Текст книги "Немой крик"

«Меченый» помолчал, затем спросил, уходя в сторону'.

– Как там Сергей Владимирович?

– Который? – сказал «Седой». – В моей жизни их два.

– Зять ваш.

– Был с ним знаком?

– Пересекались иногда, – сказал «Меченый». – Зачастую на «вздрючках» у начальства. Он в основном по северным районам работал, а я – в предгорьях.

– Мы с ним тоже иногда пересекались во время его работы здесь, – сказал Шавинский. – И только у меня дома, в Ставрополе. Сначала вдохновлен он был этой командировкой – а месяца через три, приехав домой на пару дней отдышаться от Чечни, выпил, расслабился – и заплакал: «Да я, дядь Леша, уже во много раз негатива больше знаю, чем ты! Что творится, что творится!». А сейчас… Сейчас запил Серега. И сильно. Он ведь ставропольский, обычаи и нравы народов Северного Кавказа знает с детства и надеялся, что после года службы в Чечне его оставят служить где-то в этих краях – а его за то, что взяток с родственников задержанных боевиков не брал и, соответственно, не делился наваром с начальством, отправили даже не на Алтай, откуда его направляли в Чечню, а в Красноярский край, в дивизию РВСН, где он начинал лейтенантом после ставропольского училища связи ракетных войск. Дочка вся в слезах чуть ли не каждый день маме звонит – вопрос уже вроде бы стоит о его дальнейшем пребывании в органах, а у них жилье только служебное, на нормальную военную пенсию, если его выгонят за пьянку, рассчитывать тоже не приходится, и как жить дальше с двумя малолетними детьми?

«Меченый» помолчал. Он хорошо помнил коллегу, его деловую хватку, принципиальность и врожденное неумение подлаживаться под начальство – его отец, капитан запаса, два года прослуживший в Афганистане авианаводчиком, воспитал сына должным образом. И никак не мог представить его плачущим. И крайне любопытной была информация о причине ссылки майора Сапунова в приенисейские земли – половину срока непосредственным начальством у него в Чечне был полковник Орлик, тот еще хитрован с манерами и внешностью деревенского простака, а внешне обаятельнейшим надзирателем за соблюдением законности со стороны военной прокуратуры – опять же на вторую половину чеченского срока Сапунова – чаще всего оказывался непотопляемый бурдюк юстиции подполковник Вербный. Ни тот, ни другой к нему лично с подобными предложениями ни разу не обращались, даже намеков не делали…

– Веселенькая у вас жизнь, Алексей Валентинович…

– Я бы сказал, что нескучная. И вспомнить есть о чем.

– А в свободное время чем занимаетесь?

– Только не «литерболом». Не радует меня спиртное, и давно уже – хотя срывы и случались ранее на день-два.

– Историей? Если исходить из вашего интереса к Древней Индии?

– Сейчас уже нет. Написанная история ведь не так уж редко не меньшая шлюха, чем журналистика – все зависит от личности того, кто ее пишет, для кого и по какому поводу. Уже в Евангелиях – в том виде, в каком они дошли до нас усилиями и пишущих, и переписчиков, и толмачей-переводчиков с арамейского, греческого, латинского и церковно-славянского – сказано примерно так об апостолах: «И каждый писал, как умел». То есть, вполне можно добавить: «И как хотел» – и сам пишущий, и тот, кто стоял над ним. И недаром ведь среди криминалистов бытует выражение «Врет, как очевидец». Что уж тогда говорить, к примеру, о евангелисте Луке, которого не было и быть не могло среди двенадцати учеников Христа, поскольку жил он как минимум полвека позже описываемых событий и был грамотным рабом у римского патриция? В итоге Иисус странствует у Луки по древней Палестине по типу «Из Киева в Москву через Воркуту». И какую историю напишет о событиях в Чечне, с одной стороны, именитый столичный историк, постоянно озирающийся на Кремль, Генштаб и Лубянку, имеющий в своем распоряжении всего лишь официоз властных структур, отцензуренные газетные публикации да устные рассказы и письменные мемуары штабных военачальников, но понятия не имеющий, к примеру, по какому берегу реки, левому или правому, идет дорога на горный Шатой и каким это чудесным образом весной 95-го туда без единого выстрела и подрыва на фугасах вошла наша мотострелковая бригада? И что обо всем этом напишет менее именитый историк – да еще и чеченец по национальности – из Грозненского университета, уцелевший в двух бойнях контртеррористических операций, но не имеющий доступа ко многим документам, зачастую засекреченным? И что об этом в угоду своим хозяевам напишут россиеведы из Мюнхена, Лондона и Нью-Йорка, для которых непременной изюминкой писанины о России являются матрешки, балалайки и дикие медведи, разгуливающие по улицам городов и селений с бутылкой водки в передней левой лапе и с дымящей «Беломориной» в оскаленной пасти? И чья точка зрения в итоге возобладает, став официальной историей для последующих поколений?

– А если не история, то что тогда вас больше всего сейчас занимает?

– Пожалуй, что языкознание вообще и фоносемантика в частности. Взаимосвязь звуков, их цвета и смысла в словах и, по возможности, в разных языках. И почему то или иное слово звучит именно так, а не как-то иначе.

Своеобразный у вас уход от окружающей действительности…

– Да уж получше алкоголя и наркотиков. И никакой это не уход от действительности, а скорее осмысленное времяпрепровождение. Чтоб мозги не закисали от безделья. У кого-то шахматы, музыка, живопись, стихи – а у меня, вслед за некоторыми, такой вот бзик.

– Так ведь видимого результата в подобном умствовании нет и, возможно, в принципе быть не может.

– А всегда ли он нужен, этот итог? Как и в близости с любимой женщиной, сам процесс движения к определенной цели зачастую приносит большее удовлетворение, чем сам результат такого движения.

– И смерть как итог жизни… Когда перестали бояться чего-либо, Алексей Валентинович? В армии, на прыжках?

– Между прыжками. Когда СССР оказался на жуткой грани войны с Израилем и мы три недели «сидели на парашютах».

– Осень 73-го, израильские торпедные катера потопили в Средиземном море наши транспорты с грузом так называемой «сельскохозяйственной техники» для Египта, а их ракетоносцы обстреляли наше посольство в Бейруте, и были подняты по боевой тревоге наши РВСН, ВВС, ВМФ и все девять дивизий ВДВ… Вы чему заулыбались, Алексей Валентинович?

– Да мне анекдот вспомнился о нашей так называемой «сельхозтехнике», который услышал от погранцов в Киргизии осенью 79-го, уже после событий на китайско-вьетнамской границе.

– Какой именно?

«Как сообщило Вьетнамское информационное агентство, вчера китайские агрессоры обстреляли из минометов мирный советский трактор, который пахал землю в приграничной вьетнамской общине. Мирный советский трактор ответил огнем всех своих орудий, подавил три китайские батареи, затем нанес ракетный удар по месту дислокации пехотной дивизии агрессора и вышел на околоземную орбиту. Трактористы майор Син И Ц, ын и капитан Кис Ли Ц, ын чувствуют себя хорошо. Председатель приграничной вьетнамской сельскохозяйственной общины полковник И Ван Ов предупредил сопредельную сторону, что во избежание повторения подобных провокаций на приграничном вьетнамском поле будут работать три мирных советских комбайна».

– Не смешно, – сказал «Меченый».

– В сентябре-октябре 73-го нам тоже не было смешно. Получили все для войны, все офицеры ночевали в казармах, никто не отлучался из расположения даже на стрельбище в двух километрах от части, все понимали – если прозвучит еще одна команда «Тревога!», то летим. Мы и до этого знали, что в условиях современной войны даже без применения оружия массового поражения все мы – смертники, но не знали – до какой степени. А нам разъяснили, что двенадцать тысяч человек со всем вооружением и боевой техникой могут провоевать в тылу противника не более трех суток. Буквально это прозвучало так: «Если к исходу третьих суток с нашей стороны прозвучит хотя бы один даже пистолетный выстрел, то это значит, что дивизия поставленную задачу выполнила!».

– «Отказники» были?

– Ни одного. Поговаривали, что и «дядя Вася» – наш командующий, генерал армии Василий Филиппович Маргелов – заявил: «Если полетим, то я здесь тоже не останусь!». А ему уже седьмой десяток шел. И когда усилиями дипломатов все утряслось мирным образом – как нам сказали, США вроде бы не стали открыто поддерживать израильтян, но все же перебросили туда тысячный добровольческий корпус – то на всех последующих прыжках с «АН-12» я, стоящий первым у раскрытого люка как самый тяжелый из-за грузового контейнера с радиостанцией под задницей, за секунду-другую до сигнала «Пошел!» всегда оборачивался и орал: «А насрать!», и двадцать четыре человека, стоящие за мной в одном потоке, весело и дружно кричали то же самое.

«Меченый» помолчал.

– В каком полку служили, Алексей Валентинович?

– В 137-м. Взвод связи первого батальона. А комбатом у нас был капитан Слюсарь, Альберт Евдокимович. Недолго, правда – стал майором и на повышение ушел, начальником штаба в соседний 104-й полк. В Афгане первым из комдивов Героя получил, потом Рязанское училище возглавил…

– У генерала-майора Слюсаря, Альберта Евдокимовича, командира 103-й Витебской воздушно-десантной дивизии, я летом 83-го проходил в Афганистане, скажем так, почти четырехмесячную стажировку после первого курса нашей Высшей школы. Сам напросился, да и родственнички словечко замолвили. А начинал я службу рядовым десантником тоже во Пскове, но в соседнем со 137-м 134-м полку…

Сказать что-либо попутчик не успел – к машине со стороны омоновского БТРа подошел Уфимцев.

«Меченый» приоткрыл свою дверцу.

– Колонна Датского Совета по беженцам проходит алхан-юртовский пост, товарищ подполковник, – доложил прапорщик. – Минут через десять-пятнадцать могут быть здесь. Если, конечно, они идут в эту сторону.

«Меченый» кивнул, обернулся к Шавинскому – но тот его опередил, спросил все так же спокойно:

– Я могу идти?

– Да, конечно, – сказал «Меченый», садясь нормально – светиться перед чеченскими коллегами, что его подвозят военные, у попутчика, понятное дело, не было никого резону, а вот ему самому… Ему самому было жаль, что их беседа на самые разные темы была не такой уж и продолжительной, а вероятность другой случайной встречи была минимальной.

«Седой» несуетливо выбрался из машины, без усердия закрыл свою дверцу, сделал шаг вперед, остановился – и вместо вероятных слов благодарности спросил неожидаемое:

– Тяжко без друзей, подполковник?

«Меченый» неспешно поднял голову – объект оперативной разработки коллег никоим образом не издевался над ним – и ответил так же спокойно, глядя глаза в глаза:

– Я привык.

Шавинский без тени улыбки несколько раз слегка кивнул седой головой, повернулся, неторопливо перешел на противоположную сторону трассы, закурил и стал неотрывно смотреть влево, откуда должна была появиться колонна.

Уфимцев, положив автомат между сиденьями, уселся на свое место, завел двигатель и только затем взглянул с немым вопросом.

– Если он и наш «под прикрытием», Слава, – сказал «Меченый», – то очень глубокой конспирации и весьма хорошей подготовки. Хотя вряд ли, иначе чеченцы давно бы его просчитали и быстренько поступили бы с ним соответственно.

– Хотите сказать, товарищ подполковник, что они наладили собственную неплохую контрразведку?

«Меченый» усмехнулся.

– На привычной для них территории они прежде всего умелые разведчики. А что касается контрразведки… Она у них, можно сказать, всегда была – и дело даже не в том, что немало достойных представителей этого народа были очень хорошими бойцами и командирами как в Великую Отечественную, так и в Афганистане. Просто у чеченцев, как и у бывалых зеков – не обиду и тем, и другим будет сказано – чутье звериное на твой даже хорошо скрываемый страх и на то, являешь ли ты собой, чужак, какую-либо опасность для них.

– Ну да, – задумчиво сказал прапорщик. – Если ты злобную собаку боишься и в руках у тебя ничего нет, чем от нее отбиться, то она тебя очень даже может цапнуть. А уж облает от души и с большим для себя удовольствием.

– Похоже, – сказал «Меченый», – но грубо и совсем не точно. У малых народов и профессиональных групп риска это чутье с древнейших времен в крови – иначе быстренько бы сгинули в этом самом лучшем из миров.

Уфимцев помолчал без видимых эмоций на лице, затем сказал неожидаемое и утвердительное:

– А «привычная для них территория» – это ведь не только Чечня?

«Меченый» кивнул.

– И не только Россия. Пора тебе, Слава, в нашу Академию поступать.

Прапорщик глянул на него коротко и цепко, как еще ни разу не смотрел, снова стал пристально наблюдать за «Седым» по ту сторону трассы.

– Я подумаю, товарищ подполковник.

– У него сын-срочник пропал без вести в начале 95-го, – сказал «Меченый». – В феврале-марте, где-то под Бамутом. И племянник его жены, тоже срочник, погиб здесь тогда же.

– А он сейчас возит им «гуманитарку», – замедленно, с удивлением и задумчивостью сказал кандидат в слушатели Академии ФСБ.

– Возит, – кивнул «Меченый». – И не только сейчас, а с начала марта прошлого года, хотя был тогда – да и нынче формально остается – руководителем общественной организации в Ставрополе.

– Мог бы приказать кому-то, если был начальником.

– Мог. А ездит сам. Чтоб не подвергать риску других сотрудников. И не пользуется ни бронежилетом от шальных пуль, ни какой-либо вооруженной охраной. И – по имеющимся сведениям – только в результате самого первого его приезда в Урус-Мартан в начале марта прошлого года с десятью тоннами муки для беженцев из разгромленного Шамановым села Комсомольское и часовой его беседы за чашкой чая с семью мужчинами из числа потерпевших около четырехсот человек не ушли в банду. И потенциальный командир у них уже был среди этих семерых – вроде бы бывший полковник Советской Армии, который сам чудом уцелел при обстреле села всеми видами имевшихся вооружений, а вся его многочисленная родня погибла.

Уфимцев цокнул языком:

– Сколько бы наших пацанов эти четыреста озлобленных мужиков могли бы положить…

– Вот именно. А у него подобных встреч и бесед за год с небольшим – и не сосчитать. И в Ингушетии, и в Дагестане среди беженцев, и – в основном – в самой Чечне. От Знаменского и Гудермеса на севере до Итум-Кале на юге, от Кенхи Шаройского района на востоке, откуда брат Шамиля Басаева Ширвани входил в Цумадинский район Дагестана, до Ачхой-Мартана на западе.

– Своего сына уберечь не смог, так теперь других таким вот образом спасает… – замедленно молвил прапорщик. – А ведь сам погибнуть может быстрее, чем, как говорится, перекреститься… И даже, скорее всего, знать не будет, от чьей руки. Среди наших бойцов отморозков ведь тоже не так уж мало…

«Меченый» покивал головой:

– Именно так, Слава, именно так. У каждого из нас свой камень, который катим в гору подобно Сизифу. Он себе выбрал вот такой.

Прапорщик помолчал, затем выдал:

– Был бы к нашей Службе хотя бы пристегнут – вообще цены б ему не было…

«Меченый» усмехнулся.

– Пытались уже пристегнуть, и неоднократно. Майора Сапунова помнишь?

– Который в части возле аэропорта обитал и по северу работал? Помню, конечно. Пересекались – правда, не так часто, как хотелось бы. Он ведь тоже ставропольский.

– Так он его зять.

– Кто? Чей?

– Майор Сапунов – зять этому «Седому»…

Уфимцев изумленно присвистнул.

– …и летом прошлого года за рюмашкой-другой у него дома попросил его по-родственному назвать тех чеченцев, с которыми ему приходится работать.

– Кино и немцы, – хмыкнул прапорщик. – И что «Седой»?

– Показал зятю жест «болт на тридцать два». И сказал: «Я своих друзей, Серега, не сдаю. Ищи себе агентуру сам».

Уфимцев покрутил головой, помолчал, затем спросил:

– Поцапались?

– Нет. Поняли друг друга. Насчет Академии долго будешь думать?

– Как получится, – пожал плечами прапорщик и вдруг добавил без излишней резкости задумчиво-серьезно: – Не очень-то мне нравится весь этот гололед, товарищ подполковник. А я в роли пассажира и резина у этой нашей общей машины не шипованная.

– Интересное сравнение, – сказал «Меченый». – И весьма неожиданное. Стихов случайно не пишешь в свободное время?

– Не писал и не пишу. В свободное время, если оно бывает и мне никто не мешает, я, товарищ подполковник, читаю-перечитываю один крутой детектив в четырех частях.

– И какой именно?

– Евангелие.

«Меченый» изумился:

– Какой же это детектив?!

– Самый натуральный, – вполне серьезно сказал Уфимцев. – Читаешь – и не перестаешь вопросами задаваться. Только не «кто убийца или вообще преступник?», а «почему так?».

– Например?

– Например, написано, что Иуда пришел к священникам и сказал им: «Кого я поцелую, тот и Иисус». Вопрос – откуда об этой сделке стало известно тому же Иоанну? От Иуды? Быть такого не может – кто стал бы в этом признаваться, да и когда? От священников? Абсурд – такой информацией никто бы с чужим не стал делиться. Тогда что получается – Иоанн либо присутствовал при этом разговоре, поскольку был не просто вхож к священникам, а не был для них чужаком, либо вся эта история высосана из пальца.

– Хочешь сказать, что в ближайшем окружении Христа, возможно, был «засланный казачок» и вполне вероятно, что им был Иоанн, назвавший себя впоследствии любимцем Учителя?

– Получается так, – пожав плечами, сказал прапорщик. – Ну посудите сами, товарищ подполковник – в отдаленной провинции Римской империи, где уже не единожды вспыхивали восстания против завоевателей, появляется неизвестно откуда очередной возмутитель тогдашнего относительно мирного сосуществования пришлых и местных, странствует от селения к селению, что-то там проповедует, чему-то учит, к чему-то призывает, и его словам внимают где больше, где меньше, но уже немало людей. Могли ли оставить все это без внимания римские легионеры и сам прокуратор Иудеи Понтий Пилат? Да ни в жисть! А когда они убедились, что бродяга Иешуа из Назарета к очередному бунту против власти кесаря никого не призывает, а вещает новое и вполне безобидное для них Учение, успокоились и стали наблюдать за происходящим со стороны, предоставив этим умникам-иудеям, фарисеям и саддукеям, самим разбираться с возмутителем религиозного спокойствия. А те и другие, продолжая давнюю грызню между собой, терпели разглагольствования сына плотника до той лишь поры, пока тот вконец не обнаглел, не только въехав в Иерусалим подобно Мессии, но и плетью изгнав менял и торговцев из храма, тем самым лишив их самих немалого дохода в виде налогов на торговлю и денежный обмен. Такого бесстыжего посягательства на свое собственное благополучие умудренные науками и жизнью иудеи простить ему никак не могли!

– Сам до этого додумался или помог кто? – спросил «Меченый» старательно спокойно – исполнительный и классный водитель Уфимцев, привозящий из командировок домой недурственный местный коньяк, вновь нежданно-негаданно приоткрывался с новой стороны.

– Сестра у меня младшая в Ставрополе учится на историческом в университете, так я кое-что у нее уточняю, когда выпадает возможность с ней видеться, – заулыбался прапорщик, определенно вспомнив что-то домашнее, и тут же снова стал деловито-серьезным. – И вся эта процедура опознания Учителя… Иисус что, за два или три года своих скитаний по Палестине, проповедей и чудес, на виду у всех жителей въезжая на ослице в Иерусалим и плетью изгоняя торговцев из храма – он что, все это время скрывал свое лицо, не снимал маски, менял парики и одеяния? Опять абсурд, причем полнейший! Его все знали и опознавать его не было никакой необходимости, даже девочка-подросток знала в лицо не только Иисуса, но и его учеников, и в сумраке ночи разглядев притаившегося и явно дрожащего от страха за свою жизнь апостола Петра: «Ты же был с ним!», а тот трижды от Христа отрекся, пока петух не прокукарекал…

Колонна машин из двух десятков груженых тентованных «КАМАЗов» с немалыми логотипами организации на щитках радиаторов и семи «жигуленков» сотрудников с такими же нашлепками поменьше на лобовых стеклах прошла в сторону Гудермеса на немалой скорости, подобравший Шавинского один из первых грузовиков теперь оказался последним, незначительная пыль быстро улеглась и рассеялась, и трасса полностью очистилась.

– Поехали, Слава, – сказал «Меченый».

– Куда сначала – в село или к пушкарям?

– В село. Надо бы со старейшинами переговорить.

– В селах по пути будем тормозить?

«Меченый» отрицательно покачал головой.

– Нет. Проскакиваем…

Водитель «КАМАЗа», плохо выбритый, остроскулый мужчина лет пятидесяти, был ему незнаком, но его определенно знал и в ответ на его «Здравствуй!», сказанное по-русски, приветственно склонил голову и на миг уважительно прижал ладонь правой руки к сердцу.

– Куда? – спросил Шавинский.

– Ойсхара, – коротко улыбнулся водитель, поглядывая в зеркало заднего вида – вклиниться в проходящую на приличной скорости колонну машин ему не позволяли.

– Это хорошо, – сказал Шавинский. – В этом селе я еще не был. Мимо проезжал, когда на Дагестан ехали.

– Там мой дом, – сказал водитель уже без улыбки, продолжать откровения не стал и ловко пристроился в хвосте колонны.

Шавинский молча кивнул – когда человек не был настроен на долгий разговор, то еще на Колыме он приучился не задавать лишних вопросов, даже когда они напрашивались сами собой – и стал неотрывно смотреть на дорогу.

От беседы с «Меченым», граничащей с допросом, у него осталось двойственное впечатление – и тоскливое, и тягостножалостливое одновременно.

Он был почти уверен, что подполковник – и бывший братан-десантник – не страдает от избытка подлости и не станет «сливать» чеченцам «непроверенную информацию на уровне пьяного трёпа». Однако и исключать такой вариант развития событий не стоило – служба есть служба, а «Меченый» – как и зять Серега – хотя и определенно не карьерист, но служака еще тот… Не приходилось сомневаться в том, что у его Конторы к Датскому Совету по делам беженцев – международной гуманитарной организации, в данное время работающей в сорока критических и «горячих» точках по всему миру, а с осени 99-го и на Северном Кавказе – пристальный, профессионально-цепкий, многоплановый интерес с дальней перспективой, и чем глубже и основательнее им удастся в эту структуру вклиниться, чем больше будет там своих людей, периодически или регулярно снабжающих кураторов нужной им или могущей их заинтересовать информацией, тем лучше – и кураторам, и их малому и большому начальству. И было тягостно жаль этих оберегателей престола, облаченных большей или меньшей тайной властью над другими людьми, но обреченных на постоянное одиночество, когда рядом есть коллеги, начальники или подчиненные, какая-либо родня, даже самые близкие, но нет и изначально не может быть человека, которому в тяжкую минуту можно излить душу…

А еще он пытался вспомнить, на кого же похож водитель.

И при очередном коротком взгляде на него ему это удалось.

Камазист в профиль был очень похож на молодого, не старше двадцати лет, пулеметчика с ухоженным крупнокалиберным «Утесом», который хитромудро устроил неглубокий окопчик не на опушке непролазных зарослей ивняка, а под сенью одинокого разлапистого куста, прямо на пути отхода группы мстителей к границе с Ингушетией, где должен был приземлиться вертолет – но почему-то в то раннее утро был в засаде в гордом одиночестве, прозевал их выскок из прогала между зарослевыми холмами и до его прицельных выстрелов на бегу из верного АКМСа успел выпустить только одну-единственную коротко грохотнувшую очередь в три-четыре патрона – лапы станины пулемета с мощной отдачей при стрельбе не были вкопаны в землю.

Мгновенный неподражаемый чмокающе-всхлипывающий звук, который одновременно издали мужики, Сеня из Вологды в шаге справа и костромич Тимоха в шаге слева и позади, когда пули калибром 12, 7 миллиметра с малого расстояния навылет пробили им грудь, ему дано было не забыть до конца своих дней. Как и все то жаркое лето 95-го.

– Везучий ты, «Седой»… – сказал ставший рядом старший из спецназовцев. – В который уже раз везучий…

– Я знаю, – сказал Шавинский. – Мне только на Колыме бывалые мужики семь раз сказали, что я родился не просто в рубашке, а в костюме с галстуком.

– Сидел?

– Работал.

– На золоте?

– И на золоте тоже.

– Так… – спецназовец быстро оглядел оставшихся. – Забираем стволы – и ходу, ходу, пока другие дудаевцы на пальбу не слетелись! Километра три до ингушей осталось…

Сорок минут спустя они лежали в высокой траве на западном склоне пологого холма, отхекивались после очередного марш-броска на пределе сил.

– Эту дуру так взяли, а Тимоху и Сеню бросили на растерзание! – негромко сказал Юрчик из-под Саратова, пнув ногой лежащий на боку крупнокалиберный «Утес».

– Все мы знали, на что шли, – хмуро сказал Шавинский. – И что убитых и тяжелораненых никто выносить не будет.

– Ладно те, что раньше погибли – но этих-то можно было! Чтоб хотя бы схоронить по-человечески!

– И что ты скажешь военным, ментам или еще кому-то в Моздоке, откуда эти «двухсотые»? Нас ведь здесь официально как бы нет и не было никогда.

Юрчик дернул щекой, затем, помолчав, неожиданно разоткровенничался:

– Я ведь дом отцовский в селе продал, чтоб Ромку своего от армии откупить и в институт его пристроить, а военком денюжку-то немалую взял, а потом руками разводит – разнарядка, видите ли, у него! Приеду – устрою ему разнарядочку…

– Убьешь? – спросил Шавинский.

– Не-е… – лицо Юрчика исказилось подобием улыбки. – Я ему медленно яйца отрывать буду… Доехать бы только до дома, не сорваться бы по дороге…

Полчаса спустя они услышали в небе еще далекий рокот летящей к ним «вертушки» и старший спецназовец, не вставая, поджег желтую дымовую шашку, указывая летунам их местонахождение и направление ветра…

Шавинский хмуро смотрел на идущий впереди «КАМАЗ»; вдали справа уже стали видны частные дома окраины Гудермеса.

4

Чернореченский пост ГАИ – Грозный. Среда, 11 апреля. День

…Айдамир, цепенея, успел лишь беззвучно прошептать обреченное: «Ну вот и все…» – и вдруг увидел, как лицо амбала, еще секунду назад спокойное без тени самодовольства, оскалилось злобной яростью, и пальцы его левой руки отпустили рукоятку для переноски пулемета, ствол под тяжестью коробчатого магазина – определенно полного – сразу пошел вниз, к земле, и военный, выкрикивая или бормоча что-то очень неласковое, сделал шаг назад с асфальта, одновременно поворачиваясь левым боком, и махнул все с той же злобной яростью уже свободной левой рукой: «Проезжай!».

Повторяя про себя слова хвалы Всевышнему, понемножечку прибавляя газу и неотрывно глядя только строго вперед, на пустынную черноту асфальта, Айдамир, проезжая мимо мордоворота с пулеметом, боковым зрением уловил, что тот, злобно оскалившись, смотрит не на него, а на попутчицу, которая никак не среагировала на происшедшее, похоже, за горестными своими думами попросту ничего не заметила, а секунду спустя все тем же боковым зрением успел рассмотреть у напарника амбала, который за все это время ни разу не оглянулся на его машину, глушитель на стволе автомата.

И остро пожалел двоих молодых земляков, продолжавших держать ладони на кузове новенькой «девятки», на которой им захотелось покататься, и вскипел глухой яростью к их старшим – отцам? братьям? дядьям? дедам? – которые не запретили им делать это в нынешние времена.

Это катание, без сомнения, было последним в их короткой жизни.

Потому что остановил ребят не временный пост на федеральной трассе и не для стандартного досмотра багажника и проверки документов.

Пользуясь нынешним общим положением в республике и сегодняшней частной ситуацией на дорогах (кого-то определенно искали, искали усиленно и широкомасштабно, или что-то еще), на охоту за новенькими машинами вышло шакалъё.

У них не было не только каких-либо опознавательных знаков на камуфляжной форме, указывающих на их звания и принадлежность к той или иной силовой структуре (так делали большинство или даже абсолютно все российские военные в республике – даже толстопузое начальство пыталось сойти за рядовых солдатиков, которых многие старики и женщины попросту жалели).

Они были и без масок на лицах.

Потому что не боялись быть опознанными ни потерпевшими, ни случайными свидетелями их деяний из числа местного населения.

Потому что никого из них они не оставляли в живых.

Места для тайных захоронений здесь хватит для многих.

Потому-то и нет на «пенале» и в кустарнике с этой стороны федеральной трассы противопехотных мин.

И в этот раз (который уже по счету?) их охота оказалась удачной.

А тут подвернулся он на своей старенькой «четверке».

Расстреляли бы, подбросив потом в машину нечто дешевенькое из стреляющего.

Даже не какой-нибудь старый нарезной ствол – просто горсть патронов сыпанули бы, учета которым здесь давно никто не ведет.

Или затолкав его рухлядь на колесах в глубину кустарника.

Но за миг до нажатия спускового крючка амбал определенно разглядел сквозь лобовое стекло его машины ярко-синюю ООНовскую куртку попутчицы.

И только это его остановило, вызвав нешуточную ярость.

Потому что после еще той шумихи вокруг недавнего просто похищения американца Глака из «Врачей без границ», которого месяц спустя странным образом освободили без всякого выкупа живым и здоровым, расстреливать на дороге машину с представителем международной гуманитарной организации было, как говорится, себе дороже…

Площадь развилки на Грозный была пустынна, и проверка документов на первом блокпосту в Черноречье была формальной, равнодушно-ленивой, даже десятка в паспорте осталась нетронутой, что было удивительно – и, въехав в разгромленный двумя войнами город, который он любил и помнил красивейшим из всех виденных им ранее, Айдамир кивком головы поинтересовался у попутчицы: «Куда?».

– Мне до улицы 8-е марта, – сказала она опять же по-русски, и легонько улыбнулась просительно. – Если можно, конечно…

Он все так же молча кивнул – это было почти по пути, и не хотелось уточнять у нее, почему она не говорит с ним на родном языке.

На подъезде к началу нужной улицы она вынула из пакета на коленях новенький дешевый бумажник и протянула ему сторублевую купюру.

Он остановил машину и молча покачал отрицательно головой.

– Спасибо, – опять же по-русски сказала она, уже не глядя на него, вышла из машины, аккуратно захлопнув дверцу, и направилась, опустив голову, к трем торговкам чем-то мелкоштучным на другой стороне улицы.

Айдамир с полминуты смотрел ей вслед. Похоже, она так и не поняла, что с полчаса назад спасла и себя, и его своей ярко-синей курткой с белыми полосками на рукавах.

На ближайшем к дому Вахи блокпосту все вроде было так же, как и месяц назад, но были и два заметных изменения – на флагштоке теперь болтался на ветру не российский триколор, а красный советский флаг пионерской организации, и контролировали въезд в частный сектор в этом районе города и выезд из него уже не серо-голубые омоновцы, а солдаты в зеленом камуфляже.