Текст книги "Схватка за Рим"

Глава VI

Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова было от Юлия. Вот что писал юноша:

«Цетегу, префекту, Юлий Монтан.

Твой холодный ответ на сообщение о моем новом счастье сильно огорчил меня сначала, но затем еще более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог ни предвидеть, ни желать. Страдание, причиненное тобой, вскоре сменилось состраданием к тебе. Горе человеку, который так богато одарен умом и так беден добротой сердца! Горе человеку, который неспособен испытать готовность на жертвы из любви к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе, не знающему лучшего в мире!

Прости, что я говорю так свободно, как никогда не говорил с тобой. Но твое «лекарство» действительно смыло с меня последние следы юношества, сделало меня вполне зрелым, хотя не в том смысле, как ты надеялся: оно подвергло мою дружбу тяжелому испытанию, но, благодаря Богу, эта дружба не только не погасла, но еще более укрепилась в этом испытании.

Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов.

Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот же день отправился искать Валерия. И скоро нашел: он уже бросил торговлю и живет в прекрасной вилле за городом. Он отнесся ко мне очень дружелюбно и тотчас пригласил пожить у него. Его дочь… Да, ты предсказал верно: красота ее сильно поразила меня. Но еще больше подействовало на меня величие души, которое я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекала меня в ней та двойственность, которая проходит через всю ее жизнь. Ты ведь знаешь историю их семейства: мать Валерии, женщина очень набожная, посвятила ее с самого рождения на служение Богу – отдала в монастырь, где девушка должна была провести всю свою жизнь. Однако отец ее, более язычник, чем христианин, после смерти своей жены взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную сумму на постройку церкви. Но Валерия думает, что небо не берет мертвого золота вместо живой человеческой души, она считает себя связанной обетом и думает о нем постоянно, хотя не с любовью, а со страхом, потому что она – вполне дитя старого языческого мира, истинная дочь своего отца. Отец ее заметил зарождающуюся во мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое чувство крепло, и я был уверен, что Валерия согласится выйти за меня. Несколько раз я собирался просить ее руки, но какое-то смутное чувство не допускало меня высказаться, мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому, я считал себя недостойным ее или непредназначенным ей судьбою – и молчал. Однажды я не мог совладать с собой и начал уже говорить… Как вдруг меня подавила мысль: «Ты совершаешь грабеж». – «Тотила!» – невольно вскричал я из глубины души и стал громко корить себя, что из-за нового счастья я почти забыл своего друга, брата. «Нет, – подумал я, – твое пророчество не должно исполниться – эта любовь не должна отдалить меня от друга». И в тот же день я отправился в город к Тотиле и пригласил его на виллу. Я, конечно, много говорил ему о Валерии, но о своей любви к ней, не знаю сам почему, умолчал: пусть, думал я, он сам все увидит и догадается.

На следующее утро мы вместе поехали на виллу. В доме нам сказали, что Валерия в саду, – она страстно любит цветы. Мы пошли к ней, Тотила впереди, я за ним. И вот она стояла перед статуей своего отца и убирала ее свежими розами. Она была так прекрасна, что Тотила, громко вскрикнув от восторга, остановился, как вкопанный, на месте. Она взглянула на него и также вся вздрогнула. Розы выпали из ее рук, но она не замечала этого. Я с быстротою молнии понял, что и ее, и моя судьба решилась: они с первого взгляда полюбили друг друга. Точно острая стрела пронзила мое сердце, но только на одну минуту – тотчас же с болью я почувствовал и чистую радость, без малейшей зависти: они, созданные друг для друга, встретились наконец. Теперь я понял, что удерживало меня раньше вдали от Валерии, почему именно его имя сорвалось с моих уст: Валерия предназначена ему, и я не должен становиться между ними.

О дальнейшем не буду говорить. Во мне еще столько эгоизма, святое учение отречения имеет еще так мало власти надо мной, что – к стыду моему должен сознаться – даже теперь еще сердце мое временами сжимается от боли, вместо того чтобы радоваться счастью друга. Они любят друг друга и счастливы, как боги, мне же остается радость любоваться их счастьем и помогать им скрывать свою любовь от отца, который вряд ли согласится отдать свою дочь Тотиле, пока будет считать его варваром. Свою же любовь я глубоко скрыл: он не должен подозревать ее.

Теперь ты видишь, Цетег, как действительность далека от того, чего ты желал: ты готовил это сокровище Италии для меня, а оно досталось Тотиле, ты хотел уничтожить нашу дружбу и, подвергнув тяжелому испытанию, только более скрепил ее, сделав бессмертной.

Глава VII

У городских ворот Неаполя возвышается уступами высокая башня, сложенная из огромных камней. В самом верхнем этаже ее были две низкие, но большие комнаты, в которых жил еврей Исаак, хранивший ключи от городских ворот всех строений около стен города.

В одной из комнат и сидел, скрестив ноги, старик Исаак, на плетеной циновке, держа в руке длинную палку. Против него стоял маленького роста молодой еще человек, очевидно, также еврей, с некрасивым и очень неприятным лицом.

– Итак, ты видишь, отец Исаак, что моя речь – не пустая речь, мои словам исходят не только из сердца, которое слепо, но и из головы, которая хорошо видит. Вот я принес тебе письма и документы: я назначен смотрителем всех водопроводов Италии и получаю за это ежегодно пятьдесят золотых, да за каждую новую работу сверх того еще по десять золотых. Вот я недавно окончил новый водопровод здесь, в Неаполе, и смотри: в кошельке у меня блестят десять тяжелых золотых. Верь мне, я могу содержать жену, отдай же мне твою дочь Мирьям. Ведь я же сын Рахили, твоей двоюродной сестры. Старик медленно покачал головой.

– Иохим, сын Рахили, оставь, говорю тебе, оставь эту мысль.

– Почему? Что можешь ты иметь против меня? Кто среди Израиля может сказать что-нибудь против Иохима?

– Никто. Ты честен, смирен и прилежен, ты прилежно увеличиваешь свое состояние. Но видел ли ты когда-нибудь, чтобы соловей взял в подруги воробья или горная газель – вьючное животное? Они не подходят друг другу. Ну а теперь взгляни сюда и скажи сам: разве ты пара моей Мирьям?

И он отстранил своей палкой шерстяной занавес, закрывавший вход в другую комнату. Там у круглого окна стояла очень молоденькая девушка чудной красоты. Она тихо перебирала пальцами струны арфы и пела, а скорее шептала, глядя на расстилающийся внизу город:

«У рек Вавилонских сидел с плачем род Иуды. Когда же наступит день, когда роду Иуды не придется больше плакать?»

– Взгляни, – тихо сказал старик, – разве она не прекрасна, как роза из садов Сарона, как лань в горах Хирама?

В эту минуту раздались три удара в узкую железную дверь внизу.

– Опять этот гордый светловолосый гот! – с досадой сказал Иохим. – Отец Исаак, уж не он ли – тот благородный олень, который подходит к твоей лани?

– Не говори глупостей, сын мой. Ты ведь знаешь, что молодой гот влюблен в римлянку и не думает о жемчужине Иуды.

– Но, быть может, жемчужина Иуды думает о нем?

– Да, с глубокой благодарностью, как ягненок о сильном пастухе, который вырвал его из пасти волка. Разве ты забыл, как разгромили римляне евреев? Они сожгли нашу синагогу, разграбили наши дома. Целая толпа этих злых людей бросилась преследовать мое бедное дитя, они сорвали покрывало с ее головы и платок с ее плеч. Где был тогда сын Рахили, Иохим, который сопровождал ее? Он очень быстро убежал от опасности, оставив голубку в когтях коршуна.

– Я мирный человек, – сконфуженно ответил Иохим, – моя рука не умеет владеть мечом.

– А Тотила сумел. Он проходил мимо и, увидя эту погоню, быстро, как лев, бросился один в злую толпу с поднятым мечом. Одних он убил, других ранил, остальные в страхе разбежались. Он накинул покрывало на голову моей испуганной дочери, поддержал ее колеблющиеся от страха шаги и привел невредимой к ее старому отцу. Да вознаградит Иегова его долгою жизнью и да благословит все пути его!

– Ну, хорошо. Я теперь ухожу, на этот раз надолго: я еду далеко по важному делу.

– А что? – спросил Исаак.

– Юстиниан, император восточной империи, хочет строить новый храм. Я послал ему планы, и он принял их.

– Как! – вскричал старик. – Ты, Иохим, сын Рахили, будешь служить римлянам? Императору, предшественники которого сожгли священный Сион и разрушили храм Господа? И ты, сын благочестивого Манасии, будешь строить храм для неверных? Горе, горе тебе!

– Что ты призываешь горе, не зная, за что? Разве золото из рук христианина хуже блестит или меньше весит, чем из рук иудея?

– Сын Манасии, нельзя служить Богу и мамоне!

– А ты сам, разве ты не служишь неверным? Разве ты не охраняешь для них ворота этого города?

– Да, – с гордостью сказал старик, – я делаю это и охраняю для них верно, день и ночь, как собака дом хозяина, и, пока старый Исаак жив, ни один враг этого народа не пройдет через эти ворота. Потому что дети Израиля обязаны глубокой благодарностью этому народу и великому королю их, который был также мудр, как Соломон, и храбр, как Давид. Римляне разрушили храм Господа и рассеяли нас по всей земле. Они сожгли и разграбили наши священные города, врывались в наши дома, уводили наших жен и дочерей, издавали против нас суровые законы. И вот пришел великий король с севера и снова отстроил наши синагоги, а когда римляне разрушали их, он заставлял их исправлять собственными руками и на их же деньги. Он обеспечил нам домашний мир, и кто оскорблял израильтянина, должен был нести такое же наказание, как если бы оскорбил христианина. Он оставил нам нашу веру, охранял нашу торговлю, и мы при нем в первый раз со времени разрушения нашего храма отпраздновали пасху в мире и радости. И когда один знатный римлянин похитил мою жену Сару, король Теодорих в тот же день велел отрубить гордую голову и возвратил мне мою жену невредимой. И я вою жизнь буду помнить это и буду служить этому народу верно до смерти.

– Не пришлось бы тебе пожать неблагодарность за эту верность, – сказал Иохим, направляясь к выходу. – Мне кажется, что наступит время, когда я снова приду просить у тебя Мирьям, и, быть может, тогда ты не будешь так горд.

Он ушел, а вслед за тем в комнату вошел Тотила и за ним – Мирьям.

– Вот твоя одежда садовника, – сказала она, подавая готу темный грубый! плащ и широкополую шляпу. – А вот цветы. Ты говорил, что она любит белые нарциссы. Я нарвала их для нее. Они так прекрасно пахнут.

– Благодарю тебя, Мирьям. Ты добрая девушка, – ответил Тотила.

– Благословение Господа да будет над твоей золотистой главой, – сказал старый Исаак, входя в комнату.

– Здравствуй, старик, здравствуй! Какие вы добрые люди! Без вас весь Неаполь знал бы мою тайну. Как мне отблагодарить вас? Но сегодня я уже в последний раз переодеваюсь – я решил открыто просить у отца Валерии ее руку. И тогда мы вместе отблагодарим вас. Она часто расспрашивает меня о тебе, Мирьям, и давно хочет видеть тебя. А теперь прощайте пока. Я ухожу.

И, надвинув на глаза широкополую шляпу, Тотила, в грубом плаще и с корзиной цветов в руках, вышел из комнаты. Старый Исаак снял со стены связку ключей и пошел отворить ему дверь.

Мирьям осталась одна. В комнате было тихо, через открытое окно проскользнул первый серебристый луч луны. Мирьям осмотрелась, потом быстро подошла к белому плащу, который Тотила оставил здесь, и прижалась к нему губами. Затем встала, подошла к окну и долго смотрела на море, на высокие горы и веселый город. Губы ее слегка шевелились, точно в молитве, и чуть слышны были слова: «На реках Вавилонских сидя, плакал род Иуды. Когда же придет день, в который утихнет твое страдание, дочь Сиона?»

Тотила между тем быстро шел по дороге и через час подошел к вилле Валерии. Садовник, старый вольноотпущенный, был посвящен в тайну молодых людей. Он взял корзину с цветами, а Тотилу отвел в свою комнату. Долго сидел там молодой гот, ожидая часа, когда Валерия, простившись после ужина с отцом, выйдет к нему в беседку. Наконец, луна поднялась на известную высоту, и Тотила быстро направился к условленному месту. Вслед за ним пришла и Валерия.

– О Валерия, как невыносимо медленно тянулось время! Как я ждал этого часа! – вскричал он, обнимая девушку. Но та отстранилась от него.

– Оставь, прошу тебя, оставь это, – сказала она.

– Нет, я не могу оставить. Оглянись, как прекрасно все вокруг – и эта чудная летняя ночь, и благоухающие цветы, и пение соловья. Все, все говорит нам, что мы должны быть счастливы. Неужели же ты не чувствуешь этого?

– Не знаю, я счастлива и вместе несчастна. Меня подавляет сознание моей вины перед отцом, этот обман, переодевание.

– Да, ты права. Я также не могу больше выносить этого, и сегодня именно затем и пришел сюда, чтобы предупредить тебя, что мы последний раз видимся тайком. Завтра же утром я открыто буду просить твоей руки у отца.

– Это самое лучшее решение, потому что…

– Потому что оно спасло тебе жизнь, юноша, – раздался строгий голос, и из темного угла беседки выступила высокая фигура с обнаженным мечом.

– Отец! – вскричала Валерия.

Тотила быстро привлек к себе девушку, точно желая защитить ее.

– Прочь, варвар! Валерия, уйди от него!

– Нет, Валерий, – решительно ответил Тотила. – Она моя, и ничто в мире не разлучит нас. Конечно, мы неправы перед тобой в том, что скрывали свою любовь, но ведь ты же слышал, что я решил завтра открыть тебе все.

– Да, к счастью твоему, я слышал, и это спасло тебе жизнь. Один старый друг предупредил меня о твоем обмане, и я пришел сюда, чтобы убить тебя. Теперь я дарую тебе жизнь, но ты никогда не должен более видеть мою дочь.

– Отец, – решительно заговорила тогда Валерия, – ты знаешь, что я правдива, так знай же: я клянусь своей душой, что никогда не покину этого человека. Отец, ты с такой заботливостью, с такой любовью воспитывал меня, что до сих пор я ни разу не чувствовала, что не имею матери. Только теперь в первый раз мне недостает ее. Так пусть же хоть образ ее встанет теперь перед тобой и напомнит тебе ее последние слова. Помнишь, ты сам сколько раз говорил, что, умирая, она взяла с тебя обещание не препятствовать моему выбору, если я не захочу остаться в монастыре и пожелаю выйти замуж.

– Да, дитя мое, это была ее последняя просьба, и я обещал ей это. И видят боги, я готов исполнить обещание, если выбор твой падет на римлянина! Но отдать тебя варвару… нет, этого я не могу!

– Но, Валерий, быть может, я не в такой степени варвар, как ты думаешь? – заметил Тотила.

– Да, отец, он не варвар. Присмотрись к нему, узнай его ближе, и ты сам увидишь, что он – не варвар. Поверь, отец, что твоя дочь не могла бы полюбить варвара. Присмотрись к нему, – вот все, чего мы оба просим у тебя.

Старик вздохнул и после некоторого молчания сказал:

– Пойдем к могиле твоей матери, вон она под кипарисом. Там я помолюсь, и дух этой благороднейшей женщины внушит мне, что делать. И если твой выбор хорош, – я исполню свое обещание.

Глава VIII

Прошло несколько месяцев. Цетег сидел в своем доме за обедом со старым школьным товарищем своим Петром, посланником Византии. Оба весело болтали, вспоминая прошлое. После обеда они ушли в кабинет и заговорили о делах.

– Нет, Петр, – насмешливо заметил Цетег, выслушав длинную, красноречивую тираду, имевшую целью убедить его, что Юстиниан желает поддержать государство готов. – Нет, не лукавь. Ведь я слишком хорошо знаю тебя, и ты никогда не обманешь меня.

Петр в замешательстве молчал. В эту минуту слуга доложил, что какая-то дама желает видеть префекта. Тот быстро встал и вышел в приемную.

– Княгиня Готелинда! – с удивлением вскричал он, увидя гостью, женщину со страшно обезображенным лицом: левый глаз ее вытек, и через всю левую щеку шел глубокий шрам. – Что привело тебя сюда?

– Месть! – ответила та резким голосом, и такой смертельной ненавистью сверкал ее единственный глаз, что Цетег невольно отступил.

– Месть – кому же? – спросил он.

– Дочери Теодориха! Но я не хочу задерживать тебя: я видела, как в твои ворота прошел мой старый друг, Петр.

«Ну, – подумал Цетег, – этого ты не могла видеть, потому что я провел его через садовую калитку. Значит, вы сговорились сойтись у меня. Но чего же вам нужно у меня?»

– Я не задержу тебя долго. Ответь мне только на один вопрос: я хочу и могу погубить Амаласунту. Согласен ли ты помогать мне?

«А, друг Петр, – подумал Цетег, – вот с каким поручением ты явился из Византии! Посмотрим, как далеко вы зашли…» И он ответил:

– Готелинда, что ты желаешь погубить ее, этому я верю, но чтобы ты могла сделать это – сомневаюсь.

– Слушай и суди сам: я знаю, что она убийца трех герцогов, герцога Тулуна убили подле моей виллы. Перед смертью он ударил мечом убийцу. Мои люди нашли их обоих еще живыми и перенесли ко мне. Тулун – мой двоюродный брат, ведь я также из рода Балтов. Он умер на моих руках. Убийца его перед смертью сознался, что он – исаврийский солдат, что ты послал его к регентше, а регентша – к герцогу.

– Кто же еще слышал это признание? – спросил Цетег.

– Никто, кроме меня, никто и не узнает, если ты согласишься помогать мне. Если же…

– Без угроз, Готелинда. Ты сама имела неосторожность сказать, что никто, кроме тебя, не слыхал этого признания. А если ты станешь обвинять Амаласунту, тебе никто не поверит, потому что все знают, что ты – смертельный враг регентши. Поэтому угрозами ты ничего не добьешься. Но позволь позвать сюда Петра. Мы посоветуемся.

Он вышел и привел Петра.

– Теперь вместе обдумаем дело, – начал снова префект. – Положим, что вы погубите Амаласунту. Кого посадите вы тогда на престол? Ведь для византийского императора дорога к этому трону еще не свободна.

Некоторое время Петр и Готелинда молчали, смущенные его прозорливостью. Наконец, Готелинда ответила:

– Теодагада, моего мужа, последнего Амалунга.

– Теодагада, последнего Амалунга, – медленно повторил Цетег.

И быстро соображал про себя: «Народ не любит Теодагада. Он получит корону только при содействии Византии и, следовательно, будет в ее руках, и византийцы явятся сюда раньше, чем у меня будет все готово к их встрече. Нет, это мне не выгодно, надо как можно дольше не допускать их сюда».

– Нет, – громко ответил он. – Мне нет расчета действовать против Амаласунты. Я на ее стороне.

– Быть может, это письмо изменит твое решение, – сказал Петр, подавая ему письмо Амаласунты к Юстиниану.

Цетег прочел его:

«Несчастная! – подумал он. – Она сама себя погубила: она призывает византийцев, делает именно то, чего я опасался со стороны Теодагада. И теперь они явятся немедленно, хочет ли она этого или нет. И пока она будет королевой, Юстиниан будет играть роль ее защитника. Нет, Амаласунта – конец!»

– Неблагодарная! – громко заявил он. – За всю мою преданность она готова погубить меня. Хорошо, господа, я ваш, и думаю, что мне удастся убедить Амаласунту самой отказаться от короны в пользу Теодагада. Благородство в ней сильнее даже властолюбия. Да, я уверен в успехе: приветствую тебя, королева готов! – и он поклонился Готелинде.

С нетерпением ожидала Амаласунта ответа Юстиниана на свое письмо: положение ее после убийства трех герцогов было очень тяжелое. Народ обвинял ее в убийстве и требовал избрания на ее место нового короля. Приверженцы Балтов требовали кровавой мести. Необходимо было обезопасить себя, пока придет помощь от Византии. И Амаласунта действовала решительно: чтобы примириться с народом, она призвала ко двору и осыпала почестями многих старых приверженцев Теодориха, героев и любимцев народа, во главе которых был седобородый Гриппа. Им она поручила ключи от Равенны и заставила поклясться, что они будут верно защищать эту крепость. И народ, видя своих любимцев в такой чести, успокоился.

Оставалось еще обезопасить себя от мести сторонников Балтов. С этой целью она решила привлечь к себе третий по знатности и могуществу род готов – Вользунгов, во главе которых стояли два брата: герцог Гунтарис и граф Арагад. Если бы Вользунги со своими сторонниками были на ее стороне, ей нечего было бы бояться. Оказалось, что привлечь их к себе было очень легко: младший из братьев, Арагад, был влюблен в Матасунту, дочь регентши. Конечно, она решила выдать дочь за графа. Но Матасунта наотрез отказалась. В сильном волнении ходила Амаласунта по комнате, перед ней спокойно стояла ее дочь, красавица Матасунта.

– Одумайся, – горячо говорила мать. – Что можешь ты иметь против графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда Балты уничтожены, считается вторым после Амалов. Ты и не подозреваешь, как необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему же ты отказываешься?

– Потому что я не люблю его, – спокойно ответила дочь.

– Глупости! Ты – дочь короля, ты обязана жертвовать собою государству, интересам своего дома.

– Нет, – отвечала Матасунта. – Я женщина и не пожертвую своим сердцем ничему в мире.

– И это говорит моя дочь! – вскричала Амаласунта. – Взгляни на меня, глупое дитя: видишь, я достигла всего лучшего, что только существует на земле.

– Но ты никого не любила в своей жизни, – прервала ее дочь.

– Ты знаешь? Откуда же? – с удивлением спросила мать.

– Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой отец, я еще не могла всего понять, но и тогда уже чувствовала, что он несчастен, и тем сильнее любила его. Теперь я давно уже поняла, чего ему недоставало: ты вышла за него только потому, что он, после Теодориха, стоял ближе всех к трону, не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него, а он любил тебя.

Амаласунта с удивлением взглянула на дочь.

– Ты очень смела и говоришь о любви так уверенно… Да ты сама любишь кого-то! – быстро вскричала она. – Вот почему и упрямишься. Матасунта опустила глаза и молчала.

– Говори же, – вскричала мать. – Неужели ты станешь отрицать истину? Неужели ты труслива, дочь Амалунгов? Девушка гордо подняла голову.

– Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю.

– Кого же?

– Этого никакие силы в мире не заставят меня сказать, – ответила девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать.

– Матасунта, – сказала мать. – Господь благословил тебя замечательной красотой тела и души. Ты – дочь королевы, внучка Теодориха. Неужели корона, государство готов для тебя – ничто?

– Да, ничто. Я – женщина и желаю любить и быть любимой, быть счастливой и сделать счастливым другого. Слово же «готы», к стыду моему должна сознаться, ничего не говорит моему сердцу. Быть может, я и не виновата в этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти впечатления детства сохранились во мне до сих пор. Больше того, я ненавижу эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего сердца моего отца, и брата, и меня. Нет, я с детства привыкла смотреть на эту корону, как на ненавистную силу.

– О горе мне, если я виновна в этом. Но, дитя мое, если не ради короны, то сделай это ради меня, ради моей любви.

– Твоей любви, мать! Не злоупотребляй этим святым словом. Ты никогда никого не любила – ни меня, ни моего отца, ни Аталариха.

– Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас!

– Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да, мать, и теперь все дело не в тебе, а в твоей короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла ни тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе – для тебя я пожертвовала бы всем, – а твоей короне, трону, этому проклятию моей жизни. И ради этой короны требовать, чтобы я пожертвовала своей любовью, – никогда, никогда!

– А, – с гневом вскричала Амаласунта. – Бессердечное дитя! Ты не хочешь слушать просьбы, так я буду действовать насилием: сегодня же ты отправишься гостить во Флоренцию, жена герцога Гунтариса приглашает тебя. Граф Арагад будет сопровождать тебя туда. Можешь уйти. Время заставит тебя уступить.

– Меня? – гордо выпрямляясь, сказала Матасунта. – Решение мое непоколебимо!

И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед.

– Стремление к власти? Нет, не одно оно наполняет мою душу. Я люблю корону только потому, что чувствую, что могу управлять этим государством и сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего народа, – я пожертвовала бы и жизнью, и короной… Так ли, Амаласунта? – с сомнением спросила она сама себя и задумалась.

В комнату между тем вошел Кассиодор. Выражение лица его было такое страдальческое, что Амаласунта испугалась.

– Ты несешь весть о несчастии! – вскричала она.

– Нет, я хочу задать только один вопрос.

– Какой?

– Королева, – начал старик, – я тридцать лет служил твоему отцу и тебе, служил верно, с усердием. Я – римлянин – служил готам, варварам, потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия, неспособная более к самостоятельности, безопаснее всего может существовать под вашим владычеством, потому что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей – Боэция и Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, – они были открыто осуждены. Теперь же…

– Ну, что же теперь? – гордо спросила королева.

– Теперь я прихожу к тебе, моему старому другу, могу сказать, к моей ученице…

– Да, ты можешь это сказать, – мягче сказала Амаласунта.

– К благородной дочери великого Теодориха за одним маленьким словечком. Если ты сможешь мне ответить «да» – я буду продолжать служить тебе с той же преданностью до самой смерти.

– Что же ты хочешь спросить?

– Амаласунта, ты знаешь, что я был далеко на северной границе. Вдруг разнеслась эта ужасная весть о трех герцогах. Я бросил все и поторопился сюда. Вот уже два дня я здесь – и с каждым часом на сердце у меня становится тяжелее, а ты так изменилась, так неспокойна, что я не решался заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности, скажи, что ты невинна в смерти герцогов.

– А если бы я не могла сказать этого? Разве они не заслужили смерти, эти мятежники?

– Амаласунта, прошу тебя, скажи «да».

– Однако, какое близкое участие принимаешь ты в их судьбах!

– Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи «да», если можешь! – вскричал старик, падая на колени.

– Встань, Кассиодор, – мрачно сказала королева, – ты не имеешь права спрашивать.

– Да, – ответил старик, вставая, – с этой минуты не имею, потому что не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу.

– Куда, мой старый друг, куда? – с тоской спросила Амаласунта.

– В монастырь, который я построил. Моя душа уже давно жаждет покоя, мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще хочу я дать тебе: не удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке – не благословение, а только проклятие этому государству может она принести. Подумай о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет Господь милостив к тебе! И прежде чем Амаласунта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним, чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии.

– Королева, – сказал горбун, – выслушай меня. Время дорого. За мной идут люди, которые не относятся к тебе ток хорошо, как я. Участь твоего государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое вчерашнее предложение.

– Предложение измены? Никогда! Я считаю его оскорблением и сообщу императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобой.

– Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить тебя. Знай, что Велизарий с войском уже идет сюда, он уже у берегов Сицилии.

– Невозможно! – вскричала Амаласунта. – Я отказываюсь от своей просьбы.

– Слишком поздно. Предложение, которое я высказал тебе вчера от своего имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого требует сам Юстиниан. Он хочет снова получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов должно быть и будет уничтожено. Спасай же себя. Юстиниан предлагает тебе руку помощи, убежище при своем дворе – выдай ему Рим, Неаполь, Равенну и другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы.

– Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не уступлю корону Юстиниану без борьбы.

В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты.

– С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, – сказала Амаласунта.

– Да, вместо того чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот следствия. Королева, я никогда не обманывал тебя: Италию и Рим я люблю более, чем готов. Более всего хотел бы я видеть Италию свободной. Но если это невозможно, то пусть она лучше управляется кроткой рукой готов, чем византийскими тиранами. Я всегда думал это, так же думаю и теперь. И чтобы устранить Византию, я готов поддержать твое государство. Но говорю откровенно, что тебя, твое господство уже невозможно поддерживать: если ты захочешь воевать с Византией, тебя не послушают ни римляне, ни готы, потому что ни те, ни другие не доверяют тебе.

– Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев?

– Твои собственные поступки: ты сама призвала в страну византийцев, ты просила у Юстиниана телохранителей. Амаласунта побледнела.

– Ты знаешь?

– К сожалению, не только я, а все заговорщики-патриоты: Петр сообщил им. И они проклинают тебя и поклялись, как только начнется война, объявить всему миру, что твое имя стоит во главе списка заговорщиков против готов. Тогда готы оставят тебя. Итак, видишь, – Византия, готы, Италия – все против тебя! Если борьба с Византией начнется под твоим предводительством, тебя никто не будет слушать, среди латинян и готов не будет единодушия, и государство неминуемо погибнет. Амаласунта, нужна жертва, и я требую ее во имя Италии, имя твоего народа и моего.

– Жертва? Говори, какая, я принесу всякую.

– Необходима самая высшая жертва: твоя корона.

Амаласунта испытующе посмотрела на него, в груди ее происходила тяжелая борьба.

– Моя корона! – сказала она. – Она была так дорога для меня. Притом, могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был преступлением.

– Я поддерживал твой трон всеми средствами, пока это было возможно, пока это было полезно для Италии, – ответил Цетег. – Теперь это вредит Италии, и я требую, чтобы ты отреклась, чтобы ты доказала, что любишь свой народ больше, чем корону.

– Клянусь, ты не ошибаешься. Я пожертвовала для этого народа чужой жизнью, – она охотно остановилась на этой мысли, которая облегчала ее совесть, – я не остановлюсь и теперь. Но кто же заменит меня?