Текст книги "Тяжелые сны"

Глава седьмая

День выдался жаркий, какие редко бывают у нас в это время. Небо без облаков, воздух без движения, земля без влаги. Солнце крутыми лучами беспощадно обливает беззащитную перед ним землю. На открытом месте видно, как небо по краям дымно туманится. В воздухе пахнет гарью: там, вдали, тлеет лесное пожарище. Жаль смотреть на молоденькую травку, которая пробилась кой-где на улицах, не мощеных и пыльных, и теперь изнывает от зноя, никнет, желтеет, пылится.

Люди двигаются лениво и сонно. Всяк, кто может, прячется в тень и лень спальни. На улицах изредка барышни под белыми зонтиками пройдут купаться. Служанки в пестрых платочках тащат за ними простыни. Вот Машенька Оглоблина, молодая купеческая девица: она держит зонтик высоко, – пусть видят ее золотой браслет. Она и купаясь не снимет браслета.

Плеск воды в купальнях убаюкивает гладкоструйную реку. Медлительные воды нежат и баюкают разлегшийся над рекою мост. И на нем пусто, как и на улицах. Только иногда протащится по его шаткой настилке гремучий тарантас неистового путешественника, или чьи-нибудь собственные дрожки уныло продребезжат, – и жалобно заскрипит обеспокоенный в полдневной дреме мост.

Во втором часу Клавдия вышла на улицу из калитки своего сада. Утром задумала нечто, что должно было иметь для нее важное значение. Наскоро написала записку Логину без обращения и без подписи: «Быть может, вас удивит, что я пишу к вам. Но вы говорили недавно, что мною владеют неожиданные, фантастические побуждения. Вот такое побуждение, – скорее, необходимость, – заставляет меня сделать что-нибудь решительное. Мне надо видеть вас: мне кажется, что вы скажете мне магическое, освобождающее слово. Сейчас я подымусь на вал к беседке. Если я встречу вас там, вы услышите нечто интересное».

Запечатывая записку, подумала, что поступает неосторожно. Но уже не хотела и не могла изменить своего намерения, что-то подталкивало ее.

И вот всходила на вал, и казалось, что там будет что-то решено и закончено.

Вал насыпан встарь, когда наш город подвергался нападениям иноземцев. Он замыкает площадь, которая имеет вид продолговатого четырехугольника и называется крепостью. Вал тянется без малого версту в длину. Вышина сажен восемь. Прежде был, говорят, выше, да устал стоять и осыпался. Только очертания напоминают о былом назначении: у него тупые выступы на длинных сторонах и мало выдающиеся бастионы на этих двух выступах и по всем четырем углам. Весь вид его мирный и даже веселый, недаром горожане любят гулять здесь по вечерам С наружной и внутренней его стороны, посередине высоты, тянутся две террасы, сажени по две в ширину каждая. И эти террасы, и склоны вала заросли травою. Наверху вала протоптана неширокая дорожка. Для, проезда в крепость проделаны в восточной и северной стороне вала двое ворот. Под их кирпичными сводами сыро, мрачно и гулко.

Посередине крепости собор старинной постройки, с белыми стенами и зеленою шатровою кровлею, что придает ему бодрый и молодящийся вид. Островерхий купол с заржавленным крестом подымается над алтарною частью храма. К западу от него, на скатах кровли, торчат две маленькие главки, аршина в два вышиною. Эти главки – как яблоки на тонкой ножке, с острыми придатками вверху. Они такие несоразмерно маленькие, что кажутся посторонними залетками; так и представляется, что вот-вот они спрыгнут на землю и поскачут прочь на своих тонких ножках.

К югу от собора каменный острог; стены его ярко белеют. К подошве вала лепятся огороды тюремного смотрителя. Бледный арестант смотрит из-за решетки на красные и синие тряпки, которые сушатся на изгороди, смотрит на зелень вала, на лазурь неба, на бледно-желтые одежды Клавдии, – она идет быстрою походкою по верхней дорожке, – и на птиц, которые проносятся еще гораздо быстрее и кажутся черными точками или пестрыми полосками.

На север от собора раскинулись здания местного войска: кирпичная двухэтажная казарма, деревянный манеж и каменный домик – канцелярия воинского начальника. Здесь тоже огороды, мелькают фигуры солдатиков в красных рубахах, и они кажутся мирными людьми. А у казарменной стены упрямо стоит себе в бурьяне картонный супостат с намалеванным ружьем мишень для стрельбы.

Между казармою и восточными воротами крепости четырехугольный пруд тускнеет свинцовою, неподвижною поверхностью. Он смотрит на все, что проносится над ним, и сердито молчит. Зеленая ряска затягивает его по краям.

Южная подошва вала желтою полосою дороги отделяется от реки, мелкой в этом месте. Здесь она делится на два протока и охватывает Воробьинку. С остальных трех сторон подошву вала обнимают огороды и зеленые пустыри.

На южной, короткой стороне вала красуется на верхней площадке беседка, она пестро раскрашена и украшена резьбою в русском стиле. Герб губернии намалеван на всех шести наличниках беседки. Беседка – память недавнего посещения: из нее высокий гость любовался городом. Решено было ее сохранить за красоту и как памятник.

Логин и Клавдия встретились на дорожке вала, обменялись несколькими словами, прошли в беседку и молча сели. Клавдия сжимала костяную ручку зонтика и постукивала им по деревянному полу. Логин рассеянно глядел на город.

Отсюда город был красив. Березки у подножия вала не заслонили вида. Тополя с обрубленными вершинами, верхние ветви которых все-таки немного закрывали город, росли только на восточной террасе. Здесь их не было.

Центральная часть города у большого моста видна была как на ладони. Зеленые сады у каждого дома, лиловая пыльная даль полускрытых домами улиц, сероватые груды деревянных домишек с красными, синими, серыми кровлями, то яркими после недавней окраски, то тусклыми и смытыми дождем, бурые изгороди и заборы, которые изогнулись во все стороны, – все это красиво смешивалось и производило впечатление жизни мирной и успокоенной. Случайные резкие звуки оттуда наверх не долетали. Изредка проходящие крошечные фигуры людей казались безмолвными и бесшумными; копыта лошадей точно и не стучали по камням отвратительной мостовой, и колеса медленно двигавшегося по базарной площади тарантаса, казалось, не грохотали; жесты встречавшихся походили на игру марионеток.

Река изгибалась красивыми плесами. На ней были раскиданы маленькие купальни. Около иных вода плескалась – там купались. Кое-где мальчики удили рыбу и входили для этого в самую реку. Вдали, за последними городскими лачугами, белела пена, искрились на солнце водяные брызги, сверкали тела купающихся детей. Но и детские звонкие крики сюда не долетали.

Здесь было совсем тихо. Иногда только важно жужжала пчела, медленно пролетая, да ветер шуршал в густой траве, колючей и перепутанной, и лепетал с ветками березок, которые ползли по внутреннему склону вала и никак не могли добраться доверху. Но и ветер сегодня набегал изредка, да и то слабый, не так как в другие дни.

– Я люблю бывать здесь не вечером, когда гуляют, – сказал Логин, – а днем, когда никого нет.

Клавдия подняла на него глаза, – мрачно было их мерцание, – как бы с усилием вслушалась в его замечание и спросила:

– Вы не любите толпы?

– Не люблю быть в толпе… составлять часть толпы.

– А без толпы пусто… и скучно.

– А что и в толпе? Созерцать калмыцкие обличил?

– Почему калмыцкие?

– Наша толпа всегда имеет вид азиатчины: фигуры топорные, лица не европейские… Право, Европа кончается там, на рубеже.

– А у нас что ж, Азия?

– Нет, так, просто шестая часть света… А все-таки хорошо, что взгромоздили этот вал. Можно позволить себе невинное удовольствие подниматься от земли все выше и выше. Это окрыляет душу Город, с его пылью и грязью, внизу, под ногами, – дышится гордо и весело. После житейской мелочи и пустяковины только вот здесь и даешь себе утешение.

– Есть другие утешения в жизни! – воскликнула Клавдия.

– Какие?

– Любить, испытывать страсти, гореть с обоих концов, наполнить пылом и борьбой каждую минуту. Логин вяло улыбнулся.

– Где уж нам! Нервный век, силенок не хватает. Нам ли, с нашим темпераментом разочарованной лягушки, в приключения пускаться!

Лицо Клавдии бледнело. Она порывисто спросила:

– Чем же вы жили до этого времени? Теперь у вас есть замысел, и он даст смысл жизни. А раньше?

– Я искал правды, – тихо ответил Логин.

Напряженное состояние Клавдии сообщалось и ему. Лицо его приняло грустно-строгое выражение.

– Правды? – с удивлением переспросила Клавдия. – И что же?

– Не нашел, – и только напрасно запутался в ссоры.

– Не нашли!

– Да, нигде не нашел, ни на большой дороге, ни на проселке. И искать не надо было.

– Почему?

– Умные люди говорят: была и правда на земле, да не за нашу память.

– Прибаутка! – пренебрежительно сказала Клавдия.

Логин поглядел на нее печально и задумчиво. Сказал:

– А может быть, и правда нашлась бы, да не хватило терпенья, любви… сил не достало.

– Правда! В чем она? Все это книжно! – досадливо сказала Клавдия. – Надо жить, просто жить, торопиться жить.

– Почему так непременно это надо?

– Послушайте, я хотела вас видеть. Это неосторожно с моей стороны. Но я не могу ждать! Я жить хочу, по-новому жить, хоть бы с горем, лишь бы иначе. И зачем книжные взгляды на жизнь? Берите ее так, как она есть, и с нею то, что плывет вам в руки.

– Простите, но я думаю, что вы ошибаетесь во мне… а более всего в себе.

– Да? Ошибаюсь? – спросила Клавдия вдруг упавшим голосом. – Может быть.

– Я хочу сказать, что и в вашей настоящей жизни много ценного.

– Не знаю, право. В детстве и у меня было все, как у всех, и весь обиход, и удобные мысли. С такими радужными надеждами ждала я, когда буду большая… Ну, вот я и большая. А жить-то оказалось трудно. И надежды испарились незаметно, как вода на блюдце. Остались только большие запросы от жизни. А люди везде одни и те же, тусклые, ненужные мне. И все везде неинтересно, вся эта рутина жизни, и эти скучные привычки. А жажда все растет.

– Что ж, это у всех бывает. Мы утоляем эту жажду работою, стремлением к самостоятельности, к господству над людьми.

– Работа! Самостоятельность! К чему? Это все очень легко, но это все не то. Я жить хочу, жить жизнью, а не выдумками.

– Работа – закон жизни.

– Ах, эти слова! Может быть, это умные слова, но забудьте их. Ведь я не в переплете живу, – у меня кожа и тело, и кровь, молодая, горячая, скорая. Меня душит злоба, отчаяние. Мне страшно оставаться. Все это, я чувствую, бессвязно и бестолково, – я говорю не то, что надо, слова не слушаются… Мне надо уйти и сжечь… сжечь все старое.

– Я вас понимаю. Жизнь имеет свои права, неодолимые. Она бросает людей друг к Другу, и незачем сопротивляться ей.

– Да? И вы так думаете? Это очень нелепо, что я вас пригласила. И знаете ли зачем? Чтобы сказать: возьмите меня.

Бледное лицо ее все дрожало волнением и страстью, и глаза, не отрываясь, смотрели на Логина. Их жуткое, испуганное выражение притягивало его странным обаянием. Сладостное и страстное чувство закипало в нем, – но было в сознании что-то холодное, что печально и строго унимало волнение и подсказывало сдержанные ответы. Произнося их, он чувствовал, что они глупы и бледны и что каждый из них что-то обрывает, совершает что-то непоправимое. Сказал:

– Загляните в себя поглубже, испытайте себя.

Клавдия не слушала. Продолжала:

– Хоть на время. Разбейте мне сердце, – потом бросьте меня. Будет горе, но будет жизнь, а теперь нет выхода, я точно перед стеною. Пусть вы меня не любите, все равно, спасите меня! Пожалейте меня, приласкайте меня!

– Вы безумны, Клавдия Александровна. И что вам из того, если и я заражусь вашим безумством? Клавдия вдруг вся зарделась. Сказала:

– Я знаю, вы говорите это потому, что уже любите… Нюточку.

– Я? Анну Максимовну? О нет… едва ли… Но почему…

– Да, вы этого и сами, может быть, не знаете, а она вас пленила быстрыми глазками, умными речами из книжек и деланою простотою – кокетством простоты.

Логин слегка засмеялся:

– Вот уж, кажется, в ком нет кокетства!

– Не спорьте. Это дразнит ваше нечистое воображение, – босые ножки богатой барышни на пыльных дорогах. Эта перехватившая через край простота, то, что никто и нигде не делает, – как же, то заманчиво, любопытно!

– Вы несправедливы.

– Я думала, вы оригинальнее. Увлечься девочкой, пустою, как моя ладонь, и сладкою, как миндальный пряник, за то только, что ее полупомешанный отец начинил ее идеями, – вряд ли она хорошо их понимает, – и за то, что он приучил ее не бояться росистой травы!

– Максим Иванович – умный человек.

– Ах, пусть он чудо по уму! Но послушайте, я красивее Анютки и смелее ее. И что в ней хорошего! Все в ней обыкновенно – здоровая деревенская девица.

– В ней есть настоящая спасающая смелость, – горячо сказал Логин, – а не та раздраженная и бессильная дерзость, которая крикливо говорит в вас.

– Что вы говорите! Я смелее ее и не побоюсь того, что испугает Нюту. Вот, хотите? Я приду к вам, я…

– Вы красавица, и вы смелая, – перебил ее Логин. – Вы, может быть, правы – я, может быть, люблю ее, да и вы… вы тоже любите кого-то.

– Да?

– Вам пора любить. Идите к нему с этою жгучею страстью.

– Вы разве не знаете, что женщины не прощают того, что вы сделали теперь?

– Я дал вам добрый совет, но… Если бы вам понадобилась грубая подделка под любовь…

Клавдия стояла у выхода из беседки и надевала перчатки. Глаза ее и Логина встретились. На лице Клавдии отразилась безумная ненависть. Она быстро вышла из беседки.

Глава восьмая

Около четырех часов дня Логин сидел в гостиной предводителя дворянства Дубицкого. Хозяин, тучный, высокий старик в военном сюртуке, – отставной генерал-майор, – благосклонно и важно посматривал на гостя и грузно придавливал пружины широкого дивана.

Здесь все строго и чинно. Тяжелая мебель расставлена у стен в безукоризненном порядке. Все блещет чистотою совершенно военною: паркетный пол гладок, как зеркало, и на нем ни одной пылинки; лак на мебели и позолота на карнизах стен как только что наведенные; медь и бронза словно сейчас только отчищены. В квартире торжественная тишина. Двери повсюду настежь. У Дубицкого много детей, но ни малейшего шороха сюда не доносится, разве только изредка прошелестят где-то недалеко осторожные шаги.

Логину тяжело говорить о деле, для которого он пришел. Знает, что надо сказать приятное генералу, чтобы достигнуть успеха, но противно лицемерить. Становится уже досадно, что взял на себя неудобное поручение. Но говорить надо: Дубицкий все чаще вопросительно посматривает и хриплым голосом произносит все более отрывочные фразы.

– Прошу извинить меня, Сергей Иванович, за докуку, – сказал наконец Логин, – я к вам в качестве просителя.

Дубицкий не выразил на своем угрюмом лице с низким лбом и узкими глазами ни малейшего удивления и немедленно ответил:

– Вижу!

Логин хмуро усмехнулся. Подумал:

«Чем это я так похож на просителя?»

– Хотите знать почему? – спросил Дубицкий, но не дождался ответа и объяснил сам: – Если бы вы не с просьбою пришли, то положили бы ногу на ногу, а теперь вы их рядом держите.

Дубицкий захохотал хриплым, удушливым смехом, от которого заколыхалось все тучное туловище.

– Однако, – сказал Логин, – наблюдательность вашего превосходительства изощрена.

– Да-с, любезнейший Василий Маркович, повидал я людей на веку. Вот вы с мое поживите, так у вас ни зуба, ни волоса не останется, а я, как видите, еще не совсем развалина.

– Вы замечательно сохранились, Сергей Иванович, вам еще далеко до старости.

– Да-с, я старого лесу кочерга. В мое время не такие люди были, как теперь. Теперь, вы меня извините, слякоть народ пошел; а в мое время, батюшка, дубовые были. Ну-с, так чем могу служить?

Логин начал объяснять цель своего прихода. Дубицкий прервал с первых слов, даже руками замахал:

– Да, да, знаю! Почуяв, бывший учитель, как не знать, сокол ясный! Уволен, уволен. Пусть себе отправляется на все четыре ветра, мы к нему никаких претензий не имеем.

– Но, Сергей Иванович, я бы просил вас на первый раз быть снисходительным к молодому человеку.

– Что вы мне про первый раз толкуете! Кто человека первый раз укокошит, тоже снисходительно отнестись прикажете? Или по-вашему, по-новому, не вор виноват, а обокраденный, ась?

– Вина молодого человека, ваше превосходительство, зависела только от его неопытности, если можно назвать ее виною.

– Можно ли назвать виною! – воскликнул Дубицкий. – Вы изволите в этом сомневаться? Это – неуважение к старшим, это дурной пример для мальчишек. Их надо приучать к субординации.

Дубицкий сердито пристукнул кулаком по ручке кресла.

– Он хотел приветствовать исправника, – с некоторою вялостью заговорил опять Логин, – оказать ему почтение, да только не знал, как это делается. Да и, право, не большая вина; ну, первый руку подал, – кому от этого вред или обида?

– Нет-с, большая вина! Сегодня он с начальником запанибрата обошелся – завтра он предписанием начальства пренебрежет, а там, глядишь, и пропагандою займется. Нет, на таких местах нужны люди благонадежные.

– Конечно, – продолжал Логин, – наш исправник весьма почтенный человек…

Дубицкий хмыкнул не то утвердительно, не то отрицательно:

– Нам всем известно, что Петр Васильевич вполне заслуженно пользуется общим уважением.

– Насколько могут быть уважаемы исправники, – угрюмо сказал Дубицкий.

– Но, Сергей Иванович, лучше бы ему великодушно оставить это и не так уж сердиться на молодого человека. И так ведь могло случиться, что Петр Васильевич сам подал повод.

– Чем это, позвольте спросить? – грозно воскликнул Дубицкий.

– Я, ваше превосходительство, позволяю себе только сделать предположение. Могло случиться, что Петр Васильевич вошел в класс немножко, как у нас говорится, вросхмель, с этакой своей добродушной физиономией, и отпустил приветствие на своем французском диалекте, что-нибудь вроде: мерси с бонжуром, мезанфанты, енондершиш! Учитель, понятное дело, и расхрабрился. Дубицкий хрипло и зычно захохотал.

– Могло быть, могло быть, – повторял он в промежутках смеха и кашля. – Изрядный шут, сказать по правде, наш исправник. В школы, по-моему, он некстати суется, у нас там недоимок нет. Но во всяком разе я ничего тут не могу: уволили.

– Вы, ваше превосходительство, это можете переменить, если только пожелаете.

– Я не один там.

– Но кто же, Сергей Иванович, пойдет против вас? Вам стоит только слово сказать.

– Ничего, поделом ему. Нельзя ему в этом училище оставаться: соблазн для учеников.

– А в другое нельзя ли? – с осторожною почтительностью осведомился Логин.

– В другое? Ну, об этом мы, пожалуй, подумаем. Но не обещаю. Да-с, любезнейший Василий Маркович, дисциплина – первое дело в жизни. С нашим народом иначе нельзя. Нам надо к старинке вернуться. Где, позвольте вас спросить, строгость нравов? На востоке, вот где. Почтение к старшим, послушание… Вот я вам моих поросят покажу – вы увидите, какое бывает послушание.

Сердце Логина сжалось от предчувствия неприятной сцены. Дубицкий позвонил. Неслышно, как тень, в дверях появилась молоденькая горничная в белоснежном, аккуратно пригнанном переднике и пугливыми глазами смотрела на Дубицкого.

– Детей! – командным голосом приказал он.

Горничная беззвучно исчезла. Не прошло и минуты, как из тех же дверей показались дети: два гимназиста, один лет четырнадцати, другой двенадцати, мальчик лет девяти, в матросской курточке, три девочки разных возрастов, от пятнадцати до десяти лет. Девочки сделали реверансы, мальчики шаркнули Логину, – и все шестеро остановились рядом посреди комнаты, подобравшись под рост. Они были рослые и упитанные, но на их лицах лежало не то робкое, не то тупое выражение. Глаза у них были тупые, но беспокойные, – лица румяные, но с трепетными губами.

– Дети, смирно! – скомандовал Дубицкий.

Дети замерли: руки неподвижно опущены, ноги составлены пятки вместе, носки врозь, глаза уставлены на отца.

– Умирай! – последовала другая команда.

Все шестеро разом упали на пол, – так прямо и опрокинулась на спины, как подшибленные, не жалея затылков, – и принялись заводить глаза и вытягиваться. Руки и ноги их судорожно трепетали.

– Умри! – крикнул отец.

Дети угомонились и лежали неподвижно, вытянутые, как трупы. Дубицкий с торжеством взглянул на Логина. Логин взял пенсне и внимательно рассматривал лица лежащих детей; эти лица с плотно закрытыми глазами были так невозмутимо-покойны, что жутко было смотреть на них.

– Чхни! – опять скомандовал Дубицкий.

Шесть трупов враз чихнули и опять успокоились на безукоризненно чистом паркете.

– Смирно!

Дети вскочили, словно их подбросило с пола пружинами, и стали навытяжку.

– Смейся!

– Плачь!

– Пляши!

– Вертись!

Командовал отец – и дети послушно смеялись, и даже очень звонко, плакали, хотя и без слез; усердно плясали и неутомимо вертелись; и все это проделывали они все вместе, один как другой. В заключение спектакля они, по команде отца, улеглись на животы и по одному выползли из гостиной, – маленькие впереди. Логин сидел безмолвно и с удивлением смотрел на хозяина.

– Ну что, каково? – с торжеством спросил Дубицкий, когда дети выползли из гостиной.

В соседней комнате слышалось короткое – время легкое – шуршанье: там дети вставали с пола и тихо удалялись в свои норы. Было что-то страшное в их бесшумном исчезновении.

– Да, послушание необыкновенное, – сказал Логин. – Этак они по вашей команде съедят друг друга. Дрожь отвращения пробежала по его спине.

– Да и съедят! – крикнул Дубицкий радостным голосом. – И косточек не оставят. И будет что есть, – я их не морю: упитаны, кажись, достаточно, по-русски – и гречневой и березовой кашей, и не бабятся, на воздухе много.

Логин поднялся, чтобы уходить. Ему было грустно.

– Так вот какова должна быть дисциплина, – говорил Дубицкий. – Лучше одного забить, да сотню выучить, чем две сотни болванов и негодяев вырастить. А вы уж уходите? Пообедайте с нами, ась? Нет, не хотите? Ну, как желаете; вольному – воля, спасенному – рай.

Когда уже Логин в передней, при помощи той же бесшумной девушки в передничке, надел пальто, Дубицкий появился в раскрытых дверях прихожей, причем заполнил своею широкою фигурою почти все пространство между косяками, и сказал:

– Так и быть, только для вас… получит ваш Почуев место. Молокосос он, выдрать бы его надо хорошенько, ну, да уж так и быть.

Логин начал было благодарить.

– Не надо, не надо, – остановил его Дубицкий, – я не купец-благотворитель. Что захотел, то и сделал. Да скажите ему, чтоб ухо востро держал вперед. А то уж окончательно! И тогда никаких ходатайств, ни боже ни.