Текст книги "Шмуц"

Слишком

С тех пор как Рейзл нашла группу студентов в черном, их пути стали часто пересекаться.

Сэм на четвертом курсе. У них с Рейзл нет совместных пар. Но по расписанию их занятия всегда стоят в один день, в одних и тех же зданиях. В коридоре Рейзл замечает иссиня-черные волосы Сэм.

Рейзл прибавляет шаг и нагоняет девушку.

– Здоро́во, Бритва, – говорит Сэм. От того, что ее заметили, у Рейзл на секунду замирает сердце, пусть ее и назвали не тем именем. – Хорошо выглядишь. Классная юбка.

На Рейзл простая шерстяная юбка, но черная, поэтому Сэм нравится. Надо будет как-нибудь опять ее надеть.

Рейзл осознает, что, когда она идет рядом с Сэм, она становится практически невидимой, настолько нормальной, насколько она может быть в колледже. Обычно люди таращатся на Рейзл, на ее необычную одежду, интересуются легким акцентом. Но длинная юбка и колготы Рейзл – ничто по сравнению с длинным готическим платьем Сэм, с метровыми черными шнурками, окутывающими черные ботинки с толстой резиновой подошвой и стальными вставками на мысках. Сэм постоянно звенит: с каждым ее шагом свисающая с шеи цепь ударяется о покрытый шипами ремень.

– Я ухожу. Увидимся в обед, – говорит Сэм, толкая дверь аварийного выхода. Срабатывает сигнализация, и Рейзл приходится решать: последовать за Сэм и быть в глазах окружающих той, кто включила сигнализацию, или смешаться с толпой, будто она никак не связана с Сэм. Рейзл выбирает смешаться с толпой. Зачем Сэм это сделала? Рэйзл вспыхивает, но злость моментально сменяется грустью, ощущением, что она плохая подруга, что она предала Сэм, не оставшись с ней.

* * *

Во время обеда Сэм ничего не говорит о произошедшем. Вместе со Спарком и Куртом она съедает домашнюю грудинку Рейзл. Потом, когда они идут по кафетерию, Сэм кивает Рейзл, молча предлагая ей выйти на улицу.

Рейзл хочется проводить время с Сэм. Это предложение сладко ее будоражит, особенно потому что и у Курта, и у Спарка сейчас пары, то есть они с Сэм останутся вдвоем – первый раз Рейзл и Сэм вместе выйдут за пределы кампуса. Но на улице мороз, и даже несмотря на солнце, с неба срывается снег. А в библиотеке, куда собиралась Рейзл, ее ждет тепло ноутбука.

– Слишком холодно, – говорит Рейзл.

– Слишком холодно – это хорошо, – настаивает Сэм. – Как слишком жарко, слишком сексуально, слишком громко. «Слишком» значит, что ты жива. Идем. Отморозим пальцы, пока не онемеют, а потом вернемся внутрь, кровь польется обратно в замерзшие клетки и начнет колоться, и это будет офиге-е-е-енно, – говорит она, почти что пританцовывая от предвкушения.

Рейзл останавливается. Такая перспектива не особенно ее прельщает.

– Ты же не умрешь, – умасливает ее Сэм. – Мы не в Антарктиде. Если и правда замерзнем, сразу вернемся.

Они идут и идут.

– Куда мы идем? – спрашивает Рейзл.

– Туда, где нас не будут дергать.

Сэм знает укромное местечко – маленький, уединенный парк, где никто им не помешает. Где она может закурить небольшую не сигарету. Они устраиваются на лавочке, и Рейзл видит, какое это наслаждение для Сэм – держать горячую сигарету в замерзших пальцах и перенимать ее тепло. Тепло уже исчезает, когда пряно-сладкий дым долетает до Рейзл; становится очередным облачком в городе, полном таких облачков. И хоть Рейзл ужасно холодно, уходить она не собирается. Ей нравится, как глаза Сэм лениво скользят вокруг, как ее толстые бежевые колготки смотрятся рядом с высокими кожаными ботинками Сэм, как Сэм непринужденно постукивает своим коленом о ее, отгоняя холод, показывая, какая у них беззаботная дружба.

– Тебя правда никогда не плющило?

«Плющило»? Это напоминает Рейзл об одной каре из Торы, забрасывании камнями, которая применяется к тем, кто ведет себя как хуцпадик в отношении родителей, нарушает Шаббат или, хас вшулем, имеет связи с кем-либо помимо мужа. Или за это наказывают обжиганием?

– Меня пока никто не сплющил, – говорит Рейзл, и Сэм смеется.

– Серьезно, ты никогда не пробовала?

– Мой брат это делает, – тихо говорит Рейзл, будто кто-то может их услышать.

– Да? – Сэм выглядит заинтересованной. – Он учится в колледже?

– В иешиве.

– Если он такой же смешной, как ты, и курит травку, с ним должно быть весело.

Новая перспектива: курение Мойше как плюс, как положительная рекомендация.

– Эй, видишь того парня?

Рейзл видит мужчину с бородой. Не хасидской.

– Спроси, может ли он достать нам травы. Скажи, что мы завтра принесем деньги.

– Завтра?

– Просто спроси. У меня кончилась. – Сэм разжимает кулак, показывая лишь небольшую дорожку пепла на ладони.

Рейзл отрицательно качает головой.

– Черт! – Сэм фыркает. На секунду на ее лице мелькает гнев. – Ладно, я сама спрошу.

Сэм исчезает за дальней стеной гаража, и Рейзл начинает переживать, что она не вернется. Сидя в одиночестве, Рейзл злится на Сэм за предложение и на себя – за отказ. Что, если бы она подошла к нему, неужели это было бы так плохо?

Но Сэм возвращается. Стоит ей затянуться, сморщиться, как пальцы после долгой ванны, – как она тут же перестает злиться.

Рейзл узнает запах – так пахнет одежда Мойше, сладко, без удушающего привкуса обычного табака. Она дышит все глубже, пока Сэм делает быстрые, глубокие затяжки, а затем выдыхает, откидывая голову назад, в то время как весь дым облаков собирается вокруг Рейзл.

– Я не злюсь, что ты не пошла. Зачем я вообще тебя попросила? Ты ведь не хочешь, да? – Сэм машет рукой, как бы обводя Рейзл.

Рейзл качает головой. Не хочет.

Сэм затягивается, как будто сигарета – соломинка в стакане, вдыхает в себя огонь. Но она не вспыхивает, а лишь улыбается, склонив голову.

– Везет тебе, Бритва, – говорит она, выдыхая дым. – Тебе эта херня не нужна. Я бы так и дня не прожила. И вечера не протянула бы. Даже пять минут.

Сэм аккуратно потирает горящий кончик сигареты о лавочку рядом с собой, пока огонек не погаснет.

– В твоем ланчбоксе что-то осталось?

– Ты хочешь есть? – спрашивает Рейзл. Тут она может помочь. Она поспешно расстегивает сумку, достает завернутый в фольгу кусок шоколадной бабки[35]35
  Сладкий плетеный хлеб, который появился в еврейских общинах Польши и Украины. Он популярен в Израиле и в еврейской диаспоре.


[Закрыть] и протягивает его Сэм.

В ее руках изящные завитки теста расплетаются, как расслабленная коса, плоть теста будто отваливается от вен, наполненных вязким шоколадом. Кусок за куском бабка отправляется в рот Сэм.

– Господи, Рейзл, это дико вкусно. Ты просто супер. Ты всегда знаешь, что мне нужно!

Наблюдая, как Сэм поедает бабку, Рейзл чувствует, как ее переполняет радость. Да, она всегда знает, что нужно Сэм.

Расправившись с рулетом, Сэм протягивает Рейзл руку.

– Прости, у меня больше нет. Я завтра еще принесу, – обещает Рейзл.

Сэм не убирает руку. Раскрытая ладонь с вытянутыми пальцами, под ногтями которых застряло немного шоколада, не двигается с места. Она тянется не за рулетом, а за Рейзл.

Это не запрещено – трогать гойту. Да и она уже до нее дотронулась, когда передавала бабку, и дотронулась бы еще раз, если бы передавала ее снова. Это все равно что дотронуться до нее, чтобы дать еду, только без еды. Рейзл резко хватает руку Сэм и чуть сжимает ее.

– Ты хорошая, Бритва, – говорит Сэм.

Девушки внутри нее

Изысканный канделябр не может не привлекать внимание; широкая основа полированного серебра, по форме похожая на какой-то волшебный сапожок, из которого вырастает прочное серебрянное тело, держащее семь горящих белых свечей. Свечи горят. Каждый Шаббат один и тот же свет.

– Мы зажигаем свечи не только за себя, – объясняла мами, когда Рейзл была еще маленькой. – Мы зажигаем их за шесть миллионов других людей. За всех евреек, мам и дочек, убитых нацистами. Твой свет – их свет. Твоя сила – их сила. Твоя жизнь – их жизнь.

Закончив зажигать свечи, мами крепко обнимает Рейзл, прижимая к шелковому шаббатнему платью, и долго-долго не отпускает. Вся прошедшая неделя растворяется, неделя, когда мами только и делала, что готовила и убиралась. Стоит Шаббату начаться, как ход времени во всем мире будто замедляется. Живот мами вздымается у щеки Рейзл, сильные руки мами сжимают ее плечи. Рейзл хочется всегда чувствовать себя так уверенно. Мама прижимает Рейзл к своему телу, укрепляя дочь в ее собственном теле, напоминая, что энергия мами протекает через плечи Рейзл по позвоночнику, по ногам, до самых пяток. Она вспоминает, что ее любят. Любовь мами заставляет Рейзл чувствовать, что она правда любима, и напряжение прошедшей недели испаряется.

– Ты понимаешь?

– Йа, мами.

– Йа? Ты плачешь, фарвус?

Рейзл чувствует их тела, локти и колени тех девушек, внутри ее собственного. Обнимая мами, она чувствует в ее теле тела других мами. Они занимают, заполняют собой ее тело. Ей хочется, чтобы они вышли из мами, а девушки – из нее. Это ужасно эгоистично, что она не хочет делить с ними даже часть пространства, которое в ней есть. Но тем не менее она не хочет. Она представляет, как они вырываются из ее кожи. Как они, танцуя, выходят из комнаты, какую легкость она испытывает, когда они исчезают. Она крепче сжимает мами, поторапливая этих йиден, чтобы они поскорее ушли, и ей так тепло, когда мами сжимает ее в ответ.

Мятный шнапс

Рейзл собирает вещи, она перебирается за маленький стол в кабинет ребецин. Ее ассистентка объявила, что выходит замуж, и уволилась.

В своем уголке Рейзл ведет учет финансов ребецин: доходов (всегда больше) и расходов (всегда меньше). Череда черных цифр, не прерываемая потоками плоти. Рейзл не посмела бы смотреть порно на работе. У ребецин глаза на затылке, ее глаза есть даже там, где нет ее тела. Сидя за огромным столом, на своем тяжелом деревянном троне, обитом потертой кожей, ребецин знает обо всем, что творится в ее бизнесе: у кого есть клиенты, у кого нет, какой ювелир рыдает от разбитого сердца и за слезами не может разглядеть жемчужины, какой ювелир вставляет в обручальные кольца бриллианты подешевле. Конечно, раз она все это знает, она узнает, и если Рейзл хоть на секундочку откроет порно на компьютере.

Когда ребецин ее подзывает, Рейзл нерешительно направляется к ее столу. Сегодня пятница, короткий зимний день, все уходят из офиса в два, чтобы успеть подготовиться к Шаббату. Но ребецин, у которой, по слухам, была помощница, готовящая ей субботний ужин, задерживается и просит Рейзл тоже ненадолго задержаться.

– Ким ду, – она машет рукой, показывая, чтобы Рейзл принесла и поставила стул рядом с ней, как она всегда делает для разбора еженедельных отчетов.

– Отчет еще не готов, – говорит Рейзл, но ребецин все равно ее зовет.

Рейзл садится. Ребецин окидывает ее строгим взглядом, и она начинает беспокоиться, что забыла о каком-то поручении, что ребецин нашла какую-то ошибку.

Ребецин наклоняется к Рейзл, обдавая ее зловонным дыханием, одновременно терпким и приторно-сладким.

– Хаб ништ хассене, – говорит ребецин. И цокает языком, как бы подчеркивая сказанное.

Слова заставляют Рейзл поежиться. Она не ослышалась? Обычно ее полушутя подбадривают, когда получают вести о чьей-то помолвке. Мирцешем бай дир! «Будь на то воля а-Шема, будет и у тебя свадьба!» Но ребецин говорит совсем другое. Над самым ухом Рейзл шипят самые неромантичные слова – пророчество? проклятье? – которые только можно сказать на идише: не выходи замуж.

– Ты умная девушка, используй свой ум, – наставляет ребецин. – Пусть другие рожают.

Она машет рукой, желая подчеркнуть бесполезность этих других девушек.

Затем, возможно, осознав, что это может причинить боль родителям Рейзл, ребецин спрашивает:

– Дан швестер[36]36
  Твоя сестра (идиш).


[Закрыть], Гитти, тоже пойдет в колледж?

– Найн, – отвечает Рейзл.

– Хорошо. Пусть она подарит внуков вашей матери. – Ребецин делает глоток из чайного стакана, на четверть наполненного прозрачной жидкостью. От него исходит резкий медицинский запах мятного шнапса. – Дети сына принадлежат мехатуним, родне его жены. Но дети дочки – это твои дети.

«Вам-то откуда знать», – думает Рейзл.

Ребецин неловко приобнимает Рейзл за плечи, сильно сжимая ладонь. Она прищуривается, внимательно разглядывая Рейзл, будто перепроверяя чек.

– Ты умная. А идише коп. – Рейзл кивает, соглашаясь с похвалой. – Одна стоишь трех бухгалтеров.

Ее рука спадает с плеча Рейзл, она криво наклоняется. Губы ребецин оставляют след на щеке Рейзл, вместе с тоненькой дорожкой слюны из уголка рта.

Рейзл инстинктивно вскакивает. Она молча и торопливо возвращается к своему столу, вытирает щеку салфеткой, хватает тетрадь и сумку, чтобы пойти домой. И ей все равно, что работа еще не окончена.

Но ребецин мгновенно оказывается рядом и кладет руку на закрытый ноутбук на столе Рейзл.

– Куда ты это берешь? Там мой учет. Нельзя выносить его без моего разрешения.

Рейзл в панике. Она не может уйти без компьютера.

– Я закончу работу дома. И там мои уроки, – говорит она, запинаясь.

– Какое грустное лицо. – Ребецин отрывает руку от компьютера, чтобы погладить Рейзл по щеке.

Рейзл не смеет шевельнуться, ее лицо точно приклеилось к сухой ладони ребецин.

– Не переживай. У меня для тебя хорошая новость, Рейзеле. Я повышаю тебе зарплату. Хочешь прибавку? – Ребецин приподнимает брови, следом за которыми почему-то немного поднимается и ее шейтель.

От вида приподнявшегося парика и от облака шнапса у Рейзл немного кружится голова. В желудке поднимается волна, смесь тошноты и желания уйти. Но ее ноги словно налились свинцом и покалывают, как иголками, – предупреждают, что, возможно, не помогут ей, когда она будет в них нуждаться.

– Тебе нечего сказать? Смотри, шейфеле, а то я ведь и передумать могу. Не заставляй меня сомневаться.

– Шкоах, ребецин, – говорит Рейзл, даже шепчет. – Спасибо.

– Гит. – Брови ребецин опускаются, шейтель опускается за ними. Она наконец-то отрывает руку от лица Рейзл, прекращая свои поглаживания. – Хорошо. Значит, решено. Но это все – между нами, Рейзеле. В смысле прибавка. Она не для твоих родителей. Я знаю, твоя зарплата идет к ним, но разве такая трудолюбивая дочка не заслуживает чего-то своего?

– Йа, – говорит Рейзл, пытаясь не дышать, пытаясь вдыхать как можно меньше запаха ребецин. В этот момент Рейзл чувствует его – будущее, когда ей понадобятся собственные деньги. – Между нами, – соглашается она.

– Гут шаббес, – ребецин отворачивается от Рейзл.

Скорее, скорее, пока ребецин не назначила условия или не попросила ее вернуться, или не сделала так, чтобы солнце в небе перестало опускаться ниже. Рейзл прижимает компьютер к себе и заставляет ноги вынести ее из офиса, бежать мимо пустых каморок, мимо стеклянных витрин с пустыми бархатными подушечками и маленькими овальными зеркальцами, в которых не отражаются украшенные уши и шеи, прямиком к выходу.

Умерла, потому что забыла

Рейзл садится на кровати. Утро окатывает ее ледяной волной и отбрасывает обратно на подушку. Она забыла прочитать Шма перед сном! Она проснулась по-настоящему? Или ей снится, что она очнулась, а на самом деле умерла, потому что забыла Б-га?

Она произносила Шма каждый вечер – с тех пор как ей исполнилось четыре, даже когда у нее был жар, даже когда у нее был бронхит и она заходилась кашлем после каждого слова. Она верила, с тех пор как ей было четыре, что, если она не прочитает Шма перед сном, она умрет.

Рейзл отбрасывает одеяло, в панике выпрыгивает из кровати. Чтобы убедиться. Вокруг темно, она дрожит. Ей холодно, значит, она не мертва, но это не до конца ее убеждает. Она по привычке встает лицом к востоку, молится по направлению к Иерусалиму, а также – кровати Гитти. Рейзл слышит глубокое, ровное дыхание сестры. Как можно было забыть про Шма? Ночью она смотрела одно видео за другим, трогала себя, пока не… уснула. Кожа там все еще мягкая, между складками будто раздается слабый гул. Она вспоминает, что увидела: одна красивая девушка целует другую. Они на улице, у бассейна, их шезлонги сдвинуты вместе, одна снимает майку с подруги и трогает ее золотистые титес. Рейзл не нравится это шмуциге слово, которое она услышала, когда была одна и сделала звук чуть громче – сиська, сиськи, титьки, – но других слов в ее мамалушен нет, насколько ей известно, так что пришлось выдумать свое слово: титте. Не идиш и не английский. Новое слово на рейзлском. Титте – одна, титтес – две. Она смотрит целое видео троганий и поцелуев титтес, совершенно не похожих на ее собственные, болезненно белые. У девушки на видео титтес будто залиты солнцем. Цвета меда.

Вот! Вот почему она забыла произнести Шма!

– Прости меня, – шепчет она, закрывая глаза перед молитвой. Рейзл сжимает правый кулак и подносит его к груди, стучит в дверь грудной клетки. Ашамну, багадну, газальну. Она начинает читать серьезную исповедь, произносимую в Йом-Кипур[37]37
  В иудаизме это один из самых важных праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Согласно Талмуду, в этот день Бог выносит свой вердикт, оценивая деятельность человека за весь прошедший год.


[Закрыть], но от стыда останавливается. Разве она имеет право произносить эту исповедь от лица всех – «Мы предавали! Мы крали!», – когда ночной грех принадлежит ей и только ей? «Я смотрела» – бьет по груди. «Я видела девушек» – бьет по груди. «Я смотрела, я трогала, я нашла, я смотрела еще». Удар, удар, удар. «Я забыла прочитать Шма» – еще удар. «Я забыла Тебя». Все это она проделывает с дрожью – тонкая ночная рубашка не спасает от холода.

Как сделать, чтобы она больше так случайно не засыпала? Может, следует произносить Шма не после порно, а перед? Сложная дилемма. Если произнести ее перед порно, это будет все равно что укутать дер Башефера в одеяло и отправить спать, чтобы никто (даже дер Башефер!) не видел, чем она занимается после молитвы и слов «спокойной ночи». Если произнести Шма сначала, дер Башефер защитит ее ночью, несмотря на ее прегрешения… Но вдруг порно отменяет Шма? Вдруг, поворачиваясь от Шма к экрану, она рискует всем, о чем молилась: безопасностью родителей, и Йосси, и Гитти, и Мойше, и даже Шлойми, уверенностью, что на следующий день они все проснутся? Нет, она и дальше будет читать Шма после порно. Тогда запах глубоко внутри нее смешается с сильными словами, будто у молитвы тоже есть свой запах. Ее глаза закрыты, но в ноздри проникает ее собственный запах, губы раскрываются в молитве.

Она еще раз бьет себя в грудь, ставя печать на обещании не засыпать до Шма.

– Что случилось, Рейзи?

Рейзл открывает глаза. Еще слишком темно, и она не видит лица Гитти, но видит силуэт сестры. Она сидит на кровати, в ее сонном голосе звучит тревога.

– Почему ты бьешь себя в грудь? Тебе снился кошмар?

– Найн, – шикает Рейзл. – Я молюсь. Спи.

Гитти что-то услышала? Несмотря на холод, Рейзл накрывает горячая волна стыда. Недостаточно не засыпать до Шма. Надо перестать смотреть.

Рейзл поворачивается спиной к Гитти и продолжает молиться. Она стоит лицом к собственной кровати и беззвучно шевелит губами.

«Я больше не буду смотреть».

«Больше не буду. Хватит».

Она не умерла этой ночью: дер Башефер дал ей второй шанс. Если она искупит свой грех, то заслужит жизнь. Она не отрывает кулак от груди, но не бьет, чтобы не беспокоить Гитти, – только сильно давит, прижимает костяшки к плоти, будто хочет продавить грудь кулаком, дотянуться до самого сердца, вдавить эти слова в тело и сделать их правдой.

Кулак опускается. Она знает, что ее молитва неискренна, что дер Башефер тоже это знает. В ее животе разрастается дыра, внутренности переворачиваются, накатывает диарея. Она хватает халат и бежит по коридору в туалет.

«Борсалино»[38]38
  Итальянская фирма, с середины XIX века выпускающая шляпы. Название «борсалино» стало нарицательным, и так начали называть шляпы федора, хотя метка «Борсалино» может стоять на федоре, трильби или даже на соломенной шляпке.


[Закрыть]

В колледже Коэн учится много евреев и евреек. Девушки в джинсовых юбках и парни в вязаных кипах. Они сидят вместе на диванчиках в зале Гилеля[39]39
  Всемирное студенческое движение, крупнейшая молодежная еврейская организация в мире, способствующая возрождению еврейской жизни: ознакомлению с историей, культурой и традициями еврейского народа. Цель движения – становление нового поколения образованных и просвещенных евреев, гордящихся своим наследием. Студенческое движение названо по имени мудреца рабби Гилеля.


[Закрыть]. Они и на занятиях держатся вместе, обмениваются заданиями, чтобы быстрее их сделать. Некоторые ей кивают, но никто не заговаривает. Они современные ортодоксы, не хасиды, и она довольна, что они не считают ее «своей». Она согласна – она не такая, как они. Они все живут в смартфонах, для них интернет – просто часть жизни, такая же естественная, как воздух и бейглы. Она даже видела, как некоторые пары держались за руки. Учеба в колледже, получение диплома – для них это все само собой разумеется. Они не ходят на пары в Шаббат, но сами выбирают, что изучать и кого любить.

В кампусе есть юноша в шляпе, он более религиозный, чем другие йиден. Они вместе ходят на математический анализ. Рейзл сразу обращает внимание на смелый головной убор – он ей нравится. Не черная кипа, сливающаяся с волосами и не бархатная. А черная шляпа «борсалино», закрывающая весь обзор сидящему сзади, – поэтому он всегда занимает место в последнем ряду.

Хотя мужчины в ее семье таких шляп не носят, Рейзл все равно чувствует с ним некое родство. Может, он и есть ее зивег, ее родственная душа, ее коллеж сиддух? Ей нельзя самой выбирать себе пару, но их будто тянет друг к другу каким-то магнитом. Они всегда оказываются в коридоре в одно и то же время. Или всем в коридоре тоже так кажется, потому что он такой потрясающий?

Сегодня – о чудо! – Рейзл входит в лифт вслед за ним и замечает, что он нажал нужный ей этаж. Он тоже собрался в библиотеку. При других обстоятельствах Рейзл не стала бы с ним говорить, но на этой неделе Пурим[40]40
  Еврейский праздник, установленный, согласно библейской Книге Есфири, в память о спасении евреев, проживавших на территории Древней Персии, от истребления Аманом-амаликитянином, любимцем царя Артаксеркса.


[Закрыть], и у нее есть два небольших подарка – из горы подарков, которые они с Гитти подготовили для семьи и друзей. Рейзл принесла их для Сэм и голодных готов, но теперь у нее появился повод заговорить с «Борсалино».

Как только он усаживается за стол, она подходит, чтобы представиться.

– Их хайс Рейзл.

Он едва ли поднимает на нее взгляд.

– Матанализ, – говорит он, узнав ее. – Азой.

И возвращается к своим делам: расстегивает рюкзак, достает стопку книг и – наконец – снимает «борсалино» и аккуратно кладет шляпу на стол.

Других девушек могла бы отпугнуть эта холодность, это «вот как». Но Рейзл достаточно и такой реакции. Она не против, что он на нее не смотрит, что он резок. Это стандартное поведение студента иешивы, показывающее, что он – именно тот, кем должен быть.

– Шалах мунес, – говорит она и кладет на стол подарок – два оменташен и миниатюрную бутылочку вина. Это привлекает его внимание.

– Неплохо, – говорит он с куда большим энтузиазмом. – Вот как!

Он развязывает ленточку и раскрывает обертку. Вино он сразу убирает в рюкзак, а два треугольных печенья со сливовым джемом оставляет на столе. Возвращается к учебнику. Только когда Рейзл собирается уходить, уверенная, что ничего больше не добьется, он говорит:

– Шкоах.

Она кивает в ответ на его благодарность.

– А фрейлехен Пурим, – говорит она, надеясь, что он ответит тем же, пожелает ей счастливого праздника. Почувствовав прилив храбрости, она спрашивает, не ищет ли он пару: – Ты слушаешь шиддихем?

Тут он все-таки отрывает глаза от книги.

– Йа. Шадхен подбирает мне домашнюю девушку. Которая не учится и не работает. Только следит за домом.

Рейзл заливается краской. Эти слова больнее любой пощечины.

Он заметил, как она поморщилась? Он продолжает, чуть мягче, но ненамного:

– Зачем моей калле работать? Я учусь, чтобы ей не надо было.

Она тут же жалеет, что дала ему шалах мунес. Рейзл очень хочется забрать подарок, но уже поздно, он пробормотал благословение и закинул оменташ в рот, несколько крошек сладкого печенья мами падают в его бороду. Он действительно именно тот, кем должен быть. А вот она – нет, и в этом вся проблема; она хочет, чтобы этот парень был тем, кто он есть, и вместе с тем кем-то другим.