Текст книги "Сердце Льва – 2"

Андрон (1980)

Рожала Анджела в большом родильном доме на Малой Балканской улице. Весьма и весьма непросто. Благодаря халатности врачей вся порвалась, измучилась, но все же произвела на свет здоровенькую пацанку весом в три с половиной кэгэ. Вареньку. Уж такую хорошенькую, такую пригожую, писаную красавицу. Всю в ненаглядную дочку Анджелочку.

– Ну теперь мы с приплодом, – кричал в восторге Иван Ильич, плюнув на работу, неделю пил горькую и подарил Анджеле бриллиантовые серьги. – Костины завсегда были крепки в кости.

Только Андрон себя счастливым отцом не чувствовал, некогда было, работал каждодневно как проклятый. Вовсю уже поспела земляника, и садоводы поперли валом. С утра до вечера – очереди за весами, дефицитные дюралевые лотки, мятые в красных липких пятнах квитанции. Правый карман с кассой, левый с наваром, вонь, мухи, раскаленный асфальт, ментовский беспредел, проверяющие из госторгинспекции, управления торговли и объединения рынков. Каждый норовит застать врасплох, поставить раком, ошеломить напором, дабы поиметь свою долю малую от общака рыночного изобилия. Здесь как в джунглях, будешь щелкать клювом, сожрут.

Чуть живой после этого бедлама возвращался Андрон в семью, но и там ему не было покоя – Анджела, оправляясь от ран, сетовала на судьбу, Иван Ильич, если был на базе, звенел посудой, новорожденная, как и полагается, громко и жизнеутверждающе орала, теща Катерина Павловна, на которой лежало хозяйство, сетовала в голос, за что ей это все. В одиночестве Андрон ужинал на кухне, долго мок под струями душа и, несколько приободряясь, шел на ложе к молодой жене, под сахарный бочок. Только какой там к черту сахарный бочок – железное табу, сплошные швы, перманентный целобат. С полгода наверное уже.

Так что счастливым супругом Андрон себя не чувствовал и все чаще стал ночевать в родительском доме, благо из-за холеры в Одессе детсад в это лето не поехал на дачу, и Вера Ардальоновна сидела безвылазно в четырех стенах. Естественно разговаривая исключительно с Арнульфом. Вот весело-то. Тим же отвалил на южный берег северного моря и обещался быть не ранее конца лета. Господи, когда же оно закончится. Когда отойдет эта чертова клубника. А то денег куча, а счастья… Тошно было у Тима на душе, муторно – и скучно, и грустно, и некому руку пожать. И не только руку…

Однако не угадать, где найдешь, где потеряешь, жизнь, она, как известно, похожа на тельняшку. В пятницу, уже под занавес, Андрон, взопревший и мрачный, собирал торговый инвентарь. Вернее, с боем выдирал его у торгующих из лап… Все, все, тетки, алес. Надоели вы мне хуже горькой редьки, домой хочу. Всех денег не заработаешь, всех баб не переимеешь.

– Суки драные, опять лотки не помыли, – Андрон с лязгом отомкнул замок, настежь распахнул дверь будки и принялся расшвыривать по полкам добычу, как вдруг услышал голос снаружи, вроде бы знакомый:

– Андрей! Андрей! Можно вас?

– Нас уже не можно! А вас? – Андрон поставил на пол стопкой лотки, бросил в верхний россыпью гири-стограммовки и, высунувшись в дверь, вдруг резко сменил тон: – Оксана… э… Дмитриевна? Привет, перивет.

Ему дружелюбно улыбалась заведующая рыночной гостиницей, фигуристая, стриженная под мальчика блондинка лет двадцати пяти. Поговаривали, что с ней жил прежний замдиректора…

– Андрей, обращаюсь к вам как к специалисту, – сказала белозубо она и поправила на загорелом плече сумочку из крокодиловой кожи. – Мне нужен букет, очень качественный. Розы, девять штук и непременно алые.

Бриллиантовые семафоры в ее ушах при этом качнулись, и солнце заиграло в них мириадами ярких брызг.

– Что за вопрос, Оксана Дмитриевна? Сделаем, – Андрон покладисто кивнул, оскалился и понимающе заверил: – Айн момент.

Прошелся по рядам, набрал – не краснодарского шиповника – свежайшей прибалтийской «Сони», добавил гипсофилы, завернул и чуть ли не бегом вернулся к завгостиницей.

– Прошу. Только прежде чем дарить, не забудьте снять целлофан. Чтоб не случилось моветону.

Вот так, пусть знает, что и мы не лыком шиты.

– Замечательные розы, высший класс, – проигнорировав ремарку, Оксана Дмитриевна улыбнулась, бережно взяла букет и потянулась к крокодиловой своей сумке. – И сколько?

Браслетка на ее руке была тоже бриллиантовая и переливалась на солнце ничуть не хуже серег.

– Ну что вы, коллега, нисколько, – ухмыльнулся Андрон и непроизвольно, очень по-мужски глянул на заведующую. – Гусары денег не берут.

Ох уж эти барские замашки, тоже мне, дочь миллионера. Вот содрать бы все эти брюлики да и поставить бы…

– Вот как? – весело удивилась Оксана Дмитриевна и с интересом, словно только что заметила, прищурилась на Андрона. – А ведь верно, похож, похож, только без усов. Слушайте, Андрей, а не заглянуть ли вам ко мне на рюмочку кофе? Без церемоний, знаете ли, по-соседски, ну скажем, завтра, часикам к восьми. Живу я совсем рядом, за Ручьем. Если смотреть отсюда, по правой стороне первый дом по Гражданскому, квартира двадцать семь. Так что давайте на завтра, к восьми. По-соседски. Тем более, что муж у меня в дальнем плавании…

Даже слова не дала сказать Андрону, словно все уже было заранее решено. Улыбнулась, помахала букетом и исчезла. А хороши у нее ноги – стройные, с изящными икрами, породистые, как у чистокровной кобылицы. Ужасно завлекательные… Особенно, когда жена не дает…

День следующий был субботний, выходной, только для Андрона выходных пока что не намечалось – Иван Ильич все никак не мог выбраться из запойного штопора. А может не очень-то и хотел. По праздникам, когда можно насшибать немеряно, о водке и не думает, как лось носится по рынку, клацкает вставными челюстями как волк. А так – вкалывай, зятек, набирайся опыта, тащи семью. Молодым везде у нас дорога.

«Чертова жара», – обливаясь потом, нарезал Андрон круги по пятаку – бдил, заполнял квитанции, следил за чистотой, гаркал на цыганок, чтоб не забывали, кто здесь главный, а сам все думал о шикарной завгостиницей. Красивая баба, и вроде не дура, с головой. Ладно, недолго ждать осталось, посмотрим…

А жизнь вокруг кипела. На углу ветеран мелкой розницы Васька торговал бананами из ларька и конечно же, гад, работал «на педали», обвешивал почем зря. Девки из кафе, замочив еще с вечера в чану сардельки, бойко, под очередь, пихали их с ресторанной наценкой. Приехал на красных жигулях матерый человечище прыщавый дядя Миша. Оставив из конспирации машину за углом, принес мешок с гвоздикой, оглянулся и дал знать брылатой Марфе – все как уговаривались, чавелла, деньги против стульев. Дядя Миша работал в крематории, заведовал процессом кантования гробов в топку. Так что цыганская братия без цветка революции не сидела. А вот Варька у него гвоздику не брала, отоваривалась у ментов с Пискаревского кладбища. Собственно как отоваривалась – ночью отстегивала червонец-другой, чтобы отвалили в сторону, да и навещала Маму-родину и надгробия павшим героям. Полежите и без цветов, бог, он велел делиться.

Неистовала рыночная стихия – шум, гам, суета, тонкое благоуханье роз, вонь невывезенных баков, всезглушающий шелест денег, денег, денег. Однако, слава богу, всему приходит конец. Ровно в семь Андрон стал собираться – выдрал инвентарь, проинструктировал уборщика, вымыл под краном торс по пояс, а ноги по щиколотку. Гусар он, блин, или нет. С грохотом задраил будку, получил с цыганок бакшиш и подгоняемый гормонами отправился на рандеву. Аккурат в означенное время он уже звонил в квартиру двадцать семь, что в большом девятиэтажном доме на углу Гражданского и Луначарского. С шоколадно-вафельным тортом «Невский», бутылкой советского шампанского и улыбкой состоявшегося Казановы.

– А, это вы, Андрей? – дверь без церемоний открыла Оксана Дмитриевна, с улыбкой подала ухоженную, с шелковистой кожей руку. – Привет. И не пора ли нам перейти на «ты»? Зови меня просто Ксюшей.

Она была босиком, в легкомысленной маечке и жутко сексуальных, из обрезанных джинсов шортах. Выглядела сногсшибательно. В прихожей тоже было здорово – в огромном, во всю стену зеркале отражались вешалка, рога и что-то модернистое в ажурной рамке. Мореные под дуб панели сразу создавали ощущение респектабельности и комфорта – не прихожая, приемная генсека. В кухне тоже было ничего – не наша мебель, холодильник под потолок, мудреная, похожая на машину времени, кофеварка. Однако несмотря на вычурную обстановку держала себя Ксюша с завораживающей простотой.

– Ну что, разговорами сыт не будешь? – ловко накрошила всего, словно для салата, залила квасом, добавила сметаны. – Окрошка, сэр.

Не забыла и обещанные рюмочки для чая, посмотрела их на свет, достала из холодильника початую бутылку.

– Виски ред лейбл, сработано ин не наша.

В каждом ее движении сквозили уверенность, неспешность и спокойная естественность человека без комплексов. Ничем не обремененного и живущего без проблем. В полном согласии со своей натурой.

– Да, сработано на совесть, – Андрон, не церемонясь, выпил, одобрительно кивнул и принялся хлебать окрошку, к слову сказать, весьма и весьма недурственную. – Очень вкусно.

– Я рада, что тебе нравится, – Ксюша усмехнулась, выдержала паузу и спросила прямо-таки с материнским участием: – Котлеты разогревать?

Это натуральные-то свиные, с корочкой и косточкой? Разогревать, разогревать и немедленно! Лесного санитара не видали?

Хорошо было с Ксюшей, вкусно, нестеснительно и просто. Не нужно было думать, что сказать, как себя вести, изображать хорошие манеры и возвышенную работу мысли. Можно было быть естественным, не кривить душой и не вписываться в установленные рамки. Быть самим собой. Давно уже Андрон не чувствовал себя так славно.

Допили виски с красным лейблом, потом открыли с черным, хлопнули бутылочку шампусика и естественно по летнему-то времени набрались. Весьма. А набравшись, само собой разговорились – о том, о сем, и конечно же по душам. А потом как-то само собой получилось, что закружились у них хмельные головушки, и пришли они в себя только глубокой ночью. На необъятном водяном матрасе, упругом и в то же время мягком, позволяющем отлично поддерживать нужный ритм.

– Нет, ты не рядовой гусар, – блаженно потянувшись, Ксюша чмокнула Андрона в шею, и воркующая нежность послышалась в ее голосе, – ты генералисимус. Фельдмаршал.

В этот миг на улице истошно скрипнула, завизжало, и раздался звук, будто кувалдометром припечатали жестняную банку. И наступила тишина.

– А, еще один, – Ксюша перекрестилась, трудно поднялась и, пошатываясь, подошла к окну. – Ну конечно же, выноси готовенького. Хоть бы фонарь бы повесили, сволочи, а то один за другим бьются. Бум, бах, трах.

Вот то-то и оно, что трах… Ксюша со спины была так соблазнительна и прекрасна, что Андрон не удержался, встал, обнял ее, прижался губами к розовому ушку и…

Разомкнули они объятья все на том же матрасе уже под утро.

– Господи, хорошо-то как, что я выходная, – Ксюша без сил перевернулась на живот, поцеловала Андрона и коротко, как-то буднично спросила: – Сегодня придешь?

– Приду, – истово как на духу ответствовал Андрон, поднялся, сходил в ванную, налил себе чаю покрепче и с раскалывающейся головой отправился на службу – проклятье тебе, зеленый змей. Начал, гад, с яблока, а кончил виски и джином…

Утро было как в гадючнике – теплое и сырое. «Ну, быть грозе», – выбравшись из подъезда, Андрон двором прошелся вдоль дома, вывернул на Гражданский и вдруг притормозил, сразу вспомнив верину ремарку «бум, бах, трах». Багровая, помнившая еще, как видно, победу над целиной «Победа» врезалась в постамент указателя «Наша цель – коммунизм» на углу Луначарского и Гражданского. Указатель был железнобетонным, установленным на века, и «Победу» победил без труда. Курс на коммунизм не поменялся ни на йоту.

Хорст (1978)

– А, это ты? Заходи, заходи, – Хорст гостеприимно поманил Али внутрь номера и указал ему на глубокое, добротной кожи кресло. – Садись, не стесняйся. Что, на улице жара?

Здесь, в пятизвездочных аппартаментах было как всегда освежающе прохладно – кондиционеры работыли на славу.

– Жарко, добрый господин, очень жарко, – Али почтительно кивнул, с вежливостью улыбнулся и медленно опустился на самый край кресла. – Змейки бодры как никогда, скорпионы исходят ядом…

Агатовые глаза его лихорадочно бегали, пухлые губы пересохли, грязные руки дрожали – вот это да, вот как живут белые люди! С винтом от аэроплана под потолком!

– Да, значит, урожай будет знатный, – Хорст на мгновение почувствовал себя Епифаном Дзюбой, сразу вспомнил Марию, вздохнул. – М-да. – Крякнул, резко позвонил, барственно скомандовал запыхавшемуся коридорному: – Мороженое, сифон, малинового сока. – Кивнул на мгновенно появившийся поднос, подмигнул Али: – Угощайся, будь как дома.

– Спасибо, добрый господин, – тот осторожно, словно кобру, устроил в пальцах ложку, ткнул ею в шарик крем-брюле, опасливо пригубил содовой – ух ты, холодная, а кипит! А сифон шипит как рассерженная кобра, но не кусается совсем. Правда, плюется как верблюд… Эх, живут же белые люди!

– Что, нравится? – Хорст благожелательно глянул, как Али орудует ложкой, закурил десятидолларовую сигару, шумно выпыхнул ароматный, пахнущий Гаваной дым. – А домашние-то хлеба чем тебе не по нраву?

Участливо так спросил, сердечно, изображая всем видом понимание, сострадание и доброжелательность. Глянуть на него – не заезжий янки, отец родной, папа.

– Не хочу всю жизнь в грязи. Не хочу со змеями, – вздохнув, Али воткнул ложку в недоеденное мороженое, отпихнул едва ополовиненную креманку, и в голосе его, тихом и прерывистом, послышался страх. – Не хочу, как мой старший брат Ахмат. Жить хочу. Без Змеевода. Без «Рифаи».

– А что тебе известно о «Рифаи», мальчик? – вкрадчиво, но очень твердо осведомился Хорст и положил свою ладонь гостю на плечо. – Расскажи мне.

Глаза его горели от возбуждения – подумать только, напасть на след «Рифаи», этой таинственной, существовавшей еще во времена крестоносцев секты! Такой же легендарной и смертоносной, как и орден хашишинов, основанный «старцем с гор» Хасаном ибн ас-Саббахом. Зарождение же «Рифаи» связывают с именем Абдула Абд ал-Расуда, знатока змеиных ядов, долгое время учившегося у северных африканских негров псиллов и кстати дальнего родственника того самого Хасана ибн ас-Саббаха. Только если хашишины убивали ядом и кинжалом, то люди из «Рифаи» – исключительно ядом. Змеиным. И по сию пору. Оставшиеся в живых свидетели рассказывают, что главное занятие в секте «Рифаи» это превращение ползучих гадов в невидимое орудие убийство. Все окружено страшной тайной, но кое-кому удалось узнать, что, услышав шум падающего метеорита, посвященные члены секты не мешкая подбирают его. Это самый аэролит кладут рядом с каким-то другим неизвестным науке камнем, который по-видимому испытывает губительную силу первого. Затем они оба размельчаются в порошок, приобретающий запах, неощутимый для человека, но привлекающий змей, который приползают со всех сторон и лежат, словно очарованные вокруг приманки. Члены секты хватают их при помощи маленьких деревянных вил, сажают в горшки из обожженой глины и держат там для своих гибельных надобностей. Очень хорошо работают: орден хашишинов уж давно поминай как звали, а вот «Рифаи» жива-живехонька до сих пор…

– Это страшная тайна, добрый господин, за нее убивают, – Али вжал голову в плечи, сгорбился и перешел на свистящий шепот. – Но вам расскажу…

И рассказал – несколько сбивчиво, но вполне внятно. Странные вещи творились на берегах древнего Нила. Оказывается, все здешние хауи должны были вступать в некое секретное общество, во главе коего стоял загадочный Змеевод, и соответственно выплачивать солидные членские взносы. За что им делалась особая, очень действенная прививка от яда и продавался, правда, очень дорого, таинственный «змеиный» камень – не крашеная пемза, а настоящий, с гарантией нейтрализующий укус любой рептилии. Вот так, плати, держи язык за зубами и мордуй себе в хвост и в гриву безответных змей. Все же отказники, бунтари, дилетанты и любители правды кончают крайне плохо и со стопроцентной вероятностью – навеки замерев с двумя маленькими ранками на теле. Иногда впрочем в таком виде находили и волепослушных членов «Рифаи» – как видно они чем-то не угодили Змееводу, и тот прислал к ним Мурру. А от ее укуса не спасает ни прививка, ни «змеиный камень». Вот такие дела, прямо не священная земля фараонов, а гадючник какой-то. Что же касаемо личности самого Змеевода, то говорят, будто он не человек, а вселившаяся в человеческое тело душа гигантской Матери кобры, королевы и повелительницы всех змей. Свирепой, безжалостной и ужасной. Вобщем Али категорически не желает иметь с ней никаких дел. Готов продаться в рабство, служить собакой, только бы убраться отсюда. Очень надоело выламываться в корзине.

– Ладно, ладно, не горюй, чего-нибудь придумаем, – Хорст бодро подмигнул, вытащил бумажку с ликом Джонсона, с хрустом протянул. – На, иди поешь все же мороженого…

– Занятная история, – сказала Воронцова задумчиво, когда Али ушел, сбросила халат и стала надевать тонкое, почти что не существующее белье. – Мальчонка случаем не покуривает ли гашиш? Такого туману напустил, такого наплел… Просто сказки тысячи и одной ночи…

Время, казалось, не имело к ней ни малейшего касательства – тело у Воронцовой было как у двадцатилетней, стройное, лакомое, с шелковистой, бронзово-загорелой кожей. Модно подстриженная, одетая с тонким вкусом, она неизменно притягивала платоядные мужские взгляды – ай да американка, ну и ну! Повезло же этому профессору Лири! Впрочем, неизвестно еще, кому повезло больше. Хорст являл собой совершенный образчик, этакий эталон мужской красоты – мощный, высокий, широкоплечий, неторопливый в речах и стремительный в деле. Таким наверное видел Ницше в своих мечтах белокурую бестию – викинга с внешностью блондинистого еврея Бернеса.

– Ну, май дарлинг, не скажи, – Хорст с удовольствием взглянул на ее упругие бедра и прочертил сигарой в воздухе замысловатую кривую. – Парень знает о «Рифаи», а это не просто так. Опять-таки, отец его проговорился о близком знакомстве с каким-то там загадочном Змееводом. Нет, думаю, мы на верном пути. Да и сами мифы древнего Египта намекают на это. Два ока божьих – око Ра и око Хора, – их прямая связь со змеиным племенем… В общем сегодня же вечером поедем к Шейху – довольно онанировать, пора поставить все точки над «i». Кстати, дорогая, по-моему ты поспешила с бельем…

И затушив сигару, сладострастно улыбаясь, он заключил Валерию в объятья. Новый день начался как всегда, в любви и гармонии.

А вечером поехали к Мусе. Заклинатель ужинал – по-простому, без кускусов, в кругу семьи. Рис, хлеб – эйш, финики, фуль – вареные бобы, молоко, давамеску, мед. Весело кружились мотыльки, квакали заливисто лягушки, младшая супруга Фатима молча прислуживала за столом.

– О аллах! О, какие люди! – воззрадовался как ребенок Шейх, с почестями усадил гостей, кланяясь, положил им лучшие куски. – Бисми-лла, бисми-лла! Бисми-лла!

Потом стер улыбку с загорелого лица, сдвинул сурово брови и брюзгливо повернулся к Али:

– Ну что сидишь, словно скарабей в навозе! Давай, развлекай дорогих гостей, покажи им свой номер!

Вот сын греха. Мало того, что угробил Голду Меер, ленится работать и не уважает старших, так еще завел себе галстук, ярко оранжевый, с вышитой коброй. Где только деньги взял, безмозглая его голова, настоящих змей ему, видите ли, не хватает…

Да уж, чего-чего, а этого добра на берегах Нила хватало. В конце ужина Шейх развел в молоке мед, покрошил лепешку и, поставив чашку на край стола, хлопнул троекратно в ладоши.

– Кабир! Кабир! Кабир!

Послышалось вялое шуршание, и на его зов пожаловал ошейниковый аспид – старый, чуть живой, с вырванными клыками. С трудом сделав стойку, без вкуса поел, жалуясь, тихо прошипел что-то и медленно, зигзагами отправился к себе, в маленькую тесную конурку под крыльцом. Еле уполз – сразу видно, не жилец.

– Самая умная порода, – с нежностью заметил Шейх и принялся рассказывать о том, что раньше в Египте фараонов все мало-мальски уважающие себя люди держали в домах дрессированных ошейниковых аспидов. И вот однажды один аспид, живший в доме очень уважаемого богатого египтянина родил детеныша, и тот по молодости умертвил ребенка этого самого богатого, очень уважаемого египтянина. И когда отец-аспид узнал об этом, он горестно зашипел, сделал стойку и словно сорную траву вырвал с поля жизни своего дурного, непутевого детеныша. А затем заплакал и навсегда покинул дом этого богатого, очень уважаемого египтянина. Что с ним стало потом, не знает никто. Не с богатым уважаемым египтянином – с ошейниковым аспидом.

– Да, интересная история, – в свою очередь заметил Хорст и тактично промолчал, что нечто подобное уже читал у Плиния. – И весьма поучительная. Сей ошейниковый аспид напоминает мне резкоположительного персонажа русского писателя Гоголя. Тот тоже убил своего сына, правда, из ружья. Нет, не русский писатель Гоголь, его резко положительный персонаж Тарас Бульба.

Так они поговорили о проблемах отцов и детей. Потом Шейх велел Али закрыть дверь и окна, поставил чашку со змеиными объедками на пол и выпустил из клетки обрадовавшихся мангуст.

– Спасибо тебе, добрый господин, добрые ихневмоны очень злые. Вчерашней ночью в подвале загрызли всех крыс, сегодня на спор – двух кобр и рогатую гадюку. Хороши.

В красках живописал Шейх стати мангуст, с нежностью наблюдал, как они прикладываются к молоку, а сам нет-нет, да и посматривал вопросительно на гостя – чего мол приперся, добрый господин, на ночь глядя? Спрашивать же в открытую без обиняков было нельзя – нарушишь предписанный пророком закон гостеприимства. И Хорст не торопился заговаривать о цели визита, болтал о пустяках, восторгался мангустами – брать сразу быка за рога было просто неприлично, можно на всю жизнь до глубины души обидеть хозяина. Так они и сидели, долго, в компании Али, Воронцовой и ихневмонов под кваканье лягушек. Наконец Хорст кашлянул, глянул на Муссу и сделал непроницаемое лицо:

– А я ведь к тебе по делу, уважаемый. Предназначенному только для твоих ушей.

– А я уже повесил их на гвоздь внимания, – Шейх, сразу встрепенувшись, жестом удалил Али, шикнул на мангуст, покосился на Воронцову. – Итак, что же привело тебя в мой скромный дом, добрый господин? Знай, ты попал к друзьям. С добрым попутчиком дорога короче.

– Да приведет она нас всех к благополучию и успеху, – закончил поучительную мысль Хорст и выложил на стол запечатанную пачку долларов. – А ты, уважаемый, приведи меня к Змееводу. И моя благодарность будет высока как горы и безгранична как море.

Воронцова подняла бровь, мангусты замерли, Шейх оторопел, впал в ступор, потухшим взглядом воззрился на стодолларовые. На побледневшем, вытянувшемся лице его явственно угадывалась внутренняя борьба.

– Я не понимаю, о ком это ты, добрый господин, – наконец сказал он, судорожно дернул горлом и жалобно скривил пергаментные губы. – Я ведь просто старый больной заклинатель. Кобра меня кусала девять раз, рогатая гадюка восемь. Ноги мои холодны, спина горбата, чресла опустошены. И что-то с памятью моей стало. Тут помню, а тут не помню.

– Вот тебе, уважаемый, еще для освежения памяти, – Хорст почтительно хмыкнул и вытащил еще пачку зелени, также стодолларовой и также запечатанную. – Надеюсь, теперь-то ты покажешь мне дорогу в «Рифаи»? С добрым попутчиком, как известно, она короче.

Что-что, а скупердяем он не был никогда.

– О, добрый господин, – только-то и прошептал Мусса, тяжело вздохнул и сделал пальцами судорожное, непроизвольно загребательное движение. – А, аллах!

Снулые глаза его вспыхнули бешеным огнем, голос задрожал, ноздри расширились – подумать только, такая куча денег! Сколько змей можно купить… Да что там змей – лодку с бензиновым мотором, чтобы катать туристов по Нилу… А всего лучше девственницу с хорошим прикусом, красивую и породистую, словно кобылица. Взнуздать ее покрепче, объездить как следует и скакать, скакать, скакать… Прямо в рай… Насчет порожних чресел это так, для красного словца. Есть еще порох в пороховницах, есть, двенадцатидюймовую пушку зарядить хватит.

– Будь по-твоему, добрый господин, – тихо, как бы через силу, согласился Шейх, ресницами притушил блеск своих глаз и неуловимо быстро, словно египетскую кобру, сграбастал американскую валюту. – Завтра же Змеевод узнает о твоей доброте, да не к ночи будет помянуто имя его.

Последнюю фразу он произнес шепотом, непроизвольно оглянувшись.

– Ах, да, да, уже поздно, – Хорст глянул на часы, потом на Воронцову, встал. – Поехали, дорогая, не будем утомлять хозяина. Спокойной ночи, уважаемый, да приснятся тебе все ангелы и гурии рая. А мне вот будет не заснуть, от нетерпения.

– Спи спокойно, добрый господин, всему свое время, – Шейх низко поклонился, прерывисто вздохнул и осторожно, чтобы не убежали звери, выпустил гостей за порог. – Змеевод скажет свое слово…

В тихом голосе его звучало раздражение – вот ведь богатый чудак, сам лезет черт знает куда, и других толкает в объятия искуса. Как бы эти доллары не вышли боком. А с другой стороны – моторная лодка, красавица девственница… Только катайся… Ладно, аллах не выдаст – баран не съест. Может, Змеевод и разрешит принять неверного в «Рифаи». А может и нет.

В голосах лягушек, что квакали неподалеку, слышался оптимизм, здоровая конкуренция и страстное желание к немедленному размножению. На проблемы морально-этического свойства им было наплевать.