Текст книги "Царица поцелуев. Сказки для взрослых"

– Как это низко! Как это гнусно! Как это мерзко! Все твое воспитание вот на эту подлость тебя только и могло толкнуть! Барышня благовоспитанная! Или в самом деле правда сказана о вас, что около каждого рабочего поселка заводится змеиное гнездо?

Елизавета, задыхаясь от злости, сказала:

– Выбирай свои выражения, Милочка. Тебе не мешало бы помнить, что это гнездо не наше, – не мы его построили, твой отец.

– Умора! – злорадно и дурашливо кричал Николай.

Милочка обратилась к Думке:

– Что случилось?

Думка начала рассказывать:

– Николай Иванович погнался за Любовью Николавною, она от него убегала, я Николая Ивановича остановила, вот из-за этого все и вышло, потому что Николай Иванович пожаловался на меня Елизавете Павловне.

Шубников досадливо морщился. Дело в Думкином освещении принимало совсем скверный характер. Почувствовала это и Елизавета. Она яростно бросилась на Думку, вопя:

– Слышали, что она мелет! Нет, я тебя еще мало проучила, дрянь несчастная, лгунья мерзкая!

Милочка опять схватила Елизавету за руку и остановила ее.

41

– Не смей бить ее! – кричала Милочка, – не смей!

Елизавета, сверкая на Милочку глазами и от ярости не находя слов, пыталась вырваться. Лицо ее пошло кирпично-красными пятнами, вся миловидность ее слиняла вдруг, и она казалась безобразною бабою. Неистово вырывалась, но Милочка была сильнее и не пускала ее к Думке. Встревоженный Шубников уговаривал:

– Елизавета Павловна, ради Бога, уйдемте!

Он попытался было подойти поближе к сцепившимся девицам, но Николай удержал его. Зрелище его забавляло, о последствиях он не догадывался подумать. Наконец Елизавета нашла слова:

– Это – не твое дело, – сказала она Милочке. – Думка у меня служит, а не у тебя. Я не могу позволить ей устраивать скандалы…

Милочка продолжала кричать:

– Не смей бить ее!

– Мы учим ее на наши деньги, – говорила Елизавета, – она должна это помнить и не забываться.

Наконец, убедившись в том, что ей не вырваться из Милочкиных рук, и вся вдруг усталая от злости и от жары, она приняла притворно-равнодушный вид и сказала:

– Хорошо, Думка, иди, я с тобою после поговорю.

Думка вскочила и проворно убежала. Елизавета язвительно говорила Милочке:

– Милочка, отпусти мою руку. Ты делаешь мне больно.

Милочка разжала руки. Елизавета помахала в воздухе рукою с преувеличенною гримасою боли. Она говорила все с тою же язвительностью:

– Твое заступничество, Милочка, все равно ни к чему не приведет. Не все делается так, как ты хочешь. Я сегодня же надаю ей таких пощечин, что она долго этого не забудет. А потом я позову ее отца, чтобы он…

Но ей не удалось кончить. Милочка вдруг побледнела, сказала задыхающимся голосом:

– Так попробуй сначала на себе!

Бросилась на Елизавету и принялась бить ее по щекам, по спине, по чему попало. Елизавета отбивалась, и вмиг, не успели те двое опомниться, между девицами разгорелась отчаянная драка, – волосы у обеих растрепались, платья трещали. Елизавета не только защищалась, но и сама била Милочку. Больше доставалось Елизавете, потому что Милочка была сильнее и ловчее и нападала с ожесточением. Шубников бросился к девицам, чтобы разнять их, но Николай ухватил его за рукав пиджака и хохотал, повторяя:

– Вот так спектакль! В театр ходить не надо.

Бульдог стоял поодаль и смотрел на людей равнодушно и презрительно. Существа, в столь значительный и ответственный момент жизни пускающие в ход только лапы и забывающие о зубах, казались ему весьма нелепыми. Вдруг заревел пронзительный гонг, – сигнал к обеду. Милочка словно очнулась, оттолкнула Елизавету, оглянулась вокруг дикими глазами, коротко вскрикнула, закрыла лицо руками и убежала. Елизавета стояла растрепанная, избитая, разъяренная. Набросилась с упреками на брата, на Шубникова, – зачем они не удержали Милочку, не заступились за нее. Николай глупо хохотал, Шубников молча, серьезно и почтительно взял Елизавету под руку и повел ее к боковому крыльцу дома.

42

Вера вернулась из рощи домой одна, немного задумчивая. Мать стояла на пороге своего небольшого, но ладно построенного дома и смотрела на подходившую дочь уверенно-любующимися глазами. Гордое выражение ложилось на лицо пожилой красивой женщины, точно она думала: «Я хороша была в свое время, да и моя-то дочка – поискать другой такой, не сыщешь».

Но, скрывая любование суровостью, отчасти притворною, отчасти привычною, она спросила:

– Что долго гуляла, дочка? Аль дома делать нечего?

Вера, поднимаясь по ступенькам крылечка, спокойно отвечала:

– Грибы сбирала, мама. А домашних всех дел все одно в три года не переделаешь.

В доме по-праздничному чисто, и видна была во всем порядливая привычка к постоянной чистоте. На окнах – кисейные занавески и горшки герани и фуксий. На полах, вчера чисто вымытых Верою, гладко натянутые веревочные половики. Над окном висит в клетке канарейка, посвистывает, – люди заговорят, и она запоет. Мать спросила:

– Где же грибы твои, дочка? Куда ты их дела-то? Что-то и корзинки не видно.

– Продала, – отвечала Вера и засмеялась.

Пошла в спальню, села у окна, из которого виден огород, и занялась какою-то починкою. Не хотелось ей рассказывать, не могла и скрыть. Начать разговор о другом, чтобы заставить мать забыть о грибах, тоже не хотела, – не любила хитрить и потому чувствовала себя неловко. Мать пришла за нею в спальню. Стояла перед нею и спрашивала:

– Кому продала грибы? Дорого ли взяла-то? Да и на что продавала, – съели бы сами.

Вера неохотно сказала:

– Уж так вышло. Продала Горелову. Золотую монету дал, десять рублей.

– Да что ты! – вскрикнула мать. – Да не врешь ли ты, дочка? Покажи-ка, покажи!

– Деньги в Волгу бросила, – сказала Вера.

И вдруг застыдилась, засмеялась и сразу заплакала, закрыла лицо руками и вдруг опять засмеялась. Мать с удивлением говорила:

– Да ты с ума сошла, дочка! Что ты путаешь-то все, Вера? Говори толком, в чем дело. Петли путлять нечего.

И уже в голосе ее было большое беспокойство, – не случилось ли, Боже сохрани, чего-нибудь такого, о чем будут на фабрике и на поселке говорить с осуждением и что бросит тень на их доброе имя. Молодая девушка, – долго ли до греха? А Горелов недаром славится своими похождениями. Жена еще молодая и красивая, а у него чуть не каждую неделю все новые возлюбленные. Но уж Веру-то он не должен трогать. Для того ли она дочь растила, холила, строго берегла? За эти крепкие бревенчатые стены, оставшиеся от покойного мужа вместе с добрым именем, только друг войдет, а злому соблазну сюда и не пробраться, – думала тревожно мать. – Или уже пробрался?

Вера почуяла эту тревогу в словах матери, кинула на нее быстрый взгляд, вздохнула и – нечего делать! – принялась подробно рассказывать. Мать слушала и неодобрительно покачивала головою.

43

После пикника Шубников не сразу отправился домой. Он решился покончить сначала с тем трудным делом, которое взвалил на него Горелов, и пошел на фабричный поселок. Там он прошелся, словно прогуливаясь, по переулку, на который выходил огород Карпуниной. Может быть, и удастся повидать Веру. Когда он первый раз прошел вдоль изгороди, в огороде никого не было. Из дому чрез раскрытые окна слышались два женские голоса, и Шубникову послышался как будто Верин смех. В переулке бегали какие-то мальчишки, в соседней усадьбе кто-то возился за кустами малины, – неудобно было слишком долго медлить, чтобы не обратить на себя внимание. Шубников вышел на набережную улицу поселка, повернул в другой переулок, сделал большой круг и опять вернулся к огороду Карпуниной. На этот раз ему повезло. Вера стояла у колодца близ изгороди, вытаскивая тяжелое ведро, и все движения ее были радостны и легки, словно то был не труд, а божественная забава. Шубников спросил:

– Тяжело, Вера? Позвольте, я вам помогу.

Подошел к калитке, перекинул руку через изгородь, отвернул задвижку и вошел в огород. Вера весело глянула на него и сказала:

– Спасибо, я уже вытащила. Каждому свое дело, – я вам не могу чертежи чертить.

Она опустила легко и плавно ведро на землю к другому, уже ранее наполненному, и взялась за коромысло, приставленное к срубу колодца. Шубников сказал:

– Постойте, Вера, я вам хочу сказать что-то.

– Слушаю, – сказала Вера, усмехаясь.

Она посмотрела на него так просто и спокойно, что Шубников смутился было и не знал, с чего начать. Потом решил идти напролом. Подумал: «Скандалить, во всяком случае, не станет, девушка спокойная и с природным тактом».

– Знаете, Вера, – начал он все же не совсем уверенным тоном, – песня есть такая, где говорится: «Будешь жемчуги носить, в злате-серебре ходить».

Вера спокойно отвечала:

– Всякие песни есть. Иная песня совсем ни к чему. На что мне жемчуги? Жемчуги – слезы. И на что мне золото?

– Однако золотой сегодня взяла, – сказал Шубников.

А сам осторожно глянул на Веру, – не обиделась ли. Нет, ничего, улыбается, смотрит так, точно болтает о чем-нибудь случайном и незначительном. И тоном легкой полушутливой болтовни отвечала:

– Что мне золотой! Я его одной моей знакомой русалочке подарила, пусть играет, позабавится в волжском омуте.

Шубников смущенно сказал:

– Ну, что русалки! Какие там русалки! Вы, Вера, девушка умная и в русалок сами не верите. Вы знаете, что никаких русалок нет.

– И золотого нет, – все так же спокойно сказала Вера, – и меня когда-нибудь не станет, улечу с горькою кукушкою в теплый Вырий край за морями, где солнце ходит низко, к земле близко, – однако вы, хоть образованный человек, не то что мы, темные люди, а все-таки в золотой поверили и в меня верите.

Шубников засмеялся. Смех его был несколько натянутый, но он все ж таки был доволен, что разговор не обрывается. Он спросил:

– Так как по-вашему, Вера, надо верить?

Вера улыбнулась и промолчала. Шубников продолжал:

– Конечно, надо верить, и я так думаю. В русалок я не верю, уж это как хотите, Вера, а в любовь верю. А он вас полюбил. Да еще как полюбил!

– Надолго? – спросила Вера.

Спросила так просто и спокойно, что Шубников на минуту опять почувствовал себя сбитым с толку. Не сразу нашелся, что ответить. И уже Вера, подождав немного, нагнулась приладить коромысло к ведрам, когда он наконец заговорил:

– Вера, «вечно любить невозможно», это еще поэт Лермонтов сказал. Да и не все ли равно, надолго, навсегда, на один час, – разве любовь можно смерить какою-нибудь мерою? Да одна только минута – это и все для любви. И разве вы, Вера, не хотите судьбу попытать? Ведь он вас и в самом деле золотом осыплет!

– А вы из-за чего хлопочете? – спросила Вера.

Шубников, понижая голос и опуская руку в карман, сказал:

– Слушайте, Вера, – он просил меня передать вам ключ. За ручьем в заборе есть калитка, – я вам ее покажу, – в кустах ее и не видно. Вы придете, когда хотите, – но лучше поскорее, – сами откроете калитку этим ключом, пройдете прямо по дорожке, – там наверху над обрывом белый домик и стоит. Тем же самым ключом откроете и дверь в дом. Весь в зелени домик, ниоткуда не виден, только одно среднее окно наверху из его кабинета видно. Если его там не будет, дайте ему знак, что вы пришли: он будет ждать знака или сам придет, когда вы назначите. А знак вот какой: днем красную занавеску в том среднем окне задернете, а вечером против этого окна лампу электрическую зажгите. Он увидит и сейчас же придет.

Вера выслушала все это молча и со своим обычным величавым спокойствием. Потом усмехнулась и сказала:

– А жених мой что скажет?

– А жениху вашему вы ничего не говорите, – поспешно ответил Шубников.

Вера подумала минуту и сказала решительно:

– Ну, давайте ключ.

У Шубникова заметно дрожали руки, когда он торопливо и неловко вытащил ключ из кармана и сунул его Вере. Вера спрятала ключ в карман юбки, усмехнулась невесело и сказала:

– Вас послушать, так вы научите.

44

Шубников приободрился, – ему показалось, что дело сделано. Можно бы и подвинуть его еще немного. Он спросил:

– Когда придете, Вера? Как ему сказать? Вам же будет удобнее, если он будет знать заранее.

Вера вдруг засмеялась. Сказала насмешливо:

– Как же это вы, Андрей Федорович, так неосторожно мне ключ доверили? А вдруг я его жуликам отдам? Ведь вы у меня в душе не были и, что я думаю, не знаете, да и не можете знать. Отдам жуликам, а вы в ответе перед хозяином останетесь, коли он от жуликов убежать успеет?

Шубников, скрывая внезапно охватившую его тревогу, пожал плечами и сказал притворно-спокойно:

– Ничего этого я не боюсь, Вера. Бояться нечего, да и я не робкого десятка. Да я же знаю, что вы не из таких и воровских знакомств у вас никак не может быть. Только берегите ключ, чтобы его у вас не увидали и не украли. Да, в крайнем случае, если туда и заберутся воры, беда не большая. Сокровищ там никаких нет, в главный сад оттуда не попасть, – все на запоре, – а сам Иван Андреевич денег при себе никогда не носит, уж у него правило такое, и ничего ценного. Даже часов золотых при нем вор не найдет. Это все знают, даже и воры здешние.

Шубников говорил все время слишком многословно, потому что Вера смотрела на него очень внимательно и смеялась, и ему уже начинало делаться жутко. Он начала думать, – некстати поздно, – что если девушка-невеста так уж слишком просто и податливо согласилась взять ключ от хозяйского павильона любви, то совершенно невозможно учесть, что творится в ее душе и что из всего этого может выйти. Наконец он замолчал. Прирожденная и укрепленная соответствующим воспитанием наглость помогала ему сохранять непринужденный и развязный вид, далеко не согласный с его душевным смятением. Вера перестала смеяться. Лицо ее стало опять спокойным, но уже не радостным, а печальным. Она сказала:

– Днем идти – люди увидят, невесть что подумают. Ночью пойдешь – боязно. Еще хорошо, когда рыбаки костер разложат. Да и кто их там разберет ночью-то, рыбаки ли, плотовщики или еще кто. Плотовщикам тоже не попадайся в пустом месте. Взять придется с собою ножик поострее. А там и думай, кого резать, – встречника злого, хозяина доброго, советчика лукавого или уж себе нож в сердце всадить. Что, Андрей Федорович, не боитесь, что я хозяина прикончу? Ведь с меня станется, я не робкая тоже.

Шубников опасливо подумал: «Как бы здесь же чем-нибудь меня не хватила!»

Но, не показывая страха, призвав на помощь всю свою дерзость, он усмехнулся и сказал уже слишком спокойно:

– Ну, уж это – не мое дело. Он просил меня отдать вам ключ, я это сделал, а как вы там между собою поладите, это меня совсем не касается.

– А как начнется суд да дело, – говорила Вера, – спросят меня: откуда ключ взяла?

– Кто вас поймает? – вопросом ответил Шубников.

Вера говорила насмешливо:

– Царские сыщики хитры, вызнают, выследят. Спросят тогда инженера Шубникова: зачем убийцу пустил в дом?

«В самом деле, не попал ли я в нелепое положение?» – подумал Шубников и сказал серьезно и настойчиво:

– А вы, Вера, меня не выдавайте.

– А чего мне тогда скрывать будет? – спросила Вера.

Ее улыбка показалась Шубникову циничною и наглою.

Он сердито сказал:

– Я вам добра желаю, Вера, и надеюсь, что вы никаких глупостей не наделаете и уж, во всяком случае, меня не выдадите.

Вера покачала головою. Сказала:

– На такое дело вы меня толкаете, что уж что мне жалеть вас! Уж коли себя не пожалею!

Чувствуя, как у него падает сердце, и ненавидя в эту минуту и Веру, и Горелова, Шубников злобно заговорил:

– Да что вы мне грозите, Вера! Я тут совершенно ни при чем. Хотите – идите, не хотите – не надо. Вы – не маленькая и не глупенькая. И что из всего этого выйдет, это не мое дело. Лучше скажите, когда придете.

– Послезавтра ночью, – отвечала Вера.

Ответ был дан так охотно и быстро, что Шубников не мог понять, не шутка ли это. Он внимательно и опасливо посмотрел на Веру. Она засмеялась, глянула куда-то вбок, на переулок, сказала быстро и негромко:

– Заболталась я тут с вами. До свиданья, Андрей Федорович. Положила коромысло на плечо и поспешно пошла к дому плавною, спорою походкою, при которой ведра покачивались ровно настолько, чтобы вода не выливалась, не выплескивалась.

45

Шубников понуро и невесело повернулся к калитке. Уже она была открыта, – высокий, худощавый молодой человек в синей блузе и мягком сером картузике вошел только что в нее. За ним, еще в переулке, стоял седенький, маленький, худенький старичок в чесунчевом пиджаке, надетом на мягкую светлую рубашку, подпоясанную синим шнурочком. Молодой человек, приподняв картузик и бросив на Шубникова взгляд скорее суровый, чем любезный, сказал:

– Господину инженеру почтение!

Говорил он уверенным и низким голосом, немножко сутулился. Глаза его щурились, и губы под негустыми темно-русыми усами складывались в недобрую и невеселую улыбку, и оттого все лицо его принимало острое и едкое выражение. Такое выражение бывает у людей, которые раз навсегда убедили себя в чем-то и потому уже не могут понять чужой мысли и чужой правды. Все, не согласное с обретенною ими истиною, единоспасающею, представляется таким людям или неумным, или нечестным.

– А, здравствуйте, Сотнягин! – сказал Шубников.

«Налетел!» – подумал он, узнав молодого работника: это был Верин жених. Другой – незнакомый. Молодой человек возразил:

– Не столько Сотнягин, сколько Соснягин, но это не суть важно.

И, тотчас же отвернувшись от Шубникова, Соснягин сказал своему спутнику:

– Сергей Афанасьевич, мы уж тут пройдем, через огород, чем улицей обходить. Ничего, тут можно. Хозяйка добрая, не обидится.

Когда Сергей Афанасьевич вошел, Соснягин остановился у калитки с явным намерением затворить ее за Шубниковым. И вот вышел на улицу Шубников с таким ощущением в своей тощей душе, точно его выставили. И казалось ему, что на своей шее он чувствует колючий взор ярких глаз Соснягина. А за его спиною Сергей Афанасьевич тихо спросил:

– Что за личность?

Соснягин сдержанно отвечал, не громко, но и не понижая слишком голоса, словно не заботясь о том, услышит или не услышит его инженер:

– Так себе человечек. У Горелова на большом жалованье служит. На фабрике нашей ему равно бы и делать нечего, однако во все вмешивается. Кирпичный завод Горелов строит, – дело доходное, – так он там смотрит, как машину ставят. А что смотреть! Машина из Англии, и мастер при ней приехал. Мне этот субъект крепко несимпатичен. Показывает себя эсдеком, знакомства заводит, книги дает нашей публике, а мне таки сдается, что он душою и телом стоит за хозяйский интерес. За гореловскою племянницею ухаживает, – у нее отец тоже толстосум, а дочь одна. Дорога ему прямая, служить капиталу, а зачем он с нашим братом водится, – это для меня под знаком вопроса.

Сергей Афанасьевич значительно сказал:

– Всякие на свете есть люди. Только бы лучше от греха подальше.

Он улыбнулся хитро и посмотрел на Соснягина совсем молодыми, весело блестящими карими глазами! И весь он в эту минуту, тонкий, стройный, легкий, показался совсем молодым.

46

Соснягин и Сергей Афанасьевич прошли по тропинке меж грядками и поднялись по трем ступенькам заднего крыльца. Как раз в это время навстречу им вышла Верина мать. Тоном ласкового упрека она заговорила:

– Да что же это вы, Глеб Давыдович, через кухню! Да еще с гостем!

– Ничего, Анна Борисовна, гость не осудит, – сказал Соснягин, и голос его звучал неожиданно мягко и ласково.

Анна Борисовна через кухню, где Вера ставила самовар, провела гостей в комнату, где на столе у окна уже положена была скатерть и стояли чашки и стаканы. Скоро вошла и Вера. Соснягин сказал:

– Вот познакомьтесь, – Сергей Афанасьевич Малицын из Москвы приехал, поживет здесь пока. Учителем был, начальству неугоден оказался, – история довольно обыкновенная в нашем славном государстве. У вас, Анна Борисовна, нельзя ли ему будет пристроиться? Светелочка наверху как будто свободная стоит. Да и насчет стола авось сойдетесь. Ну, а пока вы тут столковываться будете, нам с Верою побалакать малость надобно. Пойдем, Вера, в сад.

В маленьком саду было уютно и порядливо. Две яблони обещали обильные и благие дары. Малина и смородина уже почти созрели. Густой низкорослый ельник сплошною стенкою вдоль забора заслонял сад от набережной улицы, откуда иногда доносились крики играющих детей или певучий разговор женщин. В тенистом углу под березами у забора стояли три скамейки покоем и среди них круглый, крашенный белой краскою стол. На одну из этих скамеек сели Вера и Соснягин. Ласково глядя на озаренное радостью Верино лицо, Соснягин сказал:

– Хорошо тут у вас, Вера! Тут бы ты нас и чайком напоила. На воздухе приятнее, чем в комнате.

– Хорошо, – сказала Вера.

И уже было поднялась идти, но Соснягин удержал ее.

– Да нет, Вера, не торопись. Дело не к спеху. Посиди пока. Сначала поговорим. Первое дело – насчет Малицына. Человек он сильно знающий, работает с нами, и мысли у него правильные и честные. Скажу тебе прямо, – один из лучших людей, каких я знаю. С фараонами у него отношения испортились, понимаешь, так что его надобно поберечь. Если заметишь слежку, сейчас же мне скажи. Человек он нам крепко нужный. Ну да, одним словом, ты понимаешь, как и что. Потому я его прямо к вам и привел.

– Он только что приехал? – спросила Вера.

– Сегодня утром.

– Хорошо, – сказала Вера, – будь спокоен. Я и маме объясню.

Соснягин помолчал, глянул сбоку на Веру, сторожко и востро, и спросил тревожно:

– А что это такое, Вера, Иглуша болтает? Я, признаться, что-то не совсем понимаю. Какие-то грибы, какой-то золотой, и все такое, вообще, несуразное. Не понимаю, знаешь ли.

– И понимать-то нечего, – спокойно сказала Вера.

И рассказала очень подробно, ничего не пропуская, ничему не стараясь дать какого-нибудь смягчающего неискреннего объяснения, все о грибах и о гореловском золотом. Память у нее была молодая, цепкая да крепкая; даже все слова свои и чужие запомнила Вера совсем точно и пересказала их. Говорила гораздо подробнее и даже охотнее, чем матери. Так добросовестно рассказывала, что не пропускала даже подробностей, к существу рассказа мало относящихся, если они почему-нибудь всплывали в ее памяти. Соснягин слушал внимательно, молча и только покачивал головою. Видно было, что рассказ смущает и тревожит его. В изредка бросаемых им на Веру взглядах иногда пробегали ревнивые огоньки. Но он ни словом не прервал длинный Верин рассказ. Когда она кончила, он помолчал еще немного, закурил папиросу и сказал негромко:

– Не нравится мне это, Вера. О змеином гнезде – это ты им верно сказала, а все же лучше бы от них подальше. И вообще от них, и от Горелова в особенности. Он, видишь ли ты, за неимением более важных дел, влюбляется в виде занятия и особенным уважением к нравственности не отличается.

Вера смотрела перед собою строгими большими глазами. Сказала сурово:

– Хоть бы одно змеиное гнездо разорить.

Потом, мечтательно вглядываясь вдаль, она заговорила тихим, густым, как золотой звон, голосом:

– Надобно, чтобы фабрика Милочке отошла, а Милочка ее нам передаст, всем рабочим.

– Ну, что ж одна фабрика! – возразил Соснягин. – Все фабрики и заводы отобрать надобно, а этого без цузаменбруха не сделаешь. А от твоей Милочки нашему брату ничего, кроме филантропии, не дождаться. Филантропии нам не надобно, а все, что нам требуется, мы возьмем сами. Ну, а что касается грибов этих заказанных…

– Конечно, – сказала Вера улыбаясь, – я ему носить грибы не стану.

Соснягин повеселел, и глаза его опять стали ласковыми.

47

Когда Вера и Соснягин вернулись в горницу, там уже покончили с делами и оживленно разговаривали на более общие темы. Малицын говорил:

– А почему бы его и не разрушить совсем, современное-то государство? Оно держится только насилием. Ограбить одних, отдать другим – вот его дело.

Карпунина, сдержанно улыбаясь и покачивая головою, отвечала:

– Батюшка, Сергей Афанасьевич, да мы-то сами тоже хороши, нечего сказать, охулки на руку не положим. Вот тут недалеко в деревне живет Иван Гаврилович Разин, тоже из ваших, московских, человек добрый и умный, всякого добру научит, и уж вот истинно-то его назвать можно другом народа, а его кругом обворовали.

С усмешечкою, неожиданно недоброю, Малицын сказал:

– Знаю я его, господина Разина! Юродствует Христа ради. Опрощение, непротивление и тому подобные сладости. Нам такие не надобны. Если бы их слушать, недалеко бы мы ушли и люди в нашей стране были бы еще более приниженными, чем теперь. А что у него воруют, так это потому, что современный режим развращает народ. Вы ведь и по своему опыту знаете, как здесь эксплуатируют рабочих.

– Да, – сказал Соснягин, – кстати, вы, Анна Борисовна, слышали, что замышляет наш уважаемый инженер Шубников?

– А мне-то что за дело до того, что он замышляет? – отвечала Карпунина с оттенком досады в голосе.

– Самая последняя новость, – продолжал Соснягин язвительным тоном, – заметили вы, что число поденщиков и поденщиц у нас увеличивается?

– Всегда были поденщики и поденщицы, – сказала Карпунина, – когда больше, когда меньше. Смотря по работе.

– Всегда были, к сожалению, это верно, – с сухою, колючею усмешечкою говорил Соснягин, – хотя и всегда было бы лучше, если бы их было поменьше. А теперь он вот что придумал, инженер Шубников: из поденщиков в рабочие по возможности не переводить, число рабочих постоянных всеми правдами и неправдами уменьшить, и все затем, чтобы не заводить при больнице второго врача, на его жалованье выгадать. Не Бог знает какой расчет, а все-таки в хозяйской кассе лишние гроши останутся. Загребале хоть один чужой грош, и тот хорош.

Вера спросила недоверчиво:

– Откуда ты это знаешь, Глеб?

Соснягин сухо ответил:

– Сорока на хвосте принесла. Вообще, видна птица по полету. И это так только я сказал, как черту для характеристики сих господ.

Малицын постучал пальцами по столу и многозначительно сказал:

– Перевертней пуще всего остерегайтесь. Пролетариату и капиталисты даже не такие злые враги, как эти господа хорошие, интеллигенты.

«А сам-то кто? – подумала Вера. – Тоже господинчик хороший и тоже не наш брат».

48

Милочка торопливо, точно спасаясь от погони, взбежала к себе, заперла дверь на ключ, бросилась на постель, зарылась пылающим лицом в подушки. Ей было нестерпимо стыдно, и от этого лицо ее горело, и ей казалось, что краска стыда разливается по всему ее телу.

Опять эта ужасная, внезапная, вульгарная вспыльчивость! Видно, никогда Милочка не научится управлять собою, владеть своими чувствами и страстями. Даже вспомнить мучительно о том, что произошло. Унизиться до этой нелепой, отвратительной драки! Какой позор! Смотрел и глумился Николай, и видел это противный Шубников, – видел и не мог догадаться стать между ними! Хоть бы затем, чтобы защитить свою невесту.

Кто-то постучался в дверь тремя тихими, осторожными, но четкими ударами. Милочка судорожно вскинулась с постели и, с ужасом глядя на затворенную дверь, закричала пронзительно:

– Я не могу, у меня мигрень, я не хочу есть, я не сойду. Оставьте меня, я сама позвоню.

Тихий старческий голос ответил:

– Слушаю, Людмила Ивановна.

Милочка быстро подбежала к двери и, не открывая, спросила вполголоса, губами почти прижавшись к дверному створу:

– Яков Степанович, милый, это – вы?

– Это – я, – так же тихо ответил старый лакей.

Милочка шептала:

– Яков Степанович, миленький, придите ко мне попозже, пожалуйста, очень прошу. Душа моя замутилась, придите непременно.

– Хорошо, приду, – отвечал спокойный, тихий голос. – А сейчас ничего принести не позволите?

– Нет, нет, ничего, – зашептала Милочка. – А что сегодня на обед?

Яков Степанович отвечал обстоятельно:

– Рекомендовал бы все-таки скушать хоть немного консоме и кусочек баранины жареной. Барашек прямо изумительный и приготовлен несравненно. Насчет рыбы особенно похвалить сегодня не могу, – весьма ординарное блюдо, приготовлено без всякого воображения. Зелень же весьма бы посоветовал, спаржа первоклассная, соус превосходный. Также и каштаны с битыми сливками, хотя и весьма обыкновенное сладкое, но сегодня высокого качества. Прикажете?

Милочка помолчала. Вздохнула. Сказала:

– Да уж пришлите, Яков Степанович. Да баранины выберите кусочек не самый маленький, – я проголодалась.

И Милочка вдруг заплакала. Старый лакей что-то ответил. Милочка не расслышала из-за слез, – и в коридоре послышались его удаляющиеся шаги.

Пока девушка накрывала стол, придвинув его к Милочкиной постели, и потом приносила и уносила блюда, Милочка ложилась лицом к стене. Но пообедала она с большим аппетитом. Когда девушка принесла кофе, Милочка спросила:

– Может быть, найдется еще немножко каштанов?

Девушка тихо ответила:

– Да я на всякий случай уж принесла, барышня. Знаю, что ваши любимые.

После обеда Милочка почувствовала себя почти спокойною и почти правою. Она вышла на свой балкон, уютный, неширокий, с высокою, мелко-сквозистою изгородью, села в уголке в плетеное кресло, положила голову на сложенные на плоском верху изгороди руки и стала смотреть на Волгу. Над Волгою стлался легкий туман, и потому закат казался дивным сновидением. Долина смиренная волжская опять предстала Милочке страною блаженных. Матово-мглистый туман иногда словно поблескивал крохотными, влажными, серебристыми искорками. С Волги слышна была внятная, грустная тишина, похожая на далекий колокольный звон. Деревья и кусты в саду были тепло обласканы и убаюканы этою нежною, бесконечно-легкою пеленою. Милочка чувствовала себя прощенною и доброю.

Изменчивые настроения пробегали в Милочкиной душе. Ей самой были непонятны эти колебания ее души, эти переходы от нежности к злости и то более глубокое душевное волнение, которое совершалось в ней. Может быть, то, что случилось, было только следствием ее постоянного стремления быть всегда искреннею? Но ведь эта чаемая искренность имеет все же два образа бытия, подчиняясь одному или другому требованию: выражать то чувство, которое имеешь, или не выражать того чувства, которого в душе нет; быть откровенною или быть только правдивою. Не злоупотребляет ли она своею откровенностью?

Она порывисто встала, вернулась в комнату, подошла к образу, стала на колени, молилась долго. Теплота и свет разливались в ее теле, – зажглись в ее душе. И беспредельна была умилительная глубина того света, и восхищенная душа вся занялась восторгом. Объятая восторгом и умилением упоенная, она склонилась и лежала долго, забыв обо всем. Потом какие-то шумы и крики донеслись до нее, разбудили ее. Она встала, прислушалась, – опять стало тихо. Но в ее душе стало тревожно. Захотелось пойти к матери, и вдруг стыдно стало. Подумала: «Лучше к маме потом. Сейчас придет Яков Степанович. А может быть, мама и сама придет».

Милочка открыла лежащую на ее письменном столе одну из книг Григория Нисского и прочла несколько страниц из беседы «О совершенстве». Опять совесть подняла в ее душе скорбный, укоряющий голос. Но вот стукнули в дверь, и на торопливо-радостное: «Войдите!» – вошел Яков Степанович. Он приходил иногда к Милочке, чтобы поговорить на религиозные темы, иногда же в своих разговорах случаи дня они пытались озарить светом немеркнущей истины, незаходящего солнца. Иногда в этих разговорах участвовала и Любовь Николаевна.