Текст книги "Тяжелые сны"

Глава двадцать вторая

Приехали на маевку и расположились верстах в шести от города, на лесной лужайке близ дороги, у ручья, за которым подымались холмы, заросшие сосною да елью. По другую сторону дороги, на траве, около тарантасов паслись отпряженные лошади. Вокруг костра, на котором варилось что-то, на коврах или прямо на траве сидели и лежали маевщики, разговаривали и смеялись.

Здесь были: Логин, Мотовиловы, Клавдия, Анна, супруги Баглаевы, с ними Евлалия Павловна, Андозерский, Биншток, Гомзин, юный товарищ прокурора, Браннолюбский, серенький, тоненький, с прилизанными волосиками, актеры Пожарский, Гуторович, Тарантина, Ивакина и Валя с сестрою. Было еще несколько дам, девиц, молодых людей, гимназистов. Вся эта компания казалась Логину докучною, – уж очень много лишних людей.

Ивакина смотрела на Логина с ужасом, но ее тянуло к нему; робко лепетала об идеалах и золотых сердцах. Логин глядел на залитое чахоточным румянцем лицо, на перепуганные глазки, на серое платье с мелкими складками на груди, и ему казалось, что Ивакина больна и бредит. Впрочем, приветливо улыбался ей: Анна сидела против него, и глаза ее были лучисты. Она сняла и положила рядом с собою шляпу из черной соломы с желтыми цветами и высоким бантом и тихонько разглаживала на коленях широкое платье из легкой узорчатой материи лилового цвета. Логину казалось, что Анна рада сидеть здесь, молчать и улыбаться, – и радость ее сообщалась ему. Ивакина расхрабрилась и решилась коснуться того, что ее волновало.

– Позвольте вас спросить, – начала она, – об одном предмете, который в последние дни чрезвычайно интересует и даже волнует меня.

– Сделайте одолжение, – сказал Логин, хмурясь. Серые глаза его стали суровы. Ивакина струсила. А ему было на Анну досадно, – теперь он испытывал это часто: Андозерский делал ей нежные глаза, и она весело говорила с ним. Его румяные щеки лоснились из-под широкополой соломенной шляпы. Логин не понимал, как она может смотреть на этого фата без отвращения и улыбаться ему. Ивакина волнуясь говорила:

– Когда я имела честь быть у вас последний раз, вы изволили упоминать об аэростатах.

– Об аэростатах? – с удивлением переспросил Логин.

«Конечно, – думал он, – нельзя же ей быть прямо невежливою, но зачем ясная доверчивость в глазах, безразличная ко всем? Зачем солнечная улыбка на этого нетопыря?»

– Я тогда не совсем поняла, – лепетала Ивакина. – То есть я поняла, но я хотела бы знать о времени. Вы говорили, что скоро последует прибытие воздушных шаров, но не можете ли вы определить более точно, когда именно это произойдет?

Испуганные глазки Ивакиной уставились на Логина с томительным ожиданием.

– Извините, я что-то не помню, – сказал Логин с мягкою улыбкою.

«Ото, – думал он, – какими жестокими бывают Анютины глазки! Бедный ухаживатель, кажется, наткнулся на хорошенькую шпильку и делает жалкое лицо. Поделом. Но мне непростительно думать, что Анна не видит его насквозь!»

Снял свою мягкую серую шляпу и махал ею перед лицом. Тонкая прядь светло-русых волос над высоким лбом колебалась от движения воздуха.

Ивакина шептала:

– Позвольте, я понимаю, что секрет, но я, уверяю вас, не выдам. Я оправдаю ваше доверие.

Логин наконец вспомнил.

– Ну, это я неясно выразился. Я хотел сказать, что теперь не всем доступны скорые способы сообщения, – железных дорог мало, воздушные шары не усовершенствованы. А если бы житель каждой деревушки мог легко сноситься с кем угодно, жизнь изменилась бы.

На лице Ивакиной отразилось сначала разочарование, потом недоверчивость. Она обиженно сказала:

– Нет, я вижу, вы не хотите оказать мне доверия. Но это совершенно напрасно. Конечно, я не принадлежу к партии действия, но я глубоко презираю те злоупотребления, которые держат наш бедный, заброшенный край в глубоких объятиях мрака невежества и суеверий. И если ожидаются какие-нибудь неожиданные акты, которые двинут вперед дело цивилизации и прогресса, то я, как всякий искренний друг народа и просвещенной культуры, буду искренно радоваться.

«Вот дура какая досадная! – думал Логин. – Ей хочется, чтоб я преподнес ей какую-нибудь нелепость. Ну что ж, изволь!»

И он сказал ей шепотом:

– Здесь могут услышать. Посмотрите, – сказал он громко, – за рекой деревянные развалины, – что-то вроде мельницы. Через полчаса, – опять шепнул он, – я там буду.

Он отошел от Ивакиной. Глаза его глядели устало и слегка насмешливо.

Ивакина заволновалась и стала пробираться к кустам. Она приняла так много предосторожностей быть незамеченною, что все заметили ее желание скрыться. Но у нее был такой несчастный вид, что никто не мешал ей, и только Баглаев начал объяснять что-то на ухо Андозерскому, давясь от хохота. Андозерский выслушал, захохотал, хлопнул Баглаева по плечу и закричал:

– Ах ты, брехун, что выдумал!

Баглаев испугался и растерянно забормотал:

– Ну, ну, пожалуйста, ты вслух не повторяй, здесь барышни.

– Так ты и не говори при барышнях – таких вещей, гусь лапчатый!

– Ну, ну, нализался ни свет ни заря, да и безобразничаешь, – надо и стыд знать.

– Выпьем, брат Юша, лучше, – примирительно сказал Андозерский.

– Ну, вот это – дело. А то что хорошего так-то, – рот нараспашку, язык на плечо. И хлобыснуть можно.

– И при барышнях можно?

– Это, брат, всегда можно. Ее же и монахи приемлют.

Евлалия Павловна беседовала тихо с юным товарищем прокурора. Ее щеки раскраснелись, а Браннолюбский млел и таял. Биншток смотрел на них и злился. Когда Браннолюбский отошел, Биншток горячо заговорил о чем-то шепотом; он наклонялся к самому уху Евлалии, под ее широкую, нарядную шляпку Она досадливо отклонилась от него и сказала негромко:

– Ах, оставьте, – что вы за жених!

– Что ж такое! Я, кажется… Положим, я теперь мало получаю, но у меня есть протеже.

Евлалия засмеялась язвительно:

– Протеже! Туда же! А с Жозефиной кто целовался?

Она отошла от Бинштока. Он сделал сердитое лицо и стал иронически улыбаться. Логин подошел к нему. Биншток сказал злобно:

– Ну, люди здесь! Скандал!

– А что?

– Сплетники, клеветники. Знаете, например, что про вас говорит Браннолюбский? Логин нахмурился и спросил:

– А помните, что вы сами обо мне говорили? Глаза Биншток а смущенно забегали.

– Что вы, Василий Маркович, когда же это? Кто это вам сказал? Поверьте, я всегда за вас, а вот Андозерский…

– Не желаю этого знать, – сухо прервал его Логин и отошел от него.

Биншток торчал среди полянки и сконфуженно улыбался.

Меж тем, в ожидании завтрака, общество расходилось с лужайки в лес. Барышни вздумали купаться: Валя обещала показать превосходное место. Но когда уже совсем собрались уходить, Анна сказала что-то на ухо Клавдии. Клавдия покраснела и села на прежнее место.

– Что же ты, не пойдешь? – спросила ее Анна.

– Конечно, не пойду.

Так и я не пойду, – сказала Анна и тоже села.

Остались и другие. Клавдия тихо сказала Анне:

– Ты же сама говоришь…

Анна взглянула на нее холодными, ясными глазами, повела плечом и лениво ответила:

– Я наверное не знаю, я только так подумала. Да и не все ли равно?

Валя и Варя попытались было уговорить других идти с ними, потоптались, похихикали и пошли себе одни. Анна посмотрела за ними с равнодушною улыбкою и сказала:

– Все ушли понемногу, пойдем и мы куда-нибудь.

Она пошла в другую сторону от ручья, между кустами и дорогою. Клавдия и Нета шли за нею.

– Как надоели мне эти господа! – говорила Клавдия. – Как с ними мучительно скучно!

Анна задумалась о чем-то. Почти бессознательно сорвала она тонкую ветку, оброснула ее и легонько покачивала ею по своему платью.

– Кажется, он не вовремя затеял это, – сказала она вдруг.

– Ты про кого это? – удивилась Клавдия.

– Я думаю про Логина.

– Ты уж не влюбилась ли? – воскликнула Нета и засмеялась. – Вот уж прелесть! Какой-то неодушевленный.

Анна покраснела и сказала:

– А ты, одушевленная…

– Да уж я, конечно, – с бойкою гримасою говорила Нета.

– А он что?

Нета быстро огляделась – никого близко не было.

– Не знаю, как быть, – зашептала она, – хоть убегом венчайся, так ни за что не отдадут.

– Поэтично! – насмешливо сказала Клавдия.

– Вот уж нет, одна досада! То ли дело, как все по порядку.

– Фата, цветы, подружки, певчие, – тихо улыбаясь, говорила Анна.

Логин стоял на мостике, который своими полу с гнившими досками уныло навис над веселым ручьем Безоблачно ясен был день – безнадежно тоскливо было в душе Логина.

Андозерский и Баглаев подошли к нему. Оба они были чем-то радостно возбуждены. Андозерский сказал со смехом:

– Барышни не пошли купаться – жаль! Все Анюточка виновата.

– Что ж, ты подсматривать собирался? – спросил Логин почти враждебно.

– А то зевать, что ли? Ну да ничего, и эти две сестрицы недурнененькие, как веретенца ровненькие.

– Сущие лягушки по грациозности, – сказал, хихикая, Баглаев. – Пойдем, спасибо скажешь.

– Они не обидятся, – убеждал Андозерский. – Нарочно на видное место пошли.

Они оба потянули за собою Логина, но он наотрез отказался, – и они отправились вдвоем подсматривать за купающимися девицами. Сестры плескались в ручье на открытом месте, где было широкое русло. Еще издали были слышны их крики и визги и всплески воды под их ногами. Андозерский и Баглаев остановились за кустами и смотрели на купальщиц. Потом присели на корточки и пробрались поближе к берегу.

Валя метнула на них вороватыми глазами, затрепетала от веселой радости и сделала вид, что не замечает никого. Тихонько сказала что-то сестре. Варя посмотрела в ту же сторону и тоже притворилась, что ничего не видит. Сестры смеялись и плавали, и брызги воды вздымались со звонким, стеклянным плеском из-под их проворных ног. Сильные, стройные тела под ярким, веселым солнцем выделялись розово-золотистыми яркими пятнами среди белых брызг, синей полупрозрачной воды, веселой зелени леса и желтой полосы прибрежного песку, на котором лежали платья. Тяжелые черные волосы красиво осеняли загорелые лица с блудливыми глазами и пышно-багряными щеками.

– Вот бы сюда Гомзина, – захихикал Баглаев, – то-то бы он зубами защелкал.

– А вот и Валькин жених любуется, – сказал Андозерский. – Эх, рылом не вышел!

– Чучело гороховое! – подхватил Баглаев. – Черти у него на роже в свайку играли, Ишь, глазища выкатил!

На другом берегу из-за кустов выглядывала кудрявая голова Якова Сеземкина. Очевидно, что он не видел тех, кто стоял против него: его глаза жили в это время одною только Валею, – он словно заучивал каждую черточку красивого тела. Сестры видели его и были рады.

Логин постоял на мосту, потом перешел ручей и стал взбираться на высокий берег по узкой тропинке Но когда с вершины холма услышал смех и голоса купающихся сестер и увидел, что они плещутся на открытом месте, он повернул назад и вдруг встретил Жозефину Баглаеву. Она запыхалась от скорой ходьбы. У нее было озабоченное и раздраженное лицо. Быстро спросила:

– Где мой муж?

– Право, не знаю.

– Ах, вы его укрываете! – злобно закричала Баглаева, и черные глаза ее гневно засверкали на Логина. – Но не беспокойтесь, найду и без вас.

Пробежала мимо Логина. Он остановился и прислушался. Скоро услышал ее гневливые крики и громкий визг и смех сестер Дылиных.

Вспомнил, что Ивакина уже давно ждет его. То подымаясь, то опускаясь по крутым откосам берега, пробирался к той мельнице, которую показал Ивакиной Иногда приходилось схватываться за смолистые ветви молодых елок, чтоб не соскользнуть вниз.

В укромном местечке за кустами увидел нежную парочку: Нета и Пожарский сидели рядом, тесно прижимались друг к другу, любовно переглядывались и говорили. Он прошел сзади их – не заметили. Сладкий, звонкий поцелуй раздался за ним и разнежил его истомою желания.

Наконец Логин добрался до заброшенной мельницы. Ивакина сидела на пороге покинутой избы. Ее горячее лицо было почти красиво, – таким пылким нетерпением сверкали маленькие глазки. Логин сказал:

– Вот вы где! Пойдемте-ка вниз, авось нас там угостят варей.

Ивакина робко подала ему руку, и они потихоньку пошли к мостику.

Логин сказал:

– Так вот, любезнейшая Ирина Петровна, вы хотите знать, когда именно. Извольте, – но сначала дайте клятву, что вы сохраните это в тайне.

– Клянусь, – торжественно сказала Ивакина.

Логин остановился, выпустил ее руку и, мрачно глядя на нее, сказал:

– Клянитесь спасением вашей души Ивакина изумилась и даже всплеснула руками.

– Но, помилуйте, это – нерациональная клятва. С тех пор, как Дарвин доказал…

– Ну, все равно, – снисходительно сказал Логин, – каждый дает обещание сообразно своим убеждениям. Да вы, может быть, толстовка?

– Я отношусь, понятно, к великому русскому писателю с глубочайшим уважением, но нахожу, что пресловутые доктрины о непротивлении злу, о неделании, – ошибки гениального человека. Когда повсюду вокруг царит беспросветное зло, когда паразиты на двух ногах и кулаки в поддевках и во фраках сосут народную кровь, обязанность каждого честного гражданина – борьба и труд. К тому же ссылки на такой устарелый источник, как Евангелие, в наш электрический и нервный век я признаю нерациональными и несовременными: принципы, изложенные в этой замечательной книге вперемежку с легендами, конечно, были в свое время полезны, но уже давно отслужили человечеству свою службу.

– Итак, заповедь: не клянись…

– В обыкновенных условиях жизни я отвергаю клятву, как недостойное уважающих себя людей проявление взаимных отношений недоверия и мелочной подозрительности. Но в исключительных случаях, когда дело касается социальных и прогрессивных интересов, а также возвышенно-идеальных стремлений, я считаю своим долгом признавать обязательность клятвы.

«Типун тебе на язык, распространенная болячка!» – думал между тем Логин.

– Итак, – сказал он, – клянитесь не выдавать никому тайны, которую я вам открою, клянитесь наукой, прогрессом и народным благом.

Ивакина торжественно подняла правую руку и воскликнула:

– Клянусь наукой, прогрессом и народным благом никому не выдавать тайн, которые будут мне открыты вами!

– Через две недели в четверг, – таинственным голосом сказал Логин и опять подал руку Ивакиной.

Ивакина затрепетала:

– Как? Что именно?

– Произойдет решительное: прилетят воздушные шары секретной конструкции и привезут конституцию прямо из Гамбурга.

– Из Гамбурга! – в благоговейном ужасе шептала Ивакина.

Она шла взволнованная, не замечая дороги.

Логин продолжал:

– Больше ничего не могу сказать. И помните, за измену – смертная казнь, – в мешок и в воду.

– О, я знаю, знаю! Я дала клятву, – и сдержу ее!

– Не занимаетесь ли вы, Ирина Петровна, литературой?

Ивакина лукаво улыбнулась и спросила:

– Почему же вы так думаете, Василий Маркович?

– Да вы так литературно выражаетесь.

– Да? Вы находите? О, я очень много читаю: не говоря уже о том, что ни одна деталь школьного режима не ускользнула от моего внимания, я читаю много и по общей литературе. Но представьте! В моем захолустье, где вместо людей можно встретить только господ Волковых да совершенно неинтеллигентных волостных писарей, мне не с кем, положительно не с кем, обменяться живыми и свежими мыслями, которые навеиваются чтением книг честного направления. Да, вы угадали: я немножко занимаюсь литературой. То есть я, видите ли, составила одну азбуку по генетически-синтетическому слого-звуковому методу и сборник диктантов популярно-практически-научного содержания, расположенных по аналитически-индуктивному методу.

– Очень полезные работы; они, конечно, приняты во многих школах?

– Увы! К сожалению, у нас везде царит такая рутина, стремление придерживаться раз пробитой колеи: ничего оригинального и знать не хотят. Азбука моя употребляется в двух школах нашего уезда, представьте, только в двух! и в одной школе тетюшского уезда, всего в трех школах. Сборник диктантов постигнут еще более плачевною участью: я не могла даже найти для него издателя и могу употреблять только в своей школе.

– Это очень печально.

– Но я не падаю духом. Меня воодушевляет мысль, что в великом процессе поднятия народных масс и я приношу долю пользы, хотя бы и минимальную. Теперь я привожу к окончанию одно грандиозное предприятие, которое стоило мне многих бессонных ночей, нравственной и умственной борьбы и нескольких лет интенсивного труда и неутомимых изысканий.

Логин напряженно старался не засмеяться. Он сказал:

– Это очень любопытно. Какое же это предприятие?

– Это – хрестоматия для народных школ с целью поставить перед сознанием детей во весь рост те идеальные личности, которых так много на нашей родине, чтобы дети имели образцы для почитания и подражания.

– А вы верите в идеальные личности?

– Безусловно! Я привожу литературные примеры идеального священника, доктора, лакея, сестры милосердия, идеальной учительницы, идеального помещика, идеального станового, – словом, идеальных личностей всех сословий.

– Ну а просто человек, живой человек, – есть он в вашей книге?

– Это все люди, и притом лучшие!

– И всей этой слащавой идеальностью вы хотите пичкать деревенских малышей? К чему? Зачем обманывать их? – горячо говорил Логин.

– К чему? Что же, по-вашему, следует с самого раннего возраста показать детям все худое в жизни и разбить в них веру в хорошее? Нет, школа обязана давать детям положительные идеалы добра и правды.

– Идеал – Бог, идеальный человек – Христос, а вы им дрянных кумирчиков налепите, приучите всяких лицемерных честолюбцев на пьедестал ставить, по-холопски стукаться лбами, и перед кем?

– Вы отвергаете, что есть идеально хорошие люди?

– Не встречал я таких.

– Сожалею вас. А я встречала.

– Всякий паршивец воображает, что он на каждом шагу так подвигами любви и сыплет. А поглядишь – и наилучшие люди самолюбцы, только полезнее для других.

– Как? Вы отвергаете самоотверженную любовь? Эту святую силу, которая иногда облагораживает даже злодея?

– Самоотверженная любовь, Ирина Петровна, такая же нелепость, как великодушный голод. Уж коли я люблю, так для себя люблю.

– Я должна вам сказать, что вы или не видели хороших людей, или не сумели оценить их. Но я глубоко верю в то, что есть высоко-идеальные, светлые личности, и я убеждена, что мы обязаны показать детям идеалы в их жизненном воплощении. Думать иначе, извините меня, могут только черствые натуры или люди, желающие щеголять напускным нигилизмом.

Ивакина была в большом негодовании; все морщинки ее маленького лица дрожали и волновались. Логин смотрел на нее с улыбкою, но и с досадою.

«Вот, ведь чахоточная, а какой в ней отважный дух!» – думал он.

В это время они пришли на лужайку, где остальное общество уже сидело за завтраком, в тени старых илимов и берез.

– Что, дружище, – закричал Андозерский, – никак тебе Ирина Петровна головомойку за нигилизм задает?

Логин засмеялся. Сказал:

– Да, вот мы об идеалах не сошлись мнениями.

– Не признавать идеалов безнравственно и нерационально, – горячо сказала Ивакина.

– Я вполне согласен с многоуважаемой Ириной Петровной, – внушительно сказал Мотовилов. – Главный недостаток нашего времени – затемнение нравственных идеалов, которым, к сожалению, отличается наша молодежь.

– Совершенно верно изволили сказать, к сожалению, – подтвердил Гомзин, почтительно оскаливая зубы.

Глава двадцать третья

Мотовилов ораторствовал об идеалах длинно, внушительно и кругло. Иные почтительно слушали, другие вполголоса разговаривали. Андозерский занимал Нету и украдкою кидал на Анну пронзительные взгляды.

– Вы были с нею на мельнице? – тихо спросила Клавдия.

– Да, – сказал Логин, – там хорошо.

– Хорошо! В этом прекрасном диком месте говорить с нею! И она молола вам суконным языком об идеалах! Какая жалость!

Логин засмеялся.

– Вы не любите ее?

– Нет, я только дивлюсь на нее. Быть такой мертвой, говорить о прописях, букварях и вклеивать в эти разговоры тирады об идеалах – как глупо! Идеалы установленного образца!

– Она любит говорить, – сказала Анна, – о том, чего не понимает, – о своем деле. Так, заученные слова, лакированные, прочные. И притом теплые. И бесспорные.

Она говорила спокойно, и Логину ее слова, и ясная улыбка, и медленные движения рук казались жестокими.

Браннолюбский хлопал под шумок рюмку за рюмкою и быстро пьянел. Вдруг закричал:

– Не согласен! К черту идеалы!

Но тотчас же «ослабел и лег». Биншток и Гомзин прибрали его, и он больше не являлся. Евлалия Павловна притворялась, что весела, но была в жестокой досаде и безжалостно издевалась над Гомзиным. Биншток не подходил к ней и посматривал злорадно.

Баглаев сидел рядом с женою; имел пристыженный вид. Девицы Дылины вернулись с видом «как ни в чем не бывало» и только потряхивали мокрыми косами. Андозерский подмигнул Вале, Валя лукаво опустила глазки, Баглаев старательно не глядел на сестер. Нета разрумянилась, и лицо у нее было счастливое.

Пришли гимназисты; с хохотом рассказывали что-то Андозерскому. Андозерский захохотал. Крикнул:

– Вот так дети!

Все повернулись к нему.

– Вот наши молодые люди интересное зрелище видели.

– Представьте, – заговорил Петя Мотовилов, показывая гнилые зубы и брызжась слюною, – мальчишки изображают волостной суд: там один из них будто пьяница, его приговорили к розгам. И все это у них с натуры, и тут же приговор исполняют. А девчонки тоже стоят и любуются.

Барышни краснели, кавалеры хохотали. Баглаева сказала пренебрежительно:

– Какие грубые русские мужики!

– Ну и что ж дальше? – спросил Биншток.

– Да мы ушли: очень уж подробно они представляют, даже противно.

Жозефина Антоновна сердито ворчала на мужа, сверкала на всех черными глазами и бросала гневные взгляды на Валю. Совсем неожиданно она заявила:

– Которая дрянь чужих мужей прельщает, той бесстыдной девице иная жена может и глаза выцарапать.

– Руки коротки, – огрызнулась Валя.

– Что ж вы на свой счет принимаете, – накинулась на нее Баглаева, – видно, по вашей русской пословице, знает кошка, чье мясо съела?

Валя хотела было отвечать, но Анна строго уняла ее. Валя ярко покраснела и смущенно начала рассказывать барышням, что говорят в городе о холере. Анна засмеялась, взяла ее за локоть и тихо сказала ей:

– Надо вас, Валя, вицей хорошенько.

– За что ж, Анна Максимовна? Почему ж я знала, что он пойдет? – оправдывалась Валя.

Варвара злорадно смотрела на сестру. Мотовилов сказал внушительно и негромко:

– А вот мне на вас жалуются, госпожа Дылина. Валя сидела как на иголках и растерянно молчала.

– Да-с, крестьяне жалуются, – продолжал Мотовилов, помолчав немного.

– Да за что же? – робко спросила Валя.

– Вообще, недовольны. Вообще, им не нравится, что учительница. Ну, и вы ссоритесь с сослуживцами и детей балуете, да-с! И все вообще у вас идет навонтараты.

– Да я, Алексей Степаныч…

– Ну-с, я вас предупредил, а там не мое дело. А впрочем, и я согласен. По-моему, баба или девка в классе – одно баловство.

– Ну, что о делах теперь! – вмешался было Баглаев.

Но жена сейчас же его уняла:

– Какое ты имеешь право вступаться? Разве тебя просили? Разве ты чей-нибудь здесь любовник? Ты от всякой смазливой вертуньи сам не свой. Знай свою жену, и будет с тебя.

– Знаю, знаю, матушка, виноват!

– То-то, – наставительно сказал Гуторович, – не фордыбачь, виносос, у тебя еще вино на губах не обсохло.

Молодые люди смеялись.

– Что, напудрили голову? – язвительным шепотом спрашивала Варя у своей сестры. – Так тебе и надо!

Логин и Пожарский стояли в стороне. Логин спросил:

– Скоро на вашей свадьбе запируем?

– Какая там свадьба! – уныло сказал Пожарский.

– Что так?

– Сама девица ничего, почтительна к нам, что и говорить, да вот где точка с запятой: богатый, но неблагородный родитель и слышать о нас не хочет, – козырь есть на примете.

– Плохо! Но все ж вы попытайтесь.

– Чего пытаться-то? Формальное предложение сегодня по дороге делал – нос натянули. А вы, почтеннейший синьор, уж за престарелой ingenue приударили, за Ивакиной. Но это сушь! Вы бы лучше наперсницу барышень тронули, – веселенькая девочка!

– Занята уж она, мой друг.

– Фальстаф?

– Нет. Это – ложная тревога Жозефины. Жених есть.

– Елена прекрасная, значит, даром волнуется?

– Совершенно напрасно.

Биншток обратился к Мотовилову с заискивающею улыбкою:

– Алексей Степаныч, вот Константин Степаныч желает прочесть вам стихи.

– Стихи? Я не охотник до стихов: стихами преимущественно глупости пишут.

– Но это, – сказал автор, Оглоблин, – совсем не – такие стихи. Я взял смелость написать их в вашу честь.

– Пожалуй, послушаем, – благосклонно согласился Мотовилов.

Логин с удивлением смотрел на неожиданного автора стихов в честь Мотовилова; его раньше не было на маевке, и как он сюда попал, Логин не заметил. Оглоблин стал в позу, заложил руку за борт пальто и, делая другою рукою нелепые жесты, прочел на память:

 
Недавно гражданин честной,
Наш друг и педагог искусный,
Был вдруг постигнут клеветой
И возмутительной, и гнусной.
 
 
И кто же первый клеветник?
Его завистливый коллега!
Быть может, цели бы достиг
Лукавый нравственный калека.
 
 
Но вдруг за правду поднялся
Боярин доблестно бесстрашный,
И речью гневно-бесшабашной
Скликать сограждан принялся,
 
 
И им всеобщего протеста
Проект разумный предложил
Против того, что дали место
В тюрьме тому, кто честен был.
 
 
И говорит, не устава,
Боярин мудрый за того,
Кто горько слезы лил, рыдая,
Когда схватили вдруг его, —
 
 
И за невинного хлопочет,
И постоять за правду рад,
И доказать начальству хочет,
Кто в этом деле виноват.
 
 
Хвала, боярин именитый!
Живи и здравствуй столько лет,
Чтоб был ты в старости маститой
Не только дед, но и прадед!
 
 
А нам тебе кричать пора:
Ура! ура! ура! ура!
 

Стихотворение, прочитанное с чувством и с дрожью в голосе, произвело впечатление. Мотовилов встал и горячо пожимал руку Оглоблина. На лице его лежал отпечаток величия души, которой услышанные похвалы были как раз в пору. Говорил:

– Очень вам благодарен за чувства, выраженные вами по отношению ко мне. Но и вообще очень прочувствованные стихи – такие мысли делают вам честь.

Оглоблин прижимал руку к сердцу, кланялся, бормотал что-то умиленное. Около него столпились, пожимали руку, хвалили за хорошие чувства. Баглаев восклицал:

– Ловкач! Обожженный малый!

Были немногие, на которых чтение произвело иное впечатление. Палтусов улыбался язвительно. Логин слушал с досадою. Клавдия тихонько засмеялась при словах «нравственный калека»; потом она слушала с презрительно-скучающим видом. Анна хмурила брови, неопределенно улыбалась; слово «прадед» рассмешило ее своим ударением, и она весело, долго смеялась. Нета чувствовала себя неловко: стихи ей нравились, но презрительный вид Клавдии и смех Анны заставляли ее краснеть.

Клавдия спросила Валю:

– Что, Валя, понравились вам стихи?

– Отличные стишки, – с убеждением сказала Валя. – А вот теперь есть еще очень хороший поэт, господин Фофанов, совсем вроде Пушкина. Говорят, ему одно время запретили писать.

– За что же?

– Ну вот, разве вы не слышали?

– Не слышала.

– Да, а теперь, говорят, опять пишет. Тоже, говорят, очень хорошие стишки.

Анна стояла одна у ручья. Задумчиво глядела на тихо струящуюся воду, на темно-зеленые, широкие листья водяного лопуха. Они качались и дремали, но Анна знала, что над ними развернутся, будет время, большие белые цветы. Издалека слышался резкий стук дятла.

Логин подошел к Анне. Спросил:

– И зачем вы здесь?

Анна улыбнулась.

Логин продолжал:

– Такое пошлое все это общество! Впрочем, пусть их, здесь хорошо, вот здесь, где мы одни.

Осторожно заглянул в ее рдеющее лицо. Глаза ее были грустны и ласковы. Руки их сошлись в нежном пожатии, и ощущение радости пронизало обоих, как внезапная боль.

Вдруг страстное желание чего-то невозможного повелительно охватило Логина. Он смотрел на Анну, и ему стало досадно, что она теперь нарядна, как все. Спросил притворно-ласково:

Вы сегодня опять в новом платье?

– И рыбы наряжаются, бывает пора, – ответила она. – Я люблю радость.

– Только радость?

– Нет, и все в жизни. Хорошо испытывать разное. Струи Мэота, и боль от лозины – во всем есть полнота ощущений…

Логину больно было думать, что Анна переносит боль. А она говорила спокойно.

– Хорошо чувствовать, как падают грани между мною и внешним миром, – сродниться с землею и с воздухом, со всем этим.

Показала широким движением руки на воду ручья, на лес, на далекое небо, и все далекое показалось Логину близким.

Пьяный мужик топтался на дороге. Понемногу делался смелее, все ближе подвигался к веселящимся господам. Подбитое лицо, недоумевающие глаза, тусклая постоянная улыбка на синеватых, сухих губах, взлохмаченные волосы, плохая одежонка; пахло водкою; впечатление безвозвратно опустившегося пропойцы.

Баглаев захихикал. Сказал Логину тихонько:

– Скандальчик будет, чует мое сердце, веселенький скандальчик.

Логин вопросительно посмотрел на него.

Баглаев объяснял:

– Видишь этого субъекта? Ну, это, в некотором роде, соперник Алексея Степановича.

– Как это так? – спросил Логин.

– А это Спирька, Ульянин муж, той, знаешь, что у Мотовилова живет, экономкой, понимаешь? Мотовилов Спирьке рога ставит, а Спирька с горя пьянствует.

– Вот так мужичинища! – опасливо сказал Биншток. – Этот притиснет, так мокренько станет.

Спирька был уже совсем близко и вдруг заговорил:

– Ежели, к примеру, господин какую девку из нашего сословия, то, выходит, на высидку, а там, брат, ау! пошлют лечиться на теплые воды. Ну а ежели кто баб, так я так полагаю, что и за это по головке не погладят.

– Ты, Спирька, опять пьян, – сказал Гомзин.

– Пьян? Вот еще! Важное дело! И господа пьют. Вот в нашей школе учитель пьет здорово, а где научился? В семинарии, обучили в лучшем виде, всем наукам, и пить, и, значит, за девочками.

– Спиридон, уходи до греха, – строго сказал Мотовилов.

– Чего уходи! Куда я пойду? Ежели теперь моя жена… Ты мне жену подай, – взревел яростно Спирька, – а не то я, барин, и сам управу найду. Есть и на вас, чертей…

Но тут Спирьку подхватили мотовиловские кучера и извозчики, за которыми успел сбегать проворный Биншток.

Спирька отбивался и кричал:

– Ты меня попомни, барин: я тебе удружу, я тебе подпущу красного петуха.

Но скоро крики его затихли в отдалении. Общество усиленно занялось развлечениями. Все делали вид, что никто ничего не заметил. Тарантина затянула веселую песенку, ей стали подтягивать. Нестройное, но громкое и веселое пение разносилось по лесу, и звонкий вой передразнивал его.

Биншток придумывал, что бы сказать приятное Логину, доказать, что он не клевещет на Логина, а сочувствует. Подошел к Логину и сказал, делая серьезное лицо:

– Несчастный человек этот Спиридон. Мне его очень жалко!

– Да? – переспросил Логин.

– Правда! И я думаю, что все беды народа от его невежества и малой культурности. Я часто мечтаю о том времени, когда все будут равны и образованны.

– И мужики будут щеголять в крахмальных сорочках и цилиндрах?