Текст книги "В Москве-реке крокодилы не ловятся"

Откуда – то возникла гитара.

 
До свиданья, Афган, этот призрачный мир,
Не пристало добром поминать тебя вроде.
Но о чем – то грустит боевой командир,
Мы уходим, уходим, уходим… – пел матрос Глеб Клюшников.
 

Желтые язычки пламени плясали на дровах и когда пытались вырваться за пределы очерченного для них круга, их безжалостно гасили. Так бывает и с правдой! Иногда она может вырваться, но тогда начнется пожар! Если же правда смешивается с ложью – искры ее не опасны. Аферисты это хорошо знают.

Сюжет за кормой

Ромашкин не был любителем рыбалки, но он страстно любил эти ночные бдения возле костра. Звуки гитары будил в нем такие струнки, о которых в обычное время он даже не подозревал. В такие минуты он обожал этих простых ребят, многие из которых были истинными романтиками, поклонниками больших дорог. Но сегодня его тревожило то, что произошло на корабле. Он рано ушел в свою каюту, улегся на шконку и, слушая гитарные переборы, вспоминал то, что было связано с девочкой в платьице колокольчиком. Он хотел бы рассказать кому-нибудь о событиях пятимесячной давности, но не мог, чтобы не навлечь на себя, а следовательно и на нее, подозрений.

На следующий день после возвращения Анечки в родной дом дедушки Михаил Ромашкин, накупив подарков в соседнем супермаркете, отправился в гости. Он предупредил о своем приходе по телефону – чек с номером телефона так и остался лежать на полочке в его узкой, как пенал, прихожей. Его ждали. Дверь открыла бабушка, с которой Мишка до сих пор не встречался.

– Аглая! – протянула она руку лодочкой. – А вас я, конечно, знаю! – с жеманностью молодой кокетки сообщила дама. – Вы наш спаситель Михаил Ромашкин, – она произнесла букву «р» с неким оттенком французского прононса, так, что казалось, что ей не хватает лорнета.

Мишка с удивлением посмотрел на ее седые волосы, заткнутые старомодным гребешком, на круглые очки, на кружевной фартук с заколкой на груди. В этой даме было много всего и все перемешано.

Из – за бабушкиной спины, как вихрь, выскочила Анечка и бросилась Ромашкину на руки. Он поднял легкое тельце, и она обняла его. Обвив шею обеими руками, девочка прижалась и затаила дыхание. Она была так неожиданно доверчива, так трогательно наивна, что Ромашкин растерялся.

– Проходите, проходите! – между тем говорила бабушка. – Не обращайте на нее внимания. Она так общительна, что спасу нет.

Анечка живо взбрыкнула ножками, опустилась на пол и, схватив Мишку за руку, потащила в комнату.

– Вот, мот – ли, весипед, Мика, – показывала она свои игрушки.

– И не слишком позволяйте этому ребенку садиться себе на шею, – добавила бабушка. – Она у нас любит всеми покрутить.

В этом доме чувствовался достаток. Но сама бабушка Аглая не дотягивала до буржуазной планки хозяйки респектабельного дома. В отличие от вполне ухоженного и представительного Степана Иваныча, бабушка была одета в черную прямую юбку и затрапезного вида кофту. К тому же она вовремя состарилась, что даже не пыталась скрыть.

Анечка на правах избалованного ребенка волокла к Мишке все игрушки подряд из другой комнаты и сваливала их в кучу.

– Отстань от дяди, Аня! – сказала ей бабушка Аглая и повернулась к Ромашкину, – не угостите ли сигареткой?

– Да, да, – засуетился Ромашкин, достав всю пачку и протягивая ее старушке.

Он был в ужасе от ее панибратства и старался этого не показать.

– Можно все взять, да? – спросила бабушка, засовывая пачку в карман передника. – Пойдемте курить на балкон. У меня муж не курит, он сразу запах почувствует.

Они вышли на балкон второго этажа, за которым почти вплотную возводили еще один дом.

– Скоро совсем солнца не будет видно! – затягиваясь сигаретой и щуря глаза за толстыми стеклами очков, сказала бабушка тоном светской дамы. – Ах, да, вы же живете в этом же районе и знаете, какая здесь плотная застройка ведется. Знаете, Михаил! Вам это, может показаться странным, но муж мне не разрешает курить и поэтому не дает денег. А я ведь заядлая курильщица! Не могу отвыкнуть.

«Странно, – подумал Михаил, – милейший Степан Иваныч, оказывается, полнейший тиран?»

Ромашкин посмотрел на Аглаю и, обратив внимание на ее развязность, понял, что бабушка не совсем трезва. Запаха алкоголя он не чувствовал, но мог голову дать на отсечение, что Аглая пьет, как минимум, второй – третий день. Землистый цвет лица не давал румянца, по которому частенько узнают пьющих.

– Что вы на меня так подозрительно смотрите? – спросила бабушка. – Кстати, вы можете меня звать просто Аглаей. К чему условности между своими?

Мишка затушил сигарету и, не найдя, куда бы выбросить окурок, незаметно уронил его за балкон. Аглая же, взглянув на свой окурок, с особой яростью затолкала его в цветочный горшок, который мостился на узком подоконнике, а сверху присыпала землей. Как будто мстила цветку или тому, кто его посадил.

Они вернулись в комнату, где шустрая девочка успела устроить основательный беспорядок. Теперь она достала все альбомы с фотографиями с полки шкафа, бросила их на пол и устроила там собственное гнездышко.

– Анечка! Солнышко мое! Иди, иди к своей бабулечке!» – нежно пропела бабушка Аглая.

Девочка хихикнула и спряталась под стол рядом с креслом, где сидел Михаил.

– Ты что же, а? Не хочешь идти к бабушке?

– Не – а! – озорно махнула кудряшками девочка и передвинулась поближе к Ромашкину.

– Ну, как дела? – спросил у нее Мишка.

– Де – а? – тут же отозвалась девочка.

– Она что-нибудь рассказывала про свое путешествие? – обратился Ромашкин к доброй старушке.

– Ну что она может рассказать? Я поняла, что там, где она была, находилось много детей. С ней, похоже, хорошо обращались: ни царапин, ни ссадин. Правда, очень хотела пить. Банку компота сразу выпила. Вы знаете, Михаил, – Аглая таинственно понизила голос, – я думаю, что Анечка была в перевалочном пункте, где выбирают детей для усыновления. Я читала о таком. Ведь вы адреса не знаете?

– Не знаем! Возможно, вы правы! – ответил Ромашкин. – Она очень красивая и умная девочка. Инспектору показалась беспризорной. Поэтому в полиции и не оформили документы. Если бы я сам не зашел в отделение, так бы и концы в воду.

– Анечка, ты в гостях была? – спросил у девочки Ромашкин.

– Бы – я! – отозвалась она.

– А там детки были?

– Бы – и!

– А мальчики хорошие были? – Ромашкину чрезвычайно нравился ее детский лепет.

– Не – а!

– А девочки хорошие были?

– Бы – и!

– А кто? Как зовут хорошую девочку?

Ребенок опустил головку, но выдали заблестевшие глазки.

– Аичка! – скромно ответила она.

Ромашкин понял, что происходит в этой семье. Как могла потеряться девочка? Как могла заснуть на прогулке бабушка? Аглая, видимо, отправилась погулять с внучкой, будучи, как всегда под шофе. Дедушка же разрывался между работой и семьей. Он работал прорабом на стройке. К тому же покупки, вероятно, тоже лежали на нем, поскольку старушке денег не доверяли из – за пристрастия к спиртному.

Когда Ромашкин уже собрался уходить, в дверь позвонили, и на пороге появился младший сын бабушки Аглаи – Володя. Мишка знал, что он учится на платном отделении университета.

– Как отец? – сухо спросил студент, на ходу поздоровавшись с Михаилом.

– Не знаю, не знаю, Володечка! – сладким голосом ответила Аглая.

– А что со Степаном Ивановичем? – спросил Ромашкин.

– Как что? Его же в «скорую» увезли! – удивилась Аглая. – А вы разве не знаете? Ах, да, вы же занесли Анечку и сразу ушли. У мужа приступ начался. Как вы ушли. Нет, ночью. Или потом уже. Не помню.

– Куда его увезли? – уже с некоторой досадой спросил Ромашкин.

– В кардиологию! В нашу районную больницу. Как ее номер? Я забыла, как же ее номер? По нашему участку, в общем.

К счастью, Михаил понял, о каком стационаре идет речь, и быстро нашел больницу. Но ему пришлось изрядно подождать, пока часы пробьют четыре, и в лечебном учреждении разрешат посещение больных.

Степан Слепченко лежал в седьмой палате на втором этаже. Ромашкин вошел в коридор второго этажа и удивился, как переполнена больница. Вдоль стены стояли кровати, на которых в ряд лежали больные с серыми страдающими лицами. Пробираясь по коридору, Мишка старался не смотреть по сторонам и не замечать убогости изношенных тряпок, которые в нынешних больницах употребляют вместо простыней.

– Мужчина, мужчина, – послышался рядом с ним возбужденный шепот.

Он оглянулся и увидел семенящую рядом женщину средних лет.

– Мужчина! Можно я возьму вас под руку? Как будто бы я с вами? – шептала она в смятении.

– Да, пожалуйста! – великодушно согласился Ромашкин. – Вы от кого – то скрываетесь? – дама вызывала сочувствие и казалась беспомощной.

– О, да! От старшей медсестры! Она бежит за мной, – женщина прижалась к Ромашкину и чуть не заплакала.

На весь коридор раздался зычный голос мужеподобной дамы в белом халате:

– Вон она идет, в синей юбке! Держите, держите ее! – старшая медсестра бросилась наперерез парочке и нависла над посетителями своим дородным телом, а две другие женщины в халатах перекрыли дорогу впереди.

– Женщина! Я вас вычислила! Как вам не стыдно?! А вы тоже с ней? – спросила старшая медсестра, напирая тяжелой грудой верхней части тела.

– В каком смысле? – спросил Ромашкин.

– В том самом смысле! Вы к кому пришли?

– К Слепченко!

– А – а! Вот и идите к нему! Идите, идите! У него – то все в порядке! Нам нужна вот она! – она указала презрительным жестом на сжавшуюся посетительницу.

Дама смотрела вокруг потерянным взором, явно не понимая, в чем она провинилась. Она что – то лепетала в свое оправдание, но ее никто не слушал.

– Что здесь происходит? – рассердился Ромашкин. – Что она могла совершить такого, чтобы ее гнали, как зайца на охоте? – спросил возмущенный Мишка.

– Ну, не будем же мы здесь разбираться! При больных! Мы их разбудим! – громким басом заявила медсестра.

– Вы их давно разбудили, – ответил Мишка.

– Если хотите, пойдемте с нами, – сообщила медсестра, не обращая внимания на его реплику. – Пойдемте, пойдемте, посмотрите заодно, как все стараются нас обмануть.

Кортеж из пяти человек проследовал в кабинет. При этом медсестры держали под руку обессилевшую посетительницу. Далее следовал Ромашкин. А замыкала шествие, как городовой, старшая медсестра.

– Вызовите дежурного врача! – приказала она.

– Он уже здесь! – пискнула та, что шла впереди.

– Женщина! – торжественно обратилась к даме в синей юбке старшая. – Как вам не стыдно? Вы обманом положили в больницу своего родственника, а теперь увиливаете от обязанностей?

– Я никого сюда не клала, тем более обманом!

– То есть, как это не клали? А к кому же вы пришли?

– К Салазкину!

– Вот! Вот! – подняв вверх свой грозный перст, провозгласила старшая. – Именно о нем идет речь!

– Как он попал в больницу?» – негромко спросил дежурный врач у другой медсестры.

– Ему вчера стало плохо в метро, – также тихо ответила она. – Он упал на рельсы, и на него наехал поезд. Он остался цел. Мы бы его не взяли, вы же знаете? – понизила она голос. – Но дело получило огласку. «Скорую» вызвали работники метро. Старичка – то буквально вытащили с рельсов.

– Диагноз?

– Сердечная недостаточность. Недоедание и прочее, ну вы знаете, бомж типичный.

– Кем вы приходитесь Салазкину? – взял, наконец, инициативу в свои руки врач, обратившись к посетительнице.

– Я его соседка! Он не бомж, просто бедный старик, – ответила дама, почувствовав себя более уверенно от интеллигентного голоса врача. – У него нет родственников!

– Не врите! – оборвала ее старшая медсестра жестким тоном. – Я видела, что вы ему еду принесли.

– Я? – растерялась она. – Да – а, принесла!

– Вот видите! – торжествуя от выбитого признания, сказала старшая. – Разве станет соседка носить еду? Сознавайтесь, вы его жена? Или сестра?

– Да что, собственно происходит? – совершенно очумел от непонятных разборок Ромашкин. – Какая еда? Какая соседка? У нас посещения запрещены под страхом расстрела, что ли?!

– А то и происходит! – сообщила старшая медсестра. – Что этот самый Салазкин попал к нам в больницу, – она выдержала для эффектности длинную паузу, – к нам в больницу – без полиса!!! – торжественно закончила свою тираду старшая медсестра.

– Бож – же мой! – произнес Ромашкин. – Видно, я давно не был в больницах! Я думал, что эта женщина совершила убийство, и, по меньшей мере, врача.

– А вы не острите! Эт – то хуже, чем убийство!!! – провозгласила истину в последней инстанции старшая медсестра. – Лежать! Здесь! Без полиса!!! Мы, что, должны его лечить без полиса? В мои служебные обязанности входит следить за полюсами! – она так и сказала: полюса. – Бесплатно!? За наш счет!? Если нет полюса – пусть родственники платят за лечение!

Ромашкин подумал, что совсем оторвался от жизни, плавая на своем речном судне, что не понимает он, как живут простые люди, и что ему еще повезло, что у него такая простая работа, на которой не надо ловить женщин «без полюсов». И что он далек от других проблем мегаполиса.

– А вы его лечите?» – спросил Ромашкин, который все еще верил в победу здравого смысла хотя бы у остальных участников отвратительного действия.

– Нет еще! Но приходится кормить.

– Бедный старик, наверное, съел тарелку вашего личного супа и вы теперь от этого, наверное, похудеете? – он попал в точку, потому что дородность старшей медсестры и ее непомерный гнев из – за полиса наводили именно на такие мысли.

Старшая вскипела и еще больше покраснела от злости – хотя и так уже некуда было краснеть. Вообще – то Ромашкин был очень вежливым человеком. Но при виде несправедливости он мог вскипеть, как чайник, наговорить грубостей, а мужику – так и дать в морду.

– А вы вообще кто такой? – строго спросил врач.

– Я посторонний!

– Вот и идите по сторонам! – сказал врач.

– Нет! – ответил вконец рассердившийся Ромашкин. – Я теперь не уйду! Женщина, пойдемте со мной!

– Но как же? – засомневалась женщина в синей юбке, вставая со своего стула. – Они же меня не отпускают!

– Нет, не отпускаем! – завизжала старшая медсестра. – Права не имеете ее забирать! Я сейчас полицию вызову!

– Это я вызову сейчас полицию!» – ответил Ромашкин, беря перепуганную даму под руку и выводя ее за дверь.

– Спасибо! – пролепетала она.

– Я провожу вас до раздевалки, – сухо ответил Ромашкин.

Он вернулся на этаж опустошенным и на этот раз не смотрел по сторонам, чтобы снова не влипнуть в историю, которыми, как видно, кишит берег в последнее время. И на этот раз он сразу попал в нужную седьмую палату, где в самом дальнем углу большого помещения лежал Степан Слепченко. Над ним возвышалась капельница, наполовину наполненная желтым лекарством.

– Степан Иваныч! У вас полис есть?

– Конечно! – ответил тот. – Без полиса нечего и надеяться на лечение. В лучшем случае, первую помощь окажут.

– Значит, вас уже начали лечить?

– Как видите, голубчик, как видите! – усмехнулся больной. – Мне даже лучше. А почему вы этим так обеспокоены?

– Да так, – ответил Ромашкин. – Просто я давно не был в больнице.

– Как вы узнали, что я в больнице? – сказал Степан Иванович.

– Дома у вас был!

– А – а, значит, вы все поняли?

– Относительно, Степан Иванович! Относительно…

– Я не протяну долго, – сказал, помолчав, Слепченко.

Ромашкин его не перебивал.

– На бабушку нет надежды, – продолжал больной. – Володька уже почти взрослый, не пропадет. Меня беспокоит Анечка! Я просто с ума схожу, когда подумаю, что с ней будет, если меня не станет.

– Где мать девочки?

– Где? Где? – с раздражением ответил Слепченко, видно, это была его застарелая боль. – Пьет! Вся в мать пошла!

– Отца у девочки, конечно, нет?

– Может, и есть. Только мы не знаем, кто и где! Светка, возможно, тоже не знает!

– Светка? Вы сказали Светка? – спросил Ромашкин.

– Да! А что? Это моя непутевая дочь. Ты ее знаешь?

– Может быть, может быть. Был я знаком с одной чудесной девушкой по имени Светлана. Давно это было. А где она сейчас?

– Где – то в Коломне живет. Анечка с нами с рождения. Но документы на опекунство все еще не оформлены. Фактически мы на нее прав не имеем. Пока я жив, дочь на порог не ступит, боится меня. Я ее ни словом не попрекнул, когда родила. Но потом Светка начала пить, вещи из дома выносить. Я ее и выгнал.

На следующий день Ромашкин заступил на смену. А, вернувшись через неделю, узнал, что Степан Иванович умер в ту же ночь.

Увлекшись воспоминаниями, Мишка не заметил, как затихли песни. Он уже засыпал, но все еще видел сквозь иллюминатор золотые отблески костра, горевшего на палубе.

Мое расследование

Хронически невысыпающийся кок по фамилии Иванец с отвращением наблюдал за надоевшей ему до смерти мизансценой. Да и то сказать, смотреть было не на что.

По разным углам кают – компании, пропахшей рыбой и хмурым утром, сидели несколько матросов, пытаясь изобразить удовольствие от завтрака. Перед ними дымились тарелки с наваристой ухой, но они вяло стучали ложками, не глядя по сторонам, как будто видеть друг друга не могли последние несколько лет.

Кок долго служил на кораблях, и хорошо знал, что хуже всех приходится тем, кто заступает утром на вахту после позднего праздника. Раннюю вахту он уже проводил, а новая партия невыспавшейся салажни была ему противна, как и прежняя. Ему самому хотелось все бросить и завалиться спать, потому что для кока самое трудное время суток – утро. Вахтовики могут хоть выспаться на следующий день. Кок же – никогда! И вообще Иванцу все надоело: и этот унылый корабль, и эта, не приносящая прибыли, работа, и эти тупые лица. Он решил, что уйдет с плавкрана, как только представится возможность и постарается никогда больше не встречаться с этими людьми. «Опять не выспались? – с раздражением думал Иванец. – А кто им виноват? Вчера песни полночи орали. Нет, чтобы лечь спать, как это сделал он, благоразумный человек по имени Иван Иванович Иванец!»

Его злорадные размышления были прерваны голосом молоденького, и по этой причине, вечно голодного матросика Олега.

– Хороша ушица! – сказал он с заискивающей улыбкой, протягивая пустую тарелку. – Можно еще?

Протяжно кок посмотрел на матросика, а потом взял тарелку и с размаху опрокинул в нее половник, из которого торчали костистые рыбьи головы.

Кок ненавидел свою работу. Но он работал, и это было величайшим его каждодневным несчастьем. «Все думают, что если ты повар, то катаешься, как сыр в масле, – продолжал жалеть он сам себя, снова усевшись на высокий табурет и вытянув руки на стойку, – а на самом деле, у меня даже аппетит пропадает при одном взгляде на эти вечно голодные рожи».

Вскоре с крутейшего трапа, расположенного напротив камбуза, спрыгнул свежий и бодрый командир спасательных работ. Он покинул отполированные перила еще в самом начале марша и теперь приземлился прямо перед дверью, мягко стукнув кроссовками. Матросы, хлебавшие уху, неодобрительно покосились на его фортель. Истинные морские волки никогда не ходят по скучным лестницам, а всегда слетают, но Дмитрий Перов на требовательный взгляд моряков был всего лишь спасателем. Вот и нечего ему, обыкновенному спасателю, подражать настоящим морякам.

– Степаныч! – окликнул его капитан. – Ты что ж так долго спишь?

– А я когда сплю – от меня вреда меньше!

– Да уж точно! – пробурчал Саша Комаров, который только что устроился рядом со мной и едва шевелил ложкой, пытаясь отыскать в ухе нечто достойное его внимания.

Мы еще спали, когда плавкран снялся с якоря. Теперь он уверенно шел вперед, мягко разрезая серую утреннюю волну.

– На мостике старпом? – спросил Дмитрий Перов.

– Старпом! – подтвердил капитан. – Садись! Хлебни ушицы! Ложка стоит, так хороша!

– Я сам налью, Иван Иваныч! – кивнул командир коку, который сделал слабую попытку вернуться к котлу.

С удовольствием выбрав самую глубокую тарелку, командир налил ее доверху, а потом, ни на кого не глядя, прошел к пустому столику.

Его бодрый вид, его уверенность, его выбритость почему – то всех ужасно раздражала. Его веселость казалась неуместной среди общего уныния. Опрокинув в себя ложку наваристой ухи, Дмитрий даже слегка крякнул. Я взглянула на него с удивлением – после вчерашней рыбалки я на рыбу смотреть не могла. Поэтому, выпив чаю и усевшись с блокнотом в дальнему углу кают – компании, я уставилась в потолок, держа ручку наперевес. Мне бы еще обмусоленный химический карандаш, растрепанную прическу – и полный портрет придурковатого писаки налицо. Именно так изображают юмористы писателей. Но я замечала, что глубоко задумавшийся человек действительно возводит очи горе.

Саша Комаров, сидя рядом со мной, отложил ложку и только собирался вернуть полную тарелку, как его врасплох застал голос командира.

– Да тут у вас, гляжу, все влюбленные и все по парам! – сказал командир, поглощая уху и окидывая насмешливым взглядом меня и вестового. – Когда это вы только успеваете?

– Что успеваем? Завтракать? – спросил Саша.

К тому времени Александр Комаров успел поведать, что по – настоящему он не вестовой, что дежурят на камбузе они по очереди, а он лично – инженер по крановому оборудованию. Он недавно закончил институт и считается начинающим специалистом. Камбуз был его второй любовью. Ему так нравится помогать готовить, что он иногда меняется с кем-нибудь, чтобы подежурить. Человек, который крутится возле котлов, просто любит поесть – он знает, что команда в этом убеждена, но ему все равно.

– Подружиться! – командир постарался вложить в свой командный голос тонну тончайшей ядовитости.

– О, это длинная и грустная история, – заметил Комаров, откидываясь на спинку стула и держа ложку перед собой. – Хотите, расскажу?

– В другой раз! – у командира настроение было окончательно испорчено, хоть он и старался казаться равнодушным.

– Дорогая! Тебе еще принести чаю? – с преувеличенной любезностью сказал мне Саша, заметив, как это раздражает Дмитрия. – Ты на работе, тебе некогда! Тебе надо брать интервью! Хочешь, у меня возьми! У меня чудная биография! Чудная! Как раз для газеты! – скромно признался Саша.

В кают – компании как будто ветерком подуло – матросы оживились, глаза их заблестели. Алюминиевые ложки замелькали быстрее – у ребят проснулся аппетит. А я отметила, что Перова здесь не любят.

Командир, покончив с ухой, взял стакан с чаем и повернулся к Саше Комарову, холодно заметив:

– У вас с крановщиком запланирована разборка одного из крановых узлов. Вот и займитесь, вместо того, чтобы изображать из себя полного идиота!

– Да, да! Я помню! Но где же крановщик? – продолжал импровизировать Саша. – Николя – а, Николя, – я заволновалась, вспомнив сцену с тяжелым ящиком в темном трюме, где актерами были, как я запомнила, Колян и Михай. – Николя, где ты? Ау! Нету! – Саша заглянул под стол и повернулся к командиру, для убедительности разводя руками.

– Он давно на кране! – сухо ответил командир. – Я уже проверил ход профилактических работ по всему судну.

– Пардон! – возразил Саша. – Зачем же так надрываться? Вы же теперь у нас отдыхающий!

– А вот это не ваше дело! – грубо ответил Перов сухим скрипучим голосом.

Пожалуй, в воздухе запахло не развлечением, а скандалом.

Попытавшись разрядить обстановку, я сказала, обращаясь к капитану Седову:

– Александр Александрович! Вы не возражаете, если я займусь для начала краном, вернее, крановщиком.

На самом деле меня интересовал человек, котрого называют «Николя».

– Конечно, нет, Наташа! Если вы не боитесь высоты, то – пожалуйста! Сразу с двумя членами экипажа познакомитесь! – ответил Седов. – С крановщиком и инженером по крановому оборудованию.

Боюсь высоты? Вот так вопрос! Я не боюсь высоты, глубины, жары, холода и даже насекомых. Я не боюсь одиночества и старости. Безденежья и богатства. Еще чего я не боюсь? Нет, насекомых я все же боюсь. А вот про страх высоты мне пришлось узнать на практике еще в школе.

Наша классная руководительница была заядлой путешественницей и вечно таскала нас за собой. Весь год наш класс работал, как проклятый: разносил газеты, подрабатывал на одну ставку дворником и уборщиком, создавал бюро добрых услуг, ну и так далее. Все денежки складывались в общую копилку. Зато, когда наступало лето – счастливее нас никого не было – мы уходили и уезжали, и снова уходили и уезжали – то в походы, то в путешествия.

После восьмого класса мы расширяли свой кругозор где – то в Уральских горах.

Однажды мы вдвоем с Санькой Герасимовским (вообще – то, он считался мальчиком из хорошей семьи, и его в глаза называли Сашей) на спор залезли на одиноко стоящую гору. Не слишком высокую, но по – настоящему крутую и с круглой такой макушкой. На самой вершине рос кедр, совершенно одинокий. Как он там ухитрился зацепиться на голых камнях – неизвестно, но дерево выглядело довольно крепким.

Азарт покинул нас, когда мы добрались до несчастного кедра. Я посмотрела вниз, на голые обкатанные ветром камни, и подумала, что спуститься будет нелегко.

Мы посидели под кедром, а потом Саня и говорит мне: «Ты, Наташа, иди! Здесь такой вид волшебный, я полюбуюсь!» Я, конечно, удивилась странностям интеллигентного юноши, но возражать не стала и полезла вниз, где скатываясь, где сползая по скользким валунам. Одним словом, это был еще тот спуск! Такое надолго запоминаешь. Уже очутившись на земле, я твердо решила больше не совершать таких опрометчивых поступков, как спор.

И вот со свежеободранными коленками я предстала пред ее светлые очи классной руководительницы.

– А где же Саша? – сразу спросила меня Зоя Федоровна, ясно, что это наша классная.

«Здрассьте! – подумала я. – Вместо того, чтобы спросить, как мне удалось слезть!» – Это я про себя подумала, а вслух сказала:

– Он любуется волшебным видом!

– Где?

– Наверху! – и я показала рукой на кедр.

Наш лаконичный разговор на этом прервался, потому что классная занервничала, просто запсиховала, а потом обреченно произнесла:

– Он не спустится!

– Почему? Я же спустилась!

Она:

– За Сашей надо идти!

– Здрассьте! – теперь уже вслух возмутилась я. – Да что с ним будет – то? Как поднялся – так и спустится! Куда он денется?

– Наташа! Я тебя умоляю! У Герасимовского фобия, ну эта, как ее одним словом, он боится высоты.

– Чего – чего? Какая – такая фобия? – до этого я думала, что фобии бывают только у психов.

– Понимаешь, он не спустится! Может даже потерять сознание от страха, – объяснила мне классная.

– Потерять сознание? Там, наверху? Но ведь оттуда можно упасть!

– Вот именно! – подтвердила Зоя Федоровна.

– Ну, тогда, конечно, – не очень уверенно согласилась я, размышляя, что Санька, может, действительно псих, если ползает по горам с какими – то там фобиями в неразумной башке.

Прихватив моток веревки, мы вдвоем бросились на штурм этой, уже ставшей мне ненавистной горы. Забравшись наверх быстро и без приключений, мы обнаружили, что Санька сидит под тем же кедром в той же обреченной позе, закрыв глаза. Он был бледен, как полотно. Мы обвязали его веревкой. Он почти не реагировал ни на что. Другой конец прикрепили к самой большой лапе многострадального кедра и чуть ли не столкнули Саньку вниз.

Он пришел в себя уже на земле. Сам развязал веревку и пошел умываться к ручью. А мы спустились вниз тем же путем, что и он – по веревке. Никто из одноклассников ничего не заметил. Так у нас с Зоей Федоровной появилась общая тайна. Это она меня попросила никому не рассказывать об этом случае – дескать, ребята засмеют Саньку. Но, по – моему, она преувеличивала.

Когда в старших классах у Герасимовского вдруг проявилась ужасная болтливость, и он получил прозвище «Разбегайся, кто может», я все еще смотрела на него с состраданием, понимая, что, несмотря на развязность и бойкость, он страдает ужасной болезнью, о которой у других есть только общее представление.

Тем временем, мы с Сашей Комаровым подошли к крану.

– Знаешь, Наташка! Ты такая классная девчонка, – неожиданно сказал Саша.

Я с удивлением на него взглянула:

– Чего это вдруг? У тебя что, проблемы с девушками?

Симпатичный, спортивный. И веселый, к тому же. Чего еще желать? Чувство юмора – вообще отпад! Хотя на мой придирчивый взгляд, недостаток у него все же был. Дело в том, что Комаров улыбался чуть смущенно, и от этого выглядел неуверенным. А может, так оно и было.

– Да так себе, проблем особых нет! – ответил Саша. – А все же, такую, как ты, не встречал.

– Смотри, не влюбись! – пошутила я.

– А вот и возьму, да и влюблюсь! – тут же подхватил тему Саша. – Что будет? Замуж, что ли, не пойдешь?

– Ого, куда заехал?! У меня, может, муж есть? – ответила я.

– Нету! – убежденно произнес Саша. – Иначе б не отпустил в мужской коллектив!

– Не знаешь ты нашу работу!

Тут мы подошли к крану, который называется, как мне пояснили, поворотный крюковой кран, предназначенный для погрузки за пределами судна, поскольку у него длинная выносная стрела. Крановщик же, который был мне безумно интересен по причине своего громкого имени, на самом деле назывался оператором. «Николай, Николя, Колян! Кто же ты такой?» – напевала я про себя.

– А вот это и есть наш трудолюбивый Дроздовкин! – представил Саша перепачканного мазутом юношу.

– Коля! – показывая в улыбке ослепительно белые зубы, сказал молодой человек, протягивая мне для приветствия не ладонь, а запястье.

Я неумело пожала ее, а он засмеялся:

– Да, у нас тут не очень чисто, – он обвел рукою широкий круг.

Этот худощавый светловолосый юноша совершенно обезоружил меня своей открытостью. И он уж точно не был похож на лысоватого грузного Коляна, которого я видела в трюме. Впрочем, я не собиралась ограничивать свое знакомство с экипажем поисками Толянов и Михаев.

– Можно я вас сфотографирую! – спросила я, вынимая фотоаппарат.

– В таком виде?

– Вот именно в таком! – подтвердила я. – Человек на рабочем месте. То, что нужно!

Я сняла его на кране, возле крана, с ключом и без него. Саша же фотографироваться наотрез отказался. Он сказал, что «совершенно не фотогеничен, и вообще никому не интересна его физия».

– Расскажите о себе! – попросила я Дроздовкина.

– А что рассказывать? Школу закончил. Служил в войсках ФАПСИ. Знаете такие? Один раз был в Чечне.

– В Чечне? – удивилась я.

– Один раз! – подтвердил Николя. – Но никого не убил! Если это вас интересует?

– Да нет, вы не поняли, – смутилась я, – меня подвиги интересуют. Может, вы подвиг совершили?

– Вроде нет. Или если совершил, то не заметил.

– Ну, вот, к примеру, мы, прежде чем сюда попасть, тонули. Вы не хотели, например, вытащить нас? Это уже стремление к подвигу, – я внутренне сама себе поаплодировала, как тонко я его подвела к вопросу о том, где он был во время убийства.

– Нет! – его лицо стало грустным. – Я даже вас не видел. Моя смена как раз была. Я во – он там был, – он показал на стрелу крана. – У нас же буксир на крюке качался, никак нельзя было глазеть по сторонам. Техника безопасности и все такое.