Текст книги "Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972"

Но я не был мальчиком, которого можно было уговорить. У меня было свое мнение, выношенное в пламени войны.

– Если бы «Сорок первый» снимали вы, Григорий Львович, – отвечал я, – то все было бы так, как вы говорите. А я думаю совсем по-другому. И фильм сниму не так. И не надо мне говорить, что я чего-то не знаю. Это время далеко ушло от нас, но навсегда осталось с нами...».

В этом споре двух режиссеров-евреев, принадлежавших разным поколениям, была заложена будущая трагедия страны. Григорий Рошаль, будучи старше Чухрая на 23 года и переживший Гражданскую войну, продолжал мыслить категориями классовой борьбы и к творчеству подходил именно с этих позиций (он в те годы приступал к экранизации романа Алексея Толстого «Хождение по мукам», где эти позиции будут выражены наиболее ярко). Чухрай этих взглядов не разделял. Прошедший самую ужасную войну в истории человечества не в тыловых частях, а в самых что ни на есть боевых – он был десантником, – Чухрай перевидал столько человеческих смертей и крови, что попросту устал от насилия. По его же собственным словам:

«Я служил в Воздушно-десантных войсках, когда я оказывался в тылу врага, то мне приходилось там буквально лицом к лицу встречаться с немцами, которых мы брали в плен. Вдруг я увидел во многих из них человеческое достоинство и скромность. И я понял, что меня обманывали, когда показывали картину „Если завтра война“, в которой все противники были дикарями, а наши солдаты полны благородства и героизма...».

Вернувшись с фронта ярым гуманистом, Чухрай (а в его лице речь идет о многих фронтовиках) был уверен, что после столь кровопролитной войны мир попросту обязан измениться в лучшую сторону. Что каждый человек отныне должен стать гуманистом и забыть обо всех видах ненависти, начиная от расовой и заканчивая классовой. К сожалению, это оказалось заблуждением. Многие из поколения Чухрая слишком уверовали в гуманистическую идею, которая якобы овладела после войны всеми лучшими умами человечества. На самом деле все было далеко не так.

В то время как Советский Союз и в самом деле готов был встать на мирные рельсы (что было вполне закономерно, учитывая, что наша страна потеряла во Второй мировой войне больше всего людей – около 30 миллионов, и почти всю свою промышленность, а американцы потеряли убитыми 405 тысяч человек, британцы – 375 тысяч), ведущие западные страны были столь напуганы его победой и силой духа советского народа, что поняли: если не разрушить эту страну в ближайшие десятилетия, то она в итоге может стать путеводной звездой для всего человечества. В итоге Запад навязал СССР «холодную войну» со всеми вытекающими из нее последствиями: гонкой вооружений, идеологическим противостоянием и т. д. На те деньги, которые Запад вкладывал в «холодную войну», можно было построить несколько сотен новых городов, поднять из руин самые нищие страны, накормить миллионы голодных людей. Но этого сделано не было. Вместо этого Запад предпочел приютить у себя сотни нацистских преступников, которые готовы были с еще большим рвением, чем во времена Гитлера, служить одной-единственной цели – уничтожению первого в мире государства рабочих и крестьян.

На начальном этапе «холодной войны» у Запада практически не было никаких шансов победить, поскольку советское общество продолжало оставаться монолитным. Изменения в худшую сторону в СССР начнут происходить спустя десятилетие, когда абстрактные «общечеловеческие ценности» окончательно затмят глаза большинству советской интеллигенции и те перевернут привычную пирамиду с ног на голову: то есть убедят себя, власть и большую часть населения в том, что классовый подход – путь в тупик. Большую роль в этом процессе сыграют именно фронтовики-либералы вроде Григория Чухрая, Булата Окуджавы, Александра Алова, Георгия Арбатова, Александра Яковлева и др.

Что получилось благодаря ликвидации теории классовой борьбы, мы теперь хорошо видим: СССР исчез, а классовое разделение людей никуда не исчезло, поскольку сегодня кучка нуворишей, обманом завладевшая богатствами, созданными не одним поколением советских людей, без всякого зазрения совести жирует, сидя на шее у простого народа. Естественно, та часть интеллигенции, которая помогла нуворишам осуществить этот переворот, сегодня жирует вместе с ними. И уже без всяких препятствий клепает те же классовые фильмы, что и при советской власти, только уже с обратным знаком: теперь в них красные – сволочи, а «золотопогонники» – сама добродетель. На самом деле, победи в Гражданскую войну «белый» проект, а не «красный», Россия, как великая держава, вряд ли бы достигла тех успехов, как это случилось в бытность СССР. Другое дело, что нынешним российским либералам именно «белый» проект ближе и роднее, поскольку является той самой моделью, по которой они конструируют нынешнюю Россию, где меньшинство правит большинством. Как верно пишет историк С. Кара-Мурза:

«Белое движение – вполне четко очерченное политическое, социальное и культурное явление нашей истории. Оно возникло как попытка военного реванша государственности Февральской революции над советской властью. Эта попытка делалась при помощи и под полным контролем Запада, так что выдвиженец эсеров и масонов русофоб Колчак сам называл себя кондотьером. Белые потерпели такой же полный крах, как Керенский и прочие либеральные западники на мирном этапе – между Февралем и Октябрем. Белое движение – это „кадетствующие верхи и меньшевиствующее рядовое офицерство“, эпигонство западного либерального капитализма...».

Но вернемся к фильму Григория Чухрая «Сорок первый».

Когда фильм был снят сообразно той идее, которую разделял ее режиссер (как мы помним, это Юткевич посоветовал дебютанту написать в сценарии одно, а снимать другое), разразился скандал. Все тот же Колтунов написал руководству «Мосфильма» докладную записку, где назвал фильм «белогвардейской стряпней». Эту записку Пырьев отдал... Чухраю. После этого режиссер разорвал со сценаристом всяческие отношения, публично назвав его доносчиком. Большая часть киношного сообщества поддержала тогда Чухрая, поскольку его фильм и в самом деле являл собой высокоталантливое произведение, осуществившее настоящий прорыв в советском искусстве. Причем речь шла не только о той категории фильмов, где речь шла о Гражданской войне, а об идеологии вообще.

Не случайно поэтому «Сорок первый» был удостоен специального приза на кинофестивале в Каннах весной 1957 года. Можно смело утверждать, что награда досталась ленте не только за художественные достоинства, но прежде всего за ее идеологию, поскольку внеклассовый подход, пропагандируемый в фильме, был настоящим бальзамом на душу не только бывшим белогвардейцам, а ныне эмигрантам (во Франции их было особенно много), но и... западным спецслужбам. Именно в конце 50-х годов в недрах ЦРУ родилась директива, посвященная... советскому кинематографу. Она нацеливала американскую разведку и спецслужбы дружественных Америке стран (Англии, Италии, ФРГ, Франции) на то, чтобы западные кинофестивали отмечали наградами именно те советские фильмы, которые «расщепляли советское сознание» – то есть вносили сумятицу в его идеологические ориентиры.

Практически одновременно с «Сорок первым» на свет появился еще один фильм из так называемой «новой волны». Речь идет о ленте «Павел Корчагин», снятой не в Москве, а на Киевской киностудии имени А. Довженко режиссерами Александром Аловым и Владимиром Наумовым. Отметим, что это было второе обращение советских кинематографистов к роману Н. Островского «Как закалялась сталь». В первый раз это случилось в суровые для страны времена – в 1942 году, когда до решающего перелома в войне было еще далеко. Тогда автором экранизации был известный кинорежиссер (и тоже еврей) Марк Донской, и фильм его преследовал только одну цель: на героическом примере комсомольца Павла Корчагина вдохновить советских людей на борьбу с фашистскими оккупантами. Цель свою тот фильм выполнил блестяще. Спустя 15 лет пришло время уже совершенно иной экранизации.

По иронии судьбы, руку к ней приложил... все тот же Марк Донской. На Киевской киностудии он возглавлял объединение, где и созрела идея вновь обратиться к эпохальному роману Н. Островского. Экранизировать его поручили двум молодым кинорежиссерам – Алову и Наумову, которые хорошо зарекомендовали себя своей предыдущей постановкой – фильмом «Тревожная молодость» (1955). Это тоже была экранизация – романа В. Беляева «Старая крепость», где речь, как и в романе Н. Островского, шла о событиях на Украине в период 1915–1925 годов. Однако первый фильм у молодых режиссеров получился идеологически правильным – этакая романтическо-приключенческая лента о беззаветно преданных революции молодых комсомольцах.

Второй фильм хотя и был заявлен режиссерами как продолжение первого (всего у них получится «комсомольская» трилогия – последним будет фильм «Ветер» в 1958 году), однако по сути был его полной идеологической противоположностью. Суть новой трактовки заключалась в следующем: Павел Корчагин, конечно, настоящий герой, одержимый революцией, но все его страдания и подвиги были во многом напрасными – ведь потом будут сталинские репрессии, лагеря и т. д. То есть все то, о чем так громогласно на весь мир заявил Хрущев на ХХ съезде (а фильм начал сниматься сразу после хрущевского доклада о культе личности и во многом им идейно подпитывался).

Позднее один из авторов фильма – В. Наумов – объяснит подобное прочтение романа желанием по-новому взглянуть на события тех лет, как говорится, без котурнов. Это была дань итальянскому неореализму, который имел в СССР многочисленных приверженцев, но все они до хрущевской «оттепели» не имели возможности применить его в своем творчестве. Теперь такая возможность у них появилась. Как объясняет режиссер:

«Наш кинематограф переживал период „лакировки“. „Лакировалось“ все: ситуации, характеры, декорации, костюмы, даже само изображение. Серьезное (хотя бы по исполнению) историческое кино постепенно поднималось на котурны, становилось декоративным, превращаясь в помпезную оперу, современное – в оперетту. Мы называли эти фильмы „взбесившийся ландрин“ („ландрином“ киношники называли цветное кино. – Ф. Р.).

Но дело было, конечно, не столько в фильмах, сколько в нас самих. Мы, наивные, полные иллюзий, ставили перед собой несбыточные цели – вернуть первородное значение таким понятиям, как боль, голод, честь, смерть. Нам казалось, что на экране они искажены или, вернее, заменены безжизненными муляжами из папье-маше. Они словно утратили свое реальное значение и превратились в условные иероглифы...».

Однако в случае с фильмом «Павел Корчагин» все было несколько иначе. Эту картину Алов и Наумов и в самом деле затевали как «антиландрин», имея в виду показать суровые реалии 20–30-х годов без привычных советскому кинематографу котурнов. Но в итоге вместе с «отдиранием глянца» произошла подмена самой идеологии книги. И лично мне кажется, что эта подмена была произведена режиссерами осознанно. И хотя делалось это не в лоб, а опосредованно – из-за чего многие до сих пор считают этот фильм эталоном революционно-пропагандистского кинематографа, – однако при внимательном просмотре идея авторов легко угадывается. В этом фильме дьявол кроется именно в деталях. И лента, по сути, возрождает давний (еще середины 30-х годов) подход к хрестоматийному произведению советской литературы как отнюдь не к героическому.

Первопроходцем подобного прочтения концептуального для советской власти романа (он был впервые опубликован в апреле 1932 года в журнале «Молодая гвардия») был известный театральный реформатор и идейный «борец» с русской классикой режиссер Всеволод Мейерхольд, который в 1936 году поставил у себя в ГОСТИМе спектакль по пьесе Е. Габриловича «Одна жизнь» по мотивам романа Н. Островского. Как вспоминал позднее сам драматург:

«Я никогда не был в восторге от „Как закалялась сталь“... Она была мне не с руки. Но я работал изо всех сил, считая великой честью работать для Мейерхольда... Ему моя инсценировка понравилась сперва очень, потом кисловатей. Кисловатость росла по мере того, как он воплощал пьесу на сцене... Постепенно в сцены, которые я сочинил, стали внедряться другие, неизвестно откуда взявшиеся. Нередко их писала Зинаида Райх, не без оснований считавшая себя литератором: ведь до Мейерхольда она была супругой Есенина...».

Отметим, что роман Островского считался в Советском Союзе одним из самых популярных, причем эта популярность не была следствием директивы свыше: простые люди искренне любили главного героя книги Павку Корчагина, считая его подлинно народным героем (таких ценителей романа, как Е. Габрилович, в стране было не много, причем все они происходили из среды интеллигенции). В трагической судьбе Павки люди видели не мрак и уныние, а надежду на светлое будущее. Габрилович и Мейерхольд пошли иным путем: они смешали в одну кучу и героизм Павки, и его бессилие перед страшной болезнью – слепотой, причем последняя доминировала над первым.

Именно это и возмутило комиссию, которая принимала спектакль. Особенно ее потрясла финальная сцена, где Павка собирался отправиться на собрание, где громят оппозицию, но никак не мог найти дверь, тыкаясь как слепой котенок во все углы комнаты, спотыкаясь о стулья. Глядя на Павку в эти минуты, ничего, кроме жалости к нему, зритель испытывать не мог. А жалость в те годы считалась пережитком прошлого. И, видимо, правильно считалась, поскольку в ином случае огромную страну вряд ли бы подняли: хлюпики и слюнтяи этого бы точно не сделали. Вот почему к инсценировке Мейерхольда прилепили ярлык «интеллигентщина». Глава Комитета по делам искусств Керженцев так описал свои впечатления от постановки Мейерхольда:

«Спектакль оказался позорным политическим и художественным провалом. Типические черты эпохи Гражданской войны – пролетарский оптимизм, бодрость, идейная устремленность, героизм революционной молодежи – не нашли никакого отражения в спектакле. Пьеса резко исказила весь характер оптимистического живого произведения Островского. Основной темой спектакля являлась фатальная обреченность бойцов революции. Вся постановка была выдержана в гнетущих пессимистических тонах. Театр снова пользовался в своей работе уже не раз осужденными формалистическими и натуралистическими приемами. Театр ограничил свою работу показом чисто схематического и внешнего изображения отдельных событий из романа Островского, совершенно не сумев показать подлинные образы романа, не сумев подняться до отражения героической борьбы советского народа. В результате получилась политически вредная и художественно беспомощная вещь».

Как мы знаем, пессимизм Мейерхольда был оправдан: спустя четыре года его арестовали и расстреляли. В годы хрущевской «оттепели» ситуация была уже иной: можно было не только безбоязненно вернуться к версии Мейерхольда (тем более именно в 1956 году его официально реабилитировали), но и дополнить ее новыми мыслями. В интерпретации Алова и Наумова великая книга о человеческом самопожертвовании и подвиге превратилась в произведение, где все это подавалось как мартышкин труд. Каким образом это достигалось?

Вот Корчагин попадает на ту самую узкоколейку, которую он с таким энтузиазмом строил, рискуя умереть от голода и холода. И что он видит? Узкоколейка пустынна, заброшена и никому не нужна. У зрителя невольно возникает вопрос: зачем же он так неистово надрывался здесь вместе с товарищами? Другой эпизод: Павка отказывается от любви к Рите ради революции и в итоге остается один – без семьи, без детей. Опять у зрителя возникает недоумение: стоило ли ради служебной карьеры жертвовать личным благополучием?

Вот Павка пишет роман, отправляет его почтой в Москву, а нерадивые почтовики посылку теряют. И снова зритель одновременно жалеет героя и сочувствует ему. Короче, куда ни кинь взгляд в фильме – везде сплошные недоумения и разочарования. Точь-в-точь как в спектакле у Мейерхольда, где слепой Корчагин тычется по углам комнаты, не в силах найти выхода. И там и тут зритель испытывает только одно чувство к герою – жалость, а то и раздражение по поводу его напрасного фанатизма. То есть и автор спектакля, и авторы фильма входили в противоречие (причем явное, а не случайное) со словами самого Островского: «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...». По фильму получалось, что жизнь свою Павка прожил героически, но героизм этот был по большей части напрасен.

По сути, авторы фильма были одними из первых в среде либеральной интеллигенции, кто на языке кинематографа публично выразил сомнение в правильности того пути, которым шла страна. Они не подвергали сомнению героизм большевиков-первопроходцев, но уже сомневались в той конечной цели, ради которой эти подвиги совершались. Пройдет всего немного времени, и такие мысли овладеют не только умами либеральной интеллигенции, но и умами большинства представителей власти, что и приведет к отказу от социализма в годы горбачевской перестройки. Однако это будет чуть позже, а пока в самой киношной среде не все принимают точку зрения авторов фильма «Павел Корчагин». Например, режиссер Сергей Васильев (один из создателей «Чапаева») в журнале «Искусство кино» (1957 №11) заявил следующее:

«Для того, чтобы они (Алов и Наумов. – Ф. Р.) стали настоящими мастерами, их не надо зря захваливать и нельзя скрывать от них, что «Как закалялась сталь» – книга, любимая миллионами, – не стала в их руках любимым народом фильмом, промелькнула и сошла с экрана, как обычная, рядовая картина... Потеряна, на мой взгляд, душа произведения Н. Островского, его большевистская, партийная тема... Все события – точно взяты из романа, а идеи потухли, революционный пафос улетучился...».

А вот как оценил картину другой известный кинорежиссер – Юлий Райзман:

«Слишком многое сразу сваливается на Павла, и в какой-то момент он перестает быть представителем молодого растущего класса, выразителем идей комсомола и становится отдельно взятой личностью, которой не очень повезло в это исполненное драматизма время... Не появляется ли в момент его прихода в барак или к дороге, уже поросшей густым бурьяном, ощущение напрасно прожитой жизни?..»

Отметим, что сам Райзман откликнулся на ХХ съезд партии совершенно иным по идейной направленности фильмом – «Коммунистом», где в центре сюжета тоже был неистовый большевик, однако, даже несмотря на то что в финале он погибал, это не рождало у зрителей мысли о напрасно прожитой им жизни. Наоборот! Смерть его несла в себе настолько героический ореол, что буквально вдохновляла зрителей на повторение подвигов коммуниста Губанова, но уже в современной мирной жизни. Об этом весьма выразительно свидетельствует следующий факт. Когда «Коммуниста» показывали на революционной Кубе и сюжет достигал своей кульминации – в финале кулаки убивали Губанова, бородатые барбудос, которые пришли в кинотеатр с оружием, в едином порыве вскочили со своих мест... и принялись стрелять в экран, целясь в убийц Губанова. Вот такие чувства рождал этот фильм, чего нельзя было сказать о картине Алова и Наумова.

Не менее жестко отозвался о «Павле Корчагине» еще один мэтр советского кинематографа – Иван Пырьев (кстати, он с большой симпатией относился к Алову и Наумову и сразу после этого фильма пригласил их работать на «Мосфильм»):

«Картина мне не нравится... О ней мне приходилось слышать крайние суждения. Одни говорят: скучный оптимизм. Это плохо. Другие видят в ней обреченность, грязь, вызывающие в зрителе чувство подавленности, желание уйти из зала, не досмотрев картину до конца. И это так же плохо, как скучный оптимизм. А между тем были и в нашей жизни светлые моменты, а не только война, вши, тиф... Мы жили, мы учились в народных университетах, в вечерних школах, радовались жизни...

Товарищ Охлопков говорил о том, что мы еще недостаточно оценили итальянскую кинематографию. Я бы сказал, что переоценили... в этом фильме я вижу огромное влияние именно Марка Донского через итальянскую кинематографию (отметим, что имено М. Донской руководил объединением, где снимался «Павел Корчагин», и, когда работа над ним была завершена, даже пытался выдвинуть его на соискание... Ленинской премии! – Ф. Р.). Если там грязишка, то тут – грязь, если там вошка, то тут – вши, и в таком огромном количестве, что где уж итальянцам угнаться! И все это нехороший и не нужный нашей кинематографии путь.

Здесь говорили о том, что образ Павла Корчагина должен заставить зрителя задуматься. Нет, этого недостаточно. Зритель должен полюбить героя, должен захотеть подражать ему... Для молодежи он должен был стать образцом поведения во всех жизненных ситуациях – в партийной работе, в тюрьме, даже в отношениях с девушкой. Это многогранный образ, который, на мой взгляд, чрезвычайно не удался.

В последнее время мы стали откровенно признаваться, что наши картины были малореалистичны, что в них были и неоправданный оптимизм, и лакировка. Но реализм бывает разный. Есть высокий реализм... и есть маленький реализм, реализм итальянского кино, конечно, не в лучших его образцах. По какому пути идти? По пути показа одних лишь жизненных тягот, доведенных до патологии? Мне кажется, это ни к чему. Я тут смотрел картину «Мошенники» Феллини. Ее не хочется смотреть. Из восьми человек, которые были в зале, шестеро ушли, не досмотрев вторую часть, так они были подавлены.

Когда же речь заходит о правде революции, о революционной романтике, то она должна выражаться не только в сыпном тифе, не только во вшах, которых буквально метлой можно мести из барака, не только в том, что люди выходят утром на стройку обындевелыми, поскольку даже в бараке, в котором они живут, все приморожено. Ведь могли бы они жить и в другом бараке, в котором бы и дверь закрывалась бы плотно, и печурка топилась исправно, и снег бы тогда не лежал на полу...

Очевидно, я сторонник более радостного, более романтического искусства, оттого мне картина эта и не понравилась...».

Повторюсь, что, несмотря на подобную критику, именно Пырьев станет одним из инициаторов того, чтобы Алов и Наумов покинули Киев и перебрались работать в Москву, на главную киностудию страны «Мосфильм» (против этого решительно выступал министр культуры СССР Н. Михайлов, но его мнения никто не послушал). Этот переезд был показательным явлением: в киношной среде начали в открытую поддерживать тех, кто не только был творчески талантлив, но и пытался опереться в своем творчестве на иные, чем было принято ранее, идеологические ориентиры.

Конечно, можно возразить, что два фильма («Сорок первый» и «Павел Корчагин») погоды не делали, поскольку фильмов в СССР в те годы выходило больше сотни (например, в 1957 году их было 144) и почти все они были поставлены без «фиги» в кармане – то есть рождены с искренним желанием воспеть жизнь в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Однако не стоит забывать, что большинство из выходящих картин были лентами среднестатистическими, а фильмы Чухрая и Алова – Наумова концептуальными. Это были экранизации советской классики, произведений, которые были известны всем от мала до велика, поскольку они были включены в программу школьного курса по всей стране. Если о любом из среднестатистических фильмов пресса обычно писала мало (а то и вовсе не замечала их), то на подобные экранизации откликалась весьма охотно и бурно. Например, о «Павле Корчагине» одна из самых популярных советских газет – «Комсомольская правда» – за один месяц опубликовала сразу четыре (!) статьи. И пусть все они были критические (одна статья называлась «А так ли закалялась сталь?», другая – «Сталь закалялась не так» и т. д.), однако пиар фильму был обеспечен. В итоге в прокате 1957 года картина собрала 24 миллиона 400 тысяч зрителей. А «Сорок первый» (в прокате 1956 года) собрал еще большую кассу – 25 миллионов 100 тысяч зрителей.

Отмечу также, что в Китае фильм «Сорок первый» был назван ревизионистским и запрещен к прокату. В свете последующих событий этот факт весьма симптоматичен. Как мы знаем, Китай до сих пор остается коммунистическим и успешно развивается, а коммунистический СССР развалился.