Текст книги "Тяжелые сны"

– А, это вы, – сказал Мотовилов, на ходу подал руку и пошел впереди.

Мотовилов высок и тучен. Привычка на ходу слегка раскачиваться. Небольшая голова, – низкий покатый лоб, – седеющие, кудрявые, густые волосы; борода клином, полуседая. Затылок широкий, скулы хорошо обозначены. В разговоре слегка наклоняется одним ухом к собеседнику – глуховат.

Указал Шестову кресло у преддиванного стола и сам сел на кресло по другую сторону. Пеструю скатерть озаряли косые лучи солнца; на ней стояла глиняная красная пепельница в виде рака и невысокая тяжелая лампа. Мотовилов постукивал пухлыми пальцами по скатерти. Шестов молчал и жался.

– Я хотел с вами поговорить о деле Алексея Иваныча, – начал Мотовилов, – вы вместе жили, вам это лучше известно. Вы как думаете, виновен он или нет?

– Я не знаю, – нерешительно отвечал Шестов. – Он сам говорит, что невиновен.

Мотовилов строго посмотрел на Шестова и заговорил с растяжкою:

– Такс. Признаться, мы все больше расположены верить Алексею Иванычу, чем этой девице. Алексей Иваныч, как говорится, ни мухам ворог. Но очень нехорошо, что ваша тетушка позволила себе дать такое показание. Очень жаль это.

– Да, но я-то при чем же? – сказал Шестов и весь зарделся.

– Мне кажется, – внушительно сказал Мотовилов, – что вы, как товарищ, должны были позаботиться о том, чтобы не вредить Алексею Иванычу. Для вас это особенно важно ввиду неблаговидных слухов, которые ходят в городе, о том, что вы принимали участие в возникновении этого дела.

– Вздорные слухи!

– Тем лучше. Но не скрою от вас, что эти слухи держатся упорно. Конечно, показание вашей тетушки уже дано, но его можно изменить.

– Что ж, следователь может еще допрос сделать, – смущенно говорил Шестов.

– Но может и не сделать. Я вам советую убедить вашу тетушку, чтоб она сама явилась к следователю и заявила ему, что ее первое показание, так сказать, не точно, что она не слышала, там, этой двери, ну и так далее, вообще, чтоб видно было, что нельзя сказать, входил он в кухню или нет.

– Я, Алексей Степаныч, говорил со своей тетушкой об этом деле, – сказал Шестов дрожащим голосом.

– Такс, ну и что же? – строго спросил Мотовилов.

– Она, конечно, не согласится на это. Все именно так и было, как она показывала.

– Ну, вы должны убедить ее, наконец даже заставить.

– Как заставить?

– Да, именно заставить. Вы содержите ее и ее сына на свой счет, ее сын освобожден от платы в нашей гимназии, – и это надо очень ценить, – она должна вас послушаться.

В лучах солнца глиняный рак на столе краснел, как Шестов, и стыдливо прятался под его вздрагивающими пальцами.

– Выходит, как будто я должен припугнуть ее, что прогоню ее от себя, если она не послушается?

– Да, в крайнем случае намекнуть, дать понять, даже прямо объявить. Это для вас самих очень важно, вся эта грязная история может отразиться даже на вашей службе.

Мотовилов придал голосу и лицу внушительное выражение, что любил делать.

– Нет, Алексей Степаныч, я не могу так поступить.

– Напрасно. Потом сами пожалеете. Кто заварил кашу, тому и расхлебывать.

– Это, по-моему, даже нечестно – давать ложные показания.

Шестов встал. Дрожал от негодования, искреннего и наивного.

– Нет, вы меня не поняли, – с достоинством сказал Мотовилов, – я вам недолжного не могу посоветовать, – посмотрите, у меня борода сивая. Я вас просил только, во имя чести и правды, повлиять на вашу тетушку, чтобы она вместо неверного показания дала верное.

– Вот как! – воскликнул Шестов.

– Да-с, вот как. У вашей тетушки свои виды, а по нашему общему мнению, тут только один шантаж, и это обнаружится, могу вас уверить. А если ваш товарищ, к нашему общему сожалению, и пострадает из-за вашего коварства, то вы, поверьте мне, ничего не выиграете по службе.

– Зачем вы мне грозите службой?

– Не грожу, а предостерегаю.

– Ну хорошо, нам с вами больше не о чем говорить, – с внезапной решительностью сказал Шестов, неловко поклонился и бросился вон.

Глава двенадцатая

Вечерело. Солнце близилось к закату. Усталое небо разнежилось, смягчилось и прикрывало свою грозно зияющую пустыню тканью ласковых оттенков. Но обманчива была эта ласковость: легкие облака, сквозные, как паутина, тлели и вспыхивали, как тонкая пряжа.

По узким дорожкам вала кружилась, все прибывая, пестрая и болтливая толпа. Босые крестьянские ребятишки суетливо продавали ландыши. Внизу, перед острогом, уже не толпились: любопытство толпы притупилось.

В беседке сидел Логин, один. Голова болела, томила грусть. Мысли проносились отрывочные, несвязные. Досадливо мережили в глазах проходившие мимо. Наконец увидел недалеко от себя светло-желтую соломенную шляпу с белыми и желтыми перьями. Эту шляпу он видел недавно на Анне. Встал и пошел в ту сторону; казалось, что повернул туда случайно, – и присоединился к обществу, где находилась Анна.

Тут были, – он заметил остальных, кроме Анны, только когда здоровался с ними, – Нета Мотовилова, нарядная и веселая; около нее увивался молодой человек деликатного сложения, одетый старательно и узко, причесанный волосок к волоску, напомаженный, надушенный, с коротко подстриженною черною бородкою, с предупредительною улыбкою и маслеными глазками, Иван Константинович Биншток; он служит в суде, занимается приискиванием невесты и тратит все, что остается от жалованья после уплаты за квартиру, на одежду, духи и вообще на поддержание приличного вида: на пищу издерживает мало, так как предпочитает каждый день быть в гостях; с Анною поручик Гомзин, человек из тех, что пороху не выдумают, с рябым лицом темно-бурого цвета и белыми зубами, которыми он, по-видимому, гордится, потому что часто испускает звуки, похожие на ржанье, и старательно показывает свои зубы; дальше Мотовилов в легкой серенькой крылатке и с тяжелою тростью в руке, и с ним под руку другая дочь, пятнадцатилетняя Ната. Так изменено, для благозвучия и краткости, имя Анастасия.

Ната еще девочка нескладная и неловкая. Еще носит короткие платья, но старается держать себя степенно и стыдится тех угловатых, почти мальчишеских движений, которые выдают порою ее возраст. Уже ей не нравится, если на нее смотрят как на девочку, но еще она краснеет как вишня, когда ее называют Анастасиею Алексеевною. Теперь она сердито поглядывает на Бинштока и на сестру; ее бледное лицо часто покрывается румянцем досады. Ее мордовский костюм вдруг перестал ей нравиться, – она думает, что он слишком пестрый.

Биншток иногда занимается и Натою, он приберегал ее «на всякий случай», «в запас», и говорил приятелям:

– Погодите, она будет пикантненькая.

Бывало, он обижался, когда Молин уверял, что за него отдадут разве только «чахоточную» Нату, да и то потому только, что она «глухая». Молин любил грубовато подразнить своих собутыльников. На этот раз он был не совсем прав: Ната не была глухая, не была и в чахотке, но случались дни, когда у нее шла кровь из горла или из носа, и она начинала плохо слышать.

Вместе со всеми Логин вернулся в беседку. Расселись по скамейкам. Логину казалось, что всем скучно и что все притворяются, что им хорошо.

Биншток вполголоса рассказывал что-то Нете, должно быть, смешное: он улыбался очень убедительно и даже иногда похихикивал и пофыркивал. Нета смеялась и, когда на нее не глядели, подносила руки к щекам: Логину удалось подметить, что она пощипывает щеки, чтоб не быть бледною. На ней и шляпа с широкими полями на розовой подкладке, чтобы лицо было в розовой тени.

Гомзин развлекал Анну рассказами на общеармейский лад. Он повернулся к ней всем корпусом с необычайною любезностью. Прекрасные гарнизонные зубы его отлично блестели.

Мотовилов опирался сложенными ладонями на серебряный набалдашник трости, которую он поставил между раздвинутыми ногами, и медлительно рассказывал Логину случаи, которые должны были доказать, что он – всеми уважаемый местный деятель и что его труды уж так полезны обществу, что и сказать нельзя. Логин в соответствующих местах делал приличные случаю замечания, почти машинально. Он спрашивал себя: неужели Анне интересны россказни Гомзина? Она разговаривает с ним так, как будто это доставляет ей удовольствие.

«Гарнизонный воин, – думал Логин, – просто глуп и очень доволен собою. Он воображает, что его мундир и его любезность неотразимо очаровательны. Ей следовало бы дать ему понять, что он – фофан, да и то резервный».

Ему было досадно. Аннино платье из легкой ткани блеклого зеленовато-желтого цвета, с поясом светлой кожи, не нравилось ему. Белые отвороты корсажа казались ему слишком большими, перья на шляпе – слишком желтыми и широкими и бант палевых лент на мелочно-белой ручке красного легкого зонтика – слишком пышным, в несоответствии с тонкими ремнями ее сандалий, надетых на голые ноги.

Мотовилов догадывался, что Логин слушает недостаточно внимательно. Это Мотовилов относил к легкомыслию и вольнодумству Логина и удваивал обычную внушительность интонаций и лица.

– Василий Маркович, – сказала Нета, когда Мотовилов приостановился в своих рассказах, – я слышала, что вы устраиваете здесь общество, благотворительное, – правда это?

– А от кого, позвольте узнать, вы это слышали.

– Вот Иван Константиныч говорит.

– Да-с, – с любезнейшею улыбкою подтвердил Биншток, – сейчас у меня был Шестов и просвещал меня на этот счет.

– Это ужасно, ужасно хорошо, благотворительное общество! – залепетала Нета. – У нас так много бедных, а мы будем им помогать, – восхитительно!

Взмахивала красивыми ручками. Биншток глядел на нее с восхищением. Логин начал было:

– Не то чтобы благотворительное…

– Да, да, я все прекрасно поняла, – перебила Нета, – им не даром будут помогать, а чтоб они работали. Они могут плести благотворительные корзинки.

– Или собирать благотворительные грибы, – прибавила Анна улыбаясь.

– Да, да, грибы, или тоже ягоды можно. Мотовилов постучал золотым перстнем по набалдашнику трости и внушительно заговорил:

– Благотворительность, конечно, святое дело. Все мы обязаны помогать неимущему – по мере средств. Истинные христиане так и делают, я уверен в этом. Кто решится отказать в куске хлеба человеку честному, но по несчастию или по слабости обедневшему и протягивающему руку со слезами на глазах? Надо иметь слишком жестокое сердце, чтобы думать только о себе. Но самое лучшее – благотворить так, чтобы левая рука не знала, что делает правая. Общественная же благотворительность-дело очень трудное и даже, позволю себе так выразиться, деликатное, – требует, во-первых, большой опытности, во-вторых, знания местных условий, вообще, очень многого.

– Совершенно верно изволили сказать, – угодливо подтвердил Гомзин и повернул к Мотовилову свои восхитительно оскаленные зубы и почтительно склоненный стан, – и опытность, и знание местных условий, и, главным образом, влиятельное положение в обществе.

Мотовилов важно наклонил голову:

– Да, именно, влияние на общество. Именно это я и хотел сказать.

– Влияние на общество, – подхватил Гомзин и взвизгнул от подобострастия.

– Вот возьмем, например, нашу общедоступную столовую, – продолжал Мотовилов, – мы ее устроили на практических началах, и она оказалась настоящим благодеянием.

Логин знал эту столовую, которую устроили при городской богадельне скучающие дамы нашего города и в которой ежедневно кормили десятка полтора нищенок по протекции тех же дам. Он сказал, улыбаясь:

– Тут недоразумение маленькое. Я и не мечтал посягать на благотворительность и на другие добродетели: где уж мне, конечно! – человек я грешный, да мне и не по средствам. Дело проще.

Принялся объяснять замысел. Мотовилов слушал со строгим вниманием. Говорил Логин вяло и кратко, словно нехотя. Неприятно было распространяться о своих планах перед Мотовиловым.

Анна внимательно смотрела на Логина. Ее брови слегка сдвинулись, словно она старалась понять какую-то свою думу. Нета была разочарована и досадливо покусывала тонкие губы. Упрекнула Бинштока:

– Что ж вы мне вовсе не так рассказали?

– Я и сам сначала так понял. Да признаться, я не очень внимательно слушал Шестова: работал днем, голова разболелась, хотелось погулять, а тут он пришел – скандал!

Анна обняла Нету и со смехом сказала:

– Ах ты, благотворительница! Вот подожди, мы зимой опять устроим живые картины в пользу бедных, а пока подежурь в неделю разок в благотворительной столовой, – старушки тебе ручки целуют, королевишной тебя называют.

Логину было досадно, что Анна забавлялась и тем, как понял Биншток слова Шестова, и тем, как отнеслись к этому Нета и Мотовилов. Он чувствовал в ее настроении еще что-то, что было вызвано вялостью его слов: это выдавало тихое постукивание ее сандалии по полу беседки.

– Не берусь судить об удобоисполнимости вашего проекта, – сказал Мотовилов с удвоенною внушительностью, – конечно, в теории все это хорошо, но на практике – другое дело. Осмелюсь только заметить, что вы рискуете встретиться вот с какою неприятностью: чем вы гарантированы от вторжения в ваше общество растлевающего элемента, лентяев и тунеядцев, которые только о том и думают, чтобы поменьше работать и побольше получать? Такие трутни, если и будут работать, так плохо.

– Если бы меня, например, – беззаботно заметил Биншток, – кормили, и одевали, и вообще содержали так, без денег, за здорово живешь, разве я стал бы работать? Скажите, пожалуйста, с какой стати?

– А вы обо всех по себе не судите, – стремительно вмешалась в разговор Ната.

Это вышло неожиданно и резко. Ната густо покраснела, когда все на нее посмотрели. Все засмеялись, Логин сдержанно улыбнулся.

Анна ласково глядела на Нату и думала: «Бедная птичка, у тебя не будет крыльев».

– Вы, конечно, правы, Ната, – сказал Логин, – городские жители не должны об этом судить по себе: мы привыкли к рассеянной жизни и превосходно обходимся без работы. А рабочему человеку без дела – смерть.

– Нет, – возразил Мотовилов, – без дела он, так в кабак пойдет последние гроши пропивать.

Анна спокойно взглянула на него. Ее губы презрительно дрогнули. Перевела ясные глада на Логина – и вдруг не захотелось ему спорить с Мотовиловым. Он сообразил, что и невыгодно иметь Мотовилова против себя в замышляемом деле; проныра, – забежит, повредит. Сказал:

– Но я, впрочем, согласен с вашим мнением, Алексей Степаныч. Это, конечно, следует предвидеть.

– Да-с, непременно, – самодовольно заговорил Мотовилов. – Дело надо держать в руках. Без хозяина нельзя. Мы, русские, не можем жить без руководства. И – вы меня извините, – я вам позволю еще посоветовать, как человек опытный, поживший на свете немало, – если, конечно, вам угодно будет выслушать.

– С глубочайшей признательностью выслушаю ваш совет, – сказал Логин с любезною улыбкою. Но чувствовал, накипает досада.

– Вы, конечно, помните изречение баснописца: «С разбором выбирай друзей»? – спросил Мотовилов с выражением глубокой мудрости на хитром лице.

Логин заметил, что при этом предисловии к обещанному совету все постарались придать своим лицам серьезное и понимающее выражение. Одна только Анна улыбнулась насмешливо, а впрочем, может быть, так только показалось: через полминуты ее лицо уже было спокойно; ее руки неподвижно лежали на коленях.

Гомзин показал зубы Логину и с глубокомысленным видом, сказал:

– Золотое правило. Крылов весьма остроумно сочинял свои басни.

– Свои, а не чужие? – задорно крикнула расходившаяся Ната.

– Ната! – строго, вполголоса, остановил ее отец.

Ната присмирела и сверкнула глазами на Гомзина.

Мотовилов продолжал:

– Так вот я и скажу, что следовало бы вам осторожнее выбирать сотрудников. Нечего греха таить, не все способны быть хорошими товарищами. С иным нетрудно и впросак попасть, поверьте моей опытности. Вы не думайте, что я говорю что-нибудь такое, что бы я не мог повторить при ком угодно. Да-с. Я – человек прямой Смею думать, что недаром пользуюсь некоторым уважением. Личностей касаться я не буду, но считаю своим долгом предостеречь вас.

Логин нетерпеливо дергал черную тесьму пенсне. Неприязненное чувство к Мотовилову разгоралась, и внушительно-важная фигура старого лицемера становилась несносною. Сказал решительно:

– Шестов не способен ни на какое коварство – он молод, наивен и честен.

– Не только те хороши, кто молоды, – обидчиво заговорил Мотовилов, – но, как я уже имел честь вам объяснить, личностей я не трогаю и не навязываю никому своего мнения, – не смею: вы, может быть, изволите обладать большим знанием света и большим умом, – вам и книги в руки; а я говорю, как по моему, может быть, несовершенному разуму выходит, – и я говорю вообще.

Он раздраженно постукивал в такт словам тростью.

– А, вообще… Я думал… Впрочем, благодарен вам за ваши советы, – сухо сказал Логин.

«На сегодня будет!» – решил он, раскланялся и отправился домой.

Солнце зашло. Запад пылал, как лицо запыхавшегося от беготни ребенка. Восточная половина неба была залита нежно-алыми, лиловыми и палевыми оттенками. Воздух был тих и звучен. Грустная задумчивость разлита была в его светлом колыхании. Прозрачно мерцал вечер, и незаметно набегали сумерки. Влажная и сонная тишина стояла над рекою. Гладкие струи плескались о сырой песок берега с легким шепотом, словно нежные детские губы целовали мамины руки. Вдали, на берегу, радостно зажглась красная звездочка костра; там виднелась рыбачья лодка.

Логин спускался с вала и чувствовал, что его осеняет мирное, благостное настроение.

«Отчего?» – подумал с удивлением, и ответ – улыбка Анны затеплилась перед ним.

Как мог я досадовать на ее улыбку? Вот теперь она меня греет, и я несу в себе завет мира.

В мягком, прозрачном воздухе раздавалась песня. На Воробьинке, у самой воды, сидела компания оборванцев. Это они пели, и пели прекрасно.

Логин направился через остров: так ближе. Когда он перешел мост, от артели певцов отделился высокий детина в отрепьях, в опорках на босую ногу, и приблизился к Логину. Заговорил, обдал запахом сивухи. Старался придать хриплому голосу просительное выражение.

– Милостивый государь, осмелюсь вас обеспокоить. По лицу и по изяществу телодвижений ваших усматриваю, что вы – человек интеллигентный. Не откажите помочь людям тоже интеллигентным, людям из общества, но впавшим в несчастье и принужденным снискивать пропитание тяжелою землекопною работою.

Логин остановился и с удивлением рассматривал его. Сказал:

– Вы слишком красноречиво изъясняетесь.

– Проникаю в сокровенный смысл вашего замечания. Изволите намекать, что я того… заложил за галстук.

Детина щелкнул себя по тому месту, где некогда имел обыкновение носить галстук.

– С горя, милостивый государь, и от климата для предупреждения и пресечения простуды. Видел, как и эти птенцы, со мною путешествующие и воспевающие, видел лучшие дни. Но «миновали красные дни Аранжуеца!» Был некогда судебным следователем. Но сердечные огорчения и несправедливость начальства вторгнули меня в пучину несчастия, где и пребываю безвыездно. А эти, со мною странствующие, тоже из сильных мира сего: один – бывший полицейский надзиратель, другой – бывший столоначальник, а третий – бывший дворянин, лишенный столиц приблизительно безвинно. Благороднейшая, чиновная компания!

– Куда же вы путешествуете? – спросил Логин.

– Работаем совместно над улучшением путей сообщения, а инженеры здешние, с позволения сказать, жулики! Но, впрочем, благороднейшие люди!

– А от меня-то вам что же угодно?

– И спрашиваю некоторое количество денег заимообразно – отнюдь не в виде милостыни.

– Хорошо, я дам вам что-нибудь заимообразно, как вы выражаетесь. А вы всегда в таком состоянии?

– Чистосердечно каюсь: почти беспрерывно! Как благородный человек! «Чужды нравственности узкой, не решаемся мы скрыть этот знак натуры русской – да, веселье Руси пить». Цитата из Некрасова!

– Однако потрезвее бываете же вы когда-нибудь?

– По утрам-с, а также и во дни невольного поста.

– Так вот в такое время не придете ли вы когда-нибудь ко мне на квартиру?

– Изволите быть писателем? – спросил оборванец, хитро подмигивая.

– Нет, не писатель. Другой у меня расчет.

– Слушаю-с.

Логин объяснил, как найти его. Детина выслушал, видимо постарался запомнить и потом сказал с широкою улыбкою:

– Да вы не извольте утруждать себя объяснениями, так найду. Почему, угодно знать? Вот почему: есть благодетели, что юродивых да кошек собирают, особенно благодетельницы есть такие сердобольные; ну а которые бы нашего брата желали увидеть, таких не более как по одному на миллиард граждан. Когда сами придем, так и то смотрят, как бы мы не уперли чего, вытурить торопятся, потому что мы народ, с позволения сказать, отпетый. Так я так смекаю, что вашу милость и без адреса найду.

Логин молча выслушал, нахмурился и пошел прочь.

– Ваше высокоблагородие! – окликнул оборванец. – А обещанное-то вами заимообразное вспомоществование?

Логин остановился, достал деньги и сказал:

– Все равно пропьете.

– Немедленно же, но за ваше драгоценное здоровье. Щедры, щедры и милостивы, награди вас Господь! Возвращу при первой же возможности. Серпеницын! – назвал он себя, приподнял рваный, серый от пыли и грязи картуз и шаркнул опорками. – Простите, что не ношу с собой вексельной бумаги!

Детина возвратился к товарищам, и снова понеслись звуки песни. Задушевные были они и ласкали слух. Публика на валу слушала певцов. Эти звуки мучили и дразнили Логина.

«Поэтический замысел, артистическое исполнение… и певцы-пропойцы. Дико и прекрасно!»

Вернулся домой. Из открытых в соседним флигеле окон доносились громкие голоса, то Валя бранилась с семинаристом, который ухаживал за нею.

– Ах ты домовладелец! – долетал на улицу Валин голос. – Толкну ногой – и твой домишка развалится.

– А ты думаешь, Андозерский на тебе женится? – отвечал сердитый юношеский тенорок. – Что забавляется с тобой, так ты и рада.

– А ты дурак; педагогом себя называешь, а сам мальчишка, еще тебя в угол ставят.

– Меня никто не смеет в угол ставить. Ты – наставница, а тебя твои ученики поколотили.

– Врешь, он не нарочно снежком залепил!