ящике, прикрывшейся от злого ветра листом фанеры, стояли Иван Евдокимович, Любченко и музыкант Митя. Иван Евдокимович держал в руках образцы грунта и что-то горячо объяснял.

– Товарищ академик! – намеренно напыщенно проговорил Аким Морев. – Вы ведь обещали убраться за Волгу?

– А! Товарищ секретарь, товарищ секретарь, – так же шутейно ответил Иван Евдокимович, шагая к Акиму Мореву. – Никуда не скроешься, товарищ секретарь, от вашего партийного глаза. Да ведь дело такое, как говорил наш шофер Федор Иванович. Такое дело, – и он, подражая шоферу Федору Ивановичу, выкинул руку, затем весь перекосился, поскреб в затылке. – Во-первых, еду далеко отсюда, километров за триста, и там народ меня спросит: как дела на плотине? Что скажу, если сам не видел?

– А во-вторых?

– Что значит, во-вторых?

– Вы сказали «во-первых», стало быть, должно следовать «во-вторых»?

– Во-вторых, встретился по дороге со старыми друзьями, товарищем Любченко и талантливым юношей Митей. А вы что тут? Разрешите допросить. Зритель?

– Если бы только зритель! Вы у начальника строительства гидроузла Ларина были? Я познакомился с ним в субботу.

– Ларин в городе, и управление там. Да вы не печальтесь: я вам все расскажу. Элементарно, конечно, – и взяв под руку Акима Морева, прошептал: – Близехонько познакомились с Малиновым?

– Более или менее.

– По плечу похлопывал?

– Пожалуй.

– И меня тоже. Я ему рассказываю о великих планах преобразования природы Поволжья, а он мне… – академик захохотал, – а он мне – про разведение горчицы. Про сарептскую горчицу. «До чего, слышь, вкусна, особенно с поросеночком».

– Дурил?

– Возможно. Он такой: как поймет, что утверждает глупость, сейчас же: «Я шучу». Правда, редко так говорит, к сожалению.

– Такое же, наверное, отпускаете и про меня другим?

– Наглупите – получите. А пока нет, – серьезно добавил Иван Евдокимович. – Пойдемте-ка к Любченко в «ЗИС», а ваш и мой «коневоды» пусть следуют за нами.

Плоскогорье, покрытое увядающими, жесткими, как электрический провод, кудрявыми травами, кустарники по балкам, заросшие старые дороги, полупустынная тишина – все это осталось позади, и перед взорами Акима Морева, академика, Любченко и Мити Дунаева открылась иная панорама: по вновь построенному шоссе неслись пятитонки – грузные, широкие, как мастодонты. Они гудели, поднимали тучи пыли, везя на строительство цемент, балки, кирпич, лес, все и всех будоража. За шоссе, над Волгой, пригорюнилась деревушка. Да и как не пригорюниться, когда ее всю сплошь покрыла белесая пыль, отчего оконца стали подслеповаты, словно глаза мукомолов. В стороне же от деревушки растет новый город – из коттеджей, многоэтажных красивых домов. Скоро он сотрет избушки, поломает сарайчики, покосившиеся заборчики, а улицы, настолько грязные в дождливую пору, что у пешеходов отрываются подошвы, зальет гудроном.

За деревушкой, под высоким берегом, лежит Волга, рассеченная песчаным островом. Осенние воды реки как будто загустели: текут медленно, даже, кажется, и не текут, а просто шевелится она, Волга, точно гигантская рыбина с серебристым хребтом.

– Вот тут… – показывая на высокий, крутой берег, говорил Иван Евдокимович. – Здесь будет створ плотины… и отсюда она потянется вон на тот остров. Видите вдали береговой выступ? В него уткнется плотина. И через четыре-пять лет образуется самое большое в мире море, построенное человеческими руками. Милый мой Аким Петрович! В Гибралтарском проливе можно было бы воздвигнуть такую гидростанцию, которая освещала бы всю Европу. Говорите, дорого? Нет! Не дороже того, что вколотили капиталисты в оборону Гибралтара. А мы строим! Здесь, в Сталинграде, в Куйбышеве, на Урале, в Горьком, в Каховке. И имейте в виду, что это – еще только начало… Мы повернем течения рек Сибири от Севера, зальем гигантские Барабинские степи… Соединим все реки… И придет время, когда вы в Москве сядете на быстроходнейший пароход-глиссер… и через несколько дней очутитесь, ну, в Барнауле хотя бы или на Енисее.

– Учиться надо. Чтобы строить все это, учиться надо, – как бы самому себе сказал Аким Морев. – Что вы посоветуете мне почитать по вопросам борьбы с засухой?

– Вагон книг имеется. Но я вам назову нужные. Где только их достать? В Приволжске библиотека сгорела в дни войны. Вот что, я напишу записочку друзьям в Саратовский университет. Там есть.

– Ну, когда их оттуда доставят?

– А вы пошлите человека. На самолете. Попросите у Ларина. Чего так удивленно глянули? Не за картошкой для собственного варева посылаете. Надо скорее – вот вам и путь указан, как скорее…

– Попробую.

– Попробуйте. А я переправлюсь на ту сторону и тронусь по будущей трассе канала Волга – Приуралье, заверну на Светлый опорный пункт.

– Что за пункт?

– Опытная станция. Там в течение двадцати пяти лет выращиваются леса в засушливой полосе, – пояснил академик.

– Я кинокартину видел «Обновленная земля», – вспомнив, проговорил Аким Морев. – По картине – замечательно.

– Положительные статьи были в центральной прессе. Так что обогащусь, – значительно подчеркнул академик и, распрощавшись со всеми, сел в «газик»-вездеход.

Аким Морев, Любченко и Митя некоторое время стояли на высоком берегу, наблюдая, как юркая машина с академиком спустилась в ложбинку, как она по мостику въехала на паром, как отвалил паром, ведомый маленьким баркасиком. Баркасик, таща паром, напрягался так, что иногда ложился набок, напоминая удалого паренька, тянущего бредень из реки.

– Завидный человек, академик, – проговорил Любченко, когда паром отплыл от берега и почти слился с голубизной реки. – Задал нам пару-жару.

– Да, – подтвердил Митя. – День побудешь около него и умнее становишься.

– Чего же вы с ним не отправились? – спросил Аким Морев.

– Не берет, – с наивной откровенностью ответил Митя.

3

…Вскоре Иван Петрович доставил Акима Морева к управлению автомобильного завода… И вот они снова несутся по шоссе. На расчищенных от руин улицах воздвигаются новые многоэтажные красивые дома, школы, клубы, магазины, больницы. Сюда отведена железнодорожная ветка. По ней то и дело мчатся поезда, подавая на стройку цемент, гравий, кирпич, стальные балки, стекло, кровельное железо, черепицу. А на товарной водной станции работают подъемные краны, унося с барж связанные в пачки кровати, окутанные свежей рогожей комоды, буфеты, этажерки, диваны и стулья, с других барж снимаются бревна, тюки пакли, бочки с красками, хлеб, сахар, масло, мануфактура. На берегу все это подхватывают грузовые машины и непрерывным потоком бегут в центр города. На тюках видны надписи: «Москва», «Свердловск», «Тюмень» и даже «Чарджоу».

– Вся страна восстанавливает Приволжск, – проговорил Иван Петрович, видимо желая пробудить Акима Морева от глубокой задумчивости, но тот так и не услышал шофера: будущему секретарю обкома было и радостно, и по-хорошему завидно, и в то же время очень грустно…

В конторе автомобильного завода Аким Морев познакомился с директором Николаем Кораблевым. Уже внешним видом тот привлек его к себе: высокий, крепкий, седая голова, большие карие глаза и славная, почти детская улыбка.

«Такой не может обманывать, лгать», – мелькнула мысль у Акима Морева, а когда он отрекомендовался, Николай Кораблев сказал:

– Да ведь я знаю вас. Не лично, а ваш металлургический. Я до весны сорок шестого года работал на Чиркульском автомобильном. На Урале. Там мы от вас нередко получали металл. Хороший металл, – добавил он, видя по глазам Акима Морева, что тот ждет оценки.

И они разговорились.

Беседуя с гостем, директор непрестанно занимался делами.

– Минутку, – то и дело произносил он, вызывая по телефону начальника цеха или главного инженера, или парторга, затем снова обращался к Акиму Мореву: – Штурм. Понимаете? В начале восстановления завода штурм был необходим: еще не наладили производство, с перерывами подавали на завод материал, но потом, когда штурм вошел в систему, это уже стало всему вредить.

Аким Морев знал, чем и как вреден штурм, однако спросил:

– Что? Срывал программу?

– Нет. Программу даже перевыполняли, но штурм всегда калечит саму жизнь рабочих. Да ведь вам, наверное, все это известно?

– Да, конечно. Но штурмовщина в разных отраслях дает разные результаты. У нас, например, в угольных районах – сундуки денег, – произнес Аким Морев.

– На автомобильном – другое. Рабочие, начальники цехов нервничают: не работают день, два, неделю, вторую… значит, нет и заработка. А семью-то надо кормить, обувать, одевать, детишек учить. Не работают неделю, другую, а возможно, придется не работать и третью и четвертую. Тогда с чем приедешь домой? Значит? Значит, надо добывать пропитание на стороне. А такое настоящему рабочему – нож острый.

– Совершенно верно, – подтвердил Аким Морев, радуясь тому, что мысли Николая Кораблева родственны ему, бывшему секретарю горкома, в ведении которого находилась партийная организация крупнейшего в стране металлургического завода.

Директор продолжал:

– Вынужденное безделье рушит и саму жизнь человека: первые недели он нервничает в ожидании работы, затем начинает штурмовать, работая невылазно – день и ночь, потому нет возможности сходить в кино, в театр, дома книгу почитать, с семьей за Волгу съездить. Так штурм нарушает нормальную жизнь. И еще хуже – штурмовщина лишает человека творческого труда, некогда размышлять.

Аким Морев, внимательно глядя в большие карие глаза директора, сказал:

– Действительно, какое уж там творчество…

– А творчество – основа основ советского общества, движения передовиков-новаторов, – добавил Николай Кораблев и неожиданно предложил: – Знаете что, Аким Петрович? Время обеденное. Пойдемте к нам… и Татьяна Яковлевна будет рада вас видеть. Жена. Художник Половцева, – с гордостью подчеркнул последнее слово Николай Кораблев.

– Половцева? Ее картина «Уральцы на Красной площади»? Видел в Третьяковке, на выставке. Так это ваша жена – Половцева? – проговорил Аким Морев и сразу согласился на приглашение.

Николай Кораблев жил в небольшом домике-коттедже, расположенном посередине площадки, усаженной яблонями, вишней и крыжовником. Этот домик отличался от соседних тем, что у него наверху поблескивала на солнце застекленная веранда.

– Наверху мастерская Татьяны Яковлевны, – как бы оправдываясь перед гостем, говорил Николай Кораблев, входя в домик и громко зовя: – Танюша! Татьяна Яковлевна! Я не один. С гостем.

Перед Акимом Моревым появилась женщина среднего роста, еще совсем моложавая, пополневшая не обрюзгло, а так, как полнеют здоровые, крепкие женщины после родов и особенно в период кормления ребенка.

– Да. Но… Я рада… Но предупредить-то надо было или нет? – сказала она мужу, улыбнувшись, гостеприимно протягивая руку Акиму Мореву.

– О таких людях, как Аким Петрович, не надо предупреждать, Татьяна Яковлевна, – намеренно произнося второй раз «Татьяна Яковлевна», чтобы это запомнил Аким Морев, проговорил Кораблев. – Аким Петрович готов разделить с нами обычный наш обед. Правду я говорю, Аким Петрович?

– Да, конечно, – неожиданно стушевавшись от теплого пожатия руки, вымолвил Аким Морев.

За обедом он не сводил глаз с Татьяны и с ее сына, паренька лет пяти-шести, очевидно в честь отца названного Николаем. Сын сидел рядом с матерью. Он походил больше на отца: такой же большелобый, те же кудлатые волосы, карие глаза, только нос и губы перенял от матери, да, пожалуй, и густой румянец. Он сидел за столом по правилу «когда я ем, то глух и нем». Но как только обед кончился, Коля вихрем взметнулся из-за стола, и вот уже в садике послышался его звонкий, озорной голос: погнал в небеса голубей…

…И теперь, сидя в машине рядом с Иваном Петровичем, Аким Морев переживал какое-то смешение чувств. Ему было радостно: встретил такого директора, как Николай Кораблев. По-хорошему завидно: видел замечательную семью. Грустно: сам-то одинок.

Около гостиницы их встретил Петин:

– Прошу на квартиру, Аким Петрович. На вашу. Чему удивлены? Прекрасная квартира. Вы ведь утром уже были там? Чемодан изъят из номера. Только не знаем, которое ружье ваше.

– И мне трудно определить: покупали вместе. Я думаю, возьмем-ка и все добро академика. Обижаться не будет, – проговорил Аким Морев, одновременно думая: «Не один поселюсь в столь “прекрасной квартире”».

Расплатившись за номер и распрощавшись с директором гостиницы, Аким Морев в сопровождении Петина отправился на новую квартиру, расположенную на Саратовской улице.

Саратовская представляла собой что-то необычайное по сравнению с другими улицами, заваленными обломками разрушенных зданий, щебнем, гнутыми балками. Здесь, казалось, и солнце светило радостнее: по обеим сторонам свежеасфальтированной дороги поблескивали разноцветными красками новые многоэтажные дома, не походившие друг на друга не только общим своим видом, но даже окнами, балконами, украшениями и, однако, составлявшие ансамбль. Иные из них были уже заселены, иные достраивались, иные еще стояли с невымытыми стеклами, но все радовало глаз, как если бы человек неожиданно из оврага, захламленного мусором, вдруг выбрался на солнечную лесную поляну.

– Ох! – воскликнул Иван Петрович, когда автомобиль с визгом понесся по свежему асфальту следом за машиной, в которой сидел Петин. – Все строили, Аким Петрович… и за плату, а большинство бесплатно. Мы все строили и улицу эту полюбили. Говорят, наша победа. Так бы и назвать ее: Победа.

– А что же, это хорошо. Пусть напишут в газету, – согласился Аким Морев, в то же время думая: «Наверное, многие улицы будут переименованы».

Квартира находилась в нижнем этаже пятиэтажного дома и состояла из четырех комнат, кухни, ванной. Каждая комната обставлена новой мебелью, полы устланы коврами, на окнах – тяжелые гардины. На столе в кабинете два телефонных аппарата.

– Один городской, другой обкомовский, – пояснил Петин и тут же позвонил, говоря в трубку тоном приказа: – Знаете, чей это телефон? Знаете? Так еще раз возьмите на учет. Телефон Акима Петровича Морева… Не слушаюсь, а «есть». То-то!

Все было бы ничего: и эта мебель, и эти тяжелые гардины на окнах, дверях, и ковры, – все было бы ничего, но, глянув на все это, Аким Морев опять, как и в первое посещение, вспомнил то, что видел за дверью квартиры, – разрушенные дома и людей – защитников Приволжска, ютившихся под обломками.

«До чего докатились: даже не понимают, что такая обстановка оскорбительна. Ну черт с ними! После пленума постараюсь отделаться от такой квартиры», – и, повернувшись к Петину, сказал: – Как мне позвонить начальнику строительства гидроузла?

– Ларину? Вот телефонная книжка.

Когда Петин покинул квартиру, Аким Морев разыскал по телефону Ларина и сообщил ему о том, что побывал на строительной площадке.

– Как же это вы без меня? И вам не стыдно? – упрекал тот.

– Да вы же заняты. Знаю!

– Ну, для вас часок нашел бы. Тем более мне завтра, например, там позарез быть.

– Академика встретил. Бахарева. Знаете? Он все и объяснил… элементарно, конечно.

– Не сожалею.

– О чем не сожалеете?

– Что не был около вас: вполне доверяю Ивану Евдокимовичу.

После краткого вступления Аким Морев очень мягко, даже робко попросил у Ларина самолет для посылки в Саратовский университет за книгами, на что Ларин охотно согласился.

Переговорив с Лариным, Аким Морев прошелся по всем четырем комнатам и вдруг почувствовал то, чего не чувствовал во всю свою сознательную жизнь: ему нечего делать. Верно, время было позднее – около двенадцати ночи, улица уже говорила по-другому. Днем она гудит, сливая в этом гудении все: рычание экскаваторов, скрип лебедок, голоса людей, гудки машин, а сейчас слышны только вздохи экскаваторов, стук молоточков каменщиков да визги тросов.

«Неужели ложиться спать? Почитать бы хоть что-нибудь. Шкафы из красного дерева, а книг нет. Лучше бы – шкафы из фанеры, но с книгами. Ну что ж? Приму душ».

Он окатился холодной водой, надел пижаму, подошел к широкой кровати, откинул одеяло. От чистых простыней льняного полотна, от подушек пахнуло той свежестью, какая бывает после того, когда белье только что выгладят.

– Чаю бы попить, – прошептал Аким Морев, раздеваясь. «Не усну», – подумал он, а когда лег, как-то затосковал от одиночества в этом огромном, на десятки километров растянувшемся по берегу Волги городе. – Да, – размышлял он, глядя на темно-серый потолок. – Сейчас люди спят или беседуют за столом в семье… А я? Я – один в этих четырех комнатах. Ах, Оля, Оля! Как ты мне нужна… Если бы… если бы ты сейчас постучалась ко мне в дверь, как встретил бы я тебя! Но тебя нет. Нет. Нет. Нет… – И все оборвалось перед Акимом Моревым: он уснул разом, как засыпают здоровяки, коснувшись головой подушки.

4

Книги из Саратова прибыли на второй день к вечеру. Тут были всякие: заумные, в которых ничего нельзя было понять, наивные, предлагавшие в песках Астрахани построить миллионы колодцев для увлажнения дуновения пустыни; в иных же книгах утверждалось, что засуха целиком зависит от черных пятен на солнце: «А раз нам солнце не подвластно, а подвластно Богу, то остается одно – молись». Но большая часть книг представляла собой серьезные исследования. Он их читал внимательно, перечитывал отдельные места, делал выписки, сожалея, что поблизости нет Ивана Евдокимовича, который помог бы ему приготовить выступление на пленуме.

И вдруг Аким Морев усомнился в том, надо ли ему выступать, не сочтут ли коммунисты выскочкой: «Приехал, еще не осмотрелся как следует и уже “вещает”».

– Не посоветоваться ли с Муратовым?

Вспомнив о том, что Муратов просил его информировать о поездке с академиком, он связался по телефону с Москвой и, щадя каждую минуту, почти телеграфным языком рассказал секретарю Центрального Комитета партии о виденном на Волге, на Черных землях, в Сарпинских степях, на канале Волга – Дон и чуть-чуть не спросил: «Надо ли мне выступать на пленуме?» – но Муратов опередил его:

– Вы непременно выступите на пленуме.

– О чем говорить?

Муратов некоторое время думал, затем сказал:

– Расскажите искренне, от души, о том, что видели, затроньте, увлеките перспективами. Наша сила – человек, одухотворенный коммунизмом. Ваша обязанность – поддержать эту одухотворенность. Другими словами… вы это помните… отыскать путь к сердцам актива, а через них – путь к сердцу народа. Но не забывайте и о буднях. Забудете – тогда по пути к сердцу народа перед вами разверзнется пропасть.

И Аким Морев, целиком согласившись с Муратовым, снова засел за книги.

– Одухотворить людей коммунизмом и не забывать о буднях! А сможет ли он выступить так, хватит ли у него сил и знаний, не получится ли из его выступления мыльный пузырь?

«Где же Иван Евдокимович? Посоветоваться бы с ним», – подумал он.

И в четверг, поздно ночью, за день до открытия пленума, в квартиру ввалился академик.

Иван Евдокимович был явно чем-то не только встревожен, но и рассержен: не здороваясь с Акимом Моревым, даже не поблагодарив и не осудив его за переселение из номера сюда, он с раздражением крикнул:

– Крокодилы! Прожить двадцать пять лет за счет советской власти, получить ученые степени и за все это народу – кукиш. Нет, за такое надо на виселицу. Прямо с места в карьер и на виселицу!

– Что с вами, вешатель? – обрадовавшись его приезду, перебил Аким Морев.

– Вам шуточки, а нам, агрономам, позор! – выкрикивал Иван Евдокимович, сбрасывая с себя плащ, сбивая веником пыль с ног. – Двадцать пять лет! Двадцать пять лет жрали народные денежки – и ерунду народу за это. А газеты-то? Газеты! Подвалы хвалебные закатывали. Кино-то, кино! Картину выпустили «Обновленная земля».

– Вы, Иван Евдокимович, умойтесь да чайку выпейте, – предложил Аким Морев, уже догадавшись, что академик раздражен чем-то виденным им на Светлом опорном пункте.

– Умыться – да. Умыться – все умываются, – плеща воду на лицо, шею, голову, приговаривал Иван Евдокимович. Утеревшись полотенцем, он на несколько секунд успокоился, говоря: – А ну, угощайте чаем.

Аким Морев налил из термоса стакан крепкого чаю, затем выставил на стол печенье.

– Чай, чай, – снова закипел академик. – Ах, сатана их задави!

– Вы расскажите мне, в чем дело. Возможно, вместе будем возмущаться, все легче: два сердца делят страдание.

– Ну, понимаете, ехали-ехали мы до этого Светлого опорного пункта. Километров триста отмахали. Еду и думаю: вот молодцы – обновили землю. Радуюсь! Ай, дурак! И еще больше обрадовался, когда издали, с выжженных степей, увидел оазис. Да! Оазис! Лес-лес-лес. В гигантской котловине – лес и лес! Думаю, молодцы. Не зря поработали. – Иван Евдокимович глотнул сразу полстакана горячего чаю и продолжал удивленно: – Въезжаю. Ба! Полоски, метров сто шириной, метров сто длиной, обнесены лесными лентами. Понимаете?

– Пока ничего не понимаю.

– Да на таких полосках что же трактору делать, комбайну? Тем более скоро тронется по полям электротрактор, электрокомбайн: таким машинам разбег нужен самое меньшее километр… Что ж, корчуй тогда эти клеточки? На них ведь только конь, запряженный в плужок, может работать. Лес-то вырастили, а во имя чего? Ради чего? Пример для колхозов, да еще укрупненных?.. Нет! Светлый! Опорный! Для кого опора-то? Для кулацкого хозяйства. Пригляделся я еще и – ба: сидят там людишки, сторонники сухого земледелия, ученые степени получили за разработку подобных, извините за выражение, проблем. Да кому нужны они, такие проблемы? Сухое земледелие! Кому оно нужно, сухое земледелие? Они ученые степени получили за сухое ковыряние. А тут вода идет. Вода – водища ведь идет! – И вдруг академик расхохотался: – Гляжу, у директора в кабинете на этажерке красуются два арбуза. Вот такие, в обхват. Спрашиваю: «Эта премудрость к чему у вас?» Отвечает: «Арбузы, слышь, – самая доходная статья». – «Да вас, что ж, спрашиваю, доходные статьи, что ль, прислали сюда отыскивать?» Молчит. Чуете, почему молчит? Можете вы учесть, сколь арбузов уродилось? Тысяча или пятьдесят тысяч! На базар грузовиками отправляют, вырученные денежки в мешок складывают. Э-э-э, думаю! Я вас, голубчиков, сейчас изловлю. «А еще какая у вас доходная статья?» – «Овец, слышь, разводим». – «Так думаю, овцы, что и арбузы, – не учтешь…» И пошел я в поселочек. Дома – шатры, а в них живут бывшие спекулянты: сбежались туда со всех сторон. Вот вам и опора, Аким Петрович!.. Налейте-ка мне еще чайку. А вы, гляжу, книгами-то обложились… Из Саратова? – не дожидаясь ответа, говорил академик. – Намереваетесь на пленуме выступить?

– Не знаю.

– Как «не знаю»? Покритикуйте руководство. Полезно.

– Не принято это у нас: приехал, палец о палец не стукнул, и уже – с критикой. Народ скажет: выскочка, балабол.

– Не выступите, другое скажут: «Сапун». А вы такую речь произнесите, чтобы и критика была и придраться невозможно, что критикуете Малинова, допустим. Следует ему голову намылить… за тот же опорный пункт, – снова, перескочив на свое, загорелся Иван Евдокимович.

Но Аким Морев умело отвел его от опорного пункта, и они заговорили о Черных землях, об их использовании, оба невольно вспомнили Анну Арбузину, но не коснулись ее: Аким Морев уже считал: «Теперь грех отпускать шуточки», а Иван Евдокимович память об Анне хранил в чистоте, как хранит юноша-романтик.

– Пора бы и на покой, Аким Петрович, – наконец проговорил академик, почувствовав такую усталость во всем теле, что готов был свалиться на ковер и заснуть, будто на травке под ласковым солнцем.

– Да, пожалуй, – ответил Аким Морев, видя, как заря уже лезет во все окна. – Идите. Постелю в кабинете, на диване. – Он, прихватив со второй кровати одеяло, простыни, подушку, направился в кабинет, но в дверь кто-то робко постучал. – Кто? – спросил он и поспешно открыл дверь.

Перед ним стояла Анна Арбузина, держа маленький чемоданчик. По всему было видно: она озябла – губы дрожали, кисти рук покраснели. Поставив чемоданчик, растирая пальцы, она смущенно заговорила:

– Извинения прошу, Аким Петрович, просто и не знаю как. Я уже с час хожу под вашими окнами, а зайти боюсь. Думаю, спит. Но огонь отчего горит? Думаю: а может, забыл погасить? В обкоме мне квартиру вашу показали и уверяли: «Не спит еще». А я боюсь. Только смотрю – утро уже. Может, разбужу, что ж тут? Простит. Иван-то Евдокимович как? Уехал поди? А я к нему – о саде…

– Да. Уехал. Конечно, – решив пошутить, заявил Аким Морев. – В тот же день сел на самолет – и прощай. Только его и видали. Полечу, слышь: в Москве дела-дела-дела… А здесь, слышь, развинтился малость: сердцу волю дал.

– Вот оно как… – Анна села на маленький чемоданчик, да и замерла. – Ну, что ж, – невнятно проговорила она. – Иногда облачко появится на ясном небе… любуешься, любуешься им… а оно и растает…

Аким Морев повернулся и в дверях увидел онемевшего Ивана Евдокимовича.

– Облачко? Это не облачко, а целая туча. Ну! Очнитесь, академик.

– Аннушка! – наконец-то вырвалось у того.

Она не поднялась, а вся взвилась и, идя навстречу ему, прошептала:

– Думы… одолели меня.

5

Анна, с разрешения Акима Морева, весь день наводила порядок в квартире. Перед уборкой ей казалось, что здесь все очень чистенькое, однако она намела целую кучу мусора – опилок, пыли, ошметок грязи из-под диванов, шкафов, ковров, произнося при этом:

– Чужие руки обставляли квартиру. Жена – она не допустила бы такого… А тут, наверное, мужики. Мебель поставили, грязь коврами закрыли, и ладно. Или, как они говорят: «Живет».

Единственно, куда она не могла проникнуть, – это в спальню: Аким Морев комнату запер и ключ забрал с собою. Сначала, стоя перед закрытой дверью, Анна обиделась: не доверяет ей Аким Морев, но вскоре какой-то частицей своей женской души поняла и оценила его поступок.

«Верно! В спальне могут быть только самые близкие. Даже лучшему гостю и то не положено заглядывать сюда. Вижу, Аким Петрович любит жену свою».

Затем Анна выгладила синее платье, которое так понравилось Ивану Евдокимовичу в Разломе, отутюжила костюмы академика и принялась за обед. Магазин помещался на углу. Войдя в него, держа кошелку, Анна вдруг почувствовала себя замужней и потому, никому не улыбаясь, сберегая свою улыбку, подошла к прилавку и деловито-разумно попросила отпустить ей то, что требовалось для обеда.

К шести часам вечера все было готово: на плите кипели русские щи со свежей капустой, побулькивали и потрескивали на сковороде почки с мелко порезанной картошкой, а стол был уже накрыт: на нем виднелись три прибора, хлеб в плетеной корзиночке, селедка на длинной тарелочке, икра черная и красная, а посередине стола стояли графин с водкой и бутылка муската. На диване в синем платье сидела сама Анна и ждала своих квартирантов, как в шутку выразилась она.

– А кто из них первый придет? Если он, значит любит, – загадала она и тут же ответила: – Что ты – девчонка, что ль? Гадать!

В квартиру первым вошел не Иван Евдокимович.

– Да что же это такое? – весело воскликнул Аким Морев, видя, что в квартире прибрано, и ощущая вкусный запах щей, несущийся из кухни. – Значит, не только сады в полупустыне умеете разводить, но и тут – настоящая хозяйка.

Анна вспыхнула, порозовела, но когда он спросил: «Не пришел ли еще Иван Евдокимович?» – она разом потускнела, и Аким Морев, заметив это, сказал:

– Да вон он шагает. Слышите?

И в самом деле, порог переступил Иван Евдокимович, уставший и даже какой-то опухший, но, увидав Анну, заулыбался и помолодел:

– Был в Земельном. Ну, на барахолке и то порядку больше, чем у главного агронома области Якутова. Да и у самого у него вид такой, будто из гроба встал и снова собирается туда же. Здравствуй, Аннушка! – И, к удивлению Анны, хотя ей было это очень отрадно, поцеловал ее при Акиме Мореве, еще раз сказав: – Здравствуй, здравствуй! В театр идем. Билеты достал.

Анна присела, будто ей сообщили такую новость, какой она вовсе не ожидала.

– А как же? Я-то? Ведь здесь женщины… перед театром в парикмахерскую идут… волосы укладывают и вообще завивают, – задумчиво, словно дело шло о каком-то государственном мероприятии, проговорила она.

Академик захохотал, выкрикивая:

– Да ты… Да у тебя… Ох! Аннушка! Да у тебя они самой природой так уложены… волосы… любая в театре позавидует… из тех, кто от парикмахера – и в театр.

Это же подтвердил и Аким Морев. Тогда Анна успокоилась и принялась хозяйничать за столом. Ну, конечно, первую тарелку щей она налила Ивану Евдокимовичу.

– Отведай и суди.

Обедали быстро, похваливая Анну за мастерство, а после сытной еды поднялись из-за стола все разом. Академик, глядя на часы, старинную серебряную «луковицу», скомандовал: