Текст книги "Сердце Льва – 2"

Тим. 1983-й год.

А жизнь на кладбище между тем шла своим чередом. Каркали вороны, чмокали лопаты, каждодневно, по нескольку раз прибывали автобусы на спецплощадку. Тут же как из-под земли выскакивали четверо молодцов в черных комбезах, хватали гроб и тащили его в «зал прощания». Из боковых дверей выходил товарищ с цинковой мордой, строил прощающихся по ранжиру и заходился казенной речугой о светлой памяти в наших сердцах. Тут же крутился лихой фотограф, мастерски щелкал «Сменой», делал фотографии покойного. После пары-тройки удачных крупняков – в фас, профиль и снова в фас – прощальная церемония заканчивалась. По знаку цинкомордого снова появлялись молодцы, грузили гроб на катафалк и везли, с музыкой или без оной к месту вечного пристанища. Вобщем как в песне поется:

 
А на кладбище все спокойненько
Среди верб, тополей и берез
Все нормальненько, все пристойненько
И решен там квартирный вопрос…
 

А потом, как и предупреждал Дыня, начался май-месяц с днем рабочей солидарности, после которого навалилась работенка – надгробия, цветники, стеллы с поребриками, памятники, оградки. Плюс подсыпка, сажание на трубы, копание могил. А по ночам украдкой, с оглядкой и за отдельный тариф – опрокидывание в выборочном порядке камней понавороченнее. Днем же – восстановление оных, с легкой руки родственников за отдельную плату. На кладбище появились конкуренты – «писатели». Это были полуинтеллигентного вида личности, тщательнейшим образом прикидывающие состояние могилы, степень ее ухоженности, приблизительную стоимость памятника. А затем, улучив момент, эти сволочи доставали из-за пазухи молотки и уродовали надписи, кресты, разбивали барельефы. Потом по телефону сообщали родственникам, что мол де какие-то вандалы испоганили памятник вашего покойного и называли адрес мастера, который мог сделать реставрацию. И жди теперь, пока эти камни отреставрируют – ни опрокинуть их, ни поднять. Ну писатели! Ну суки, ну падлы, ну гниды! Только угрозами дело не обходилось. Аккурат после годовщины для великой победы негры из бригады Сан Саныча изловили двух писателей – взяли живьем. Одного избили до полусмерти и выкинули на свалку, другого «дернули в кишку» и выкупали в Дудергофке. Пусть подмоется, сволочь. Если даже и выплывет, то пидером гнойным…

Да, кладбищенские нравы были суровы. И насколько, Тимофей понял позже, уже в конце мая. Вечером после импровизированного ужина на лоне природы Дыня сказал:

– Сегодня домой не едем, выходим в ночь. Особый тариф. И чтоб все было шито-крыто.

Вот так, господа, строжайшая конфиденциальность, тотальный секрет, полнейшая тайна вкладов.

Ладно, дождались ночи, северной, белой, тихо, почему-то оглядываясь, предстали пред мрачным Сан Санычем.

– Ну что, все что ли? – мрачно воззрился тот на Дыню, криво усмехнулся и отпер контейнер. – Забирайте.

Штык с Рубином выволокли что-то продолговатое, завернутое в брезент, Дыня ухватился с другого конца, крякнул тяжело, покосился на Тима:

– Академик, подсоби.

Тим с готовностью подставил руки и, сразу выругавшись, внутренне содрогнулся – понял, что кантует человека.

– Опаньки, – взяли, приподняли, понесли, аккуратно, не раскачивая, двигаясь в ногу. Хмурый Сан Саныч с лопатами в руках овчаром рыскал рядом, принюхивался, прислушивался, оглядывался по сторонам. Не бздил – бдил. На угрюмом лице его было написано все кроме страха. А Тим шагал с холодным сердцем и пульсирующей головой и, чувствуя под тряпкой ноги, тяжелые, уже остывшие, судя по всему женские, чувствовал всю быстротечность человеческого бытия. Сегодня ты мнишь себя хомо сапиенсом, пупом вселенной и венцом мироздания, а завтра тебя вот так же, на рогожке отволокут куда-то полупьяные мужики…

– Вот здесь, – сказал наконец Сан Саныч, и тело положили у недавнего, еще не забетонированного захоронения. И пошла работа. В темпе сняли стеллу с поребриком, разрыли почву, слава богу рыхлую, вытащили гроб. Свеженький, как огурчик. Ни пыли тебе, ни вони. Действуя сноровисто и деловито, углубили яму, опустили сверток, припечатали гробом, присыпали землицей, водрузили надгробие. Ажур. Действительно, шито-крыто.

– Все путем, – одобрил, осмотревшись, Сам Саныч, тут же, как и договаривались, рассчитался по таксе, милостливо кивнул. – Ишь ты, насобачились. Харкнул, сплюнул зелено и исчез с лопатами на плече. С очень даже довольным видом. И негры остались довольны, и надо полагать его величество Пархатый. А что касаемо нравственных устоев… Странно, но каких-либо там морально-этических переживаний Тим особо не испытывал. Видимо, поумнел.

А между тем настало лето. И как следствие пришел Троицын день. С раннего утра которого на кладбище начал прибывать народ – поминать усопших друзей и родственников. Публика понаехала разная: законопослушные граждане в очках с женами и детьми, смирные и солидные. Татуированная братва, пускающая блатняцкую слезу в память о своих покоцанных корешах. Пролетарии при бабах, короедах и водке, во всем величии господствующего класса. Поначалу они скорбели и пили заупокой, каждый хоть и по-черному, но всяк у своей могилы, однако потом – пролетарии все ж таки – объединились и начали групповую драку. Массовое поломничество к усопших прекратилось только к вечеру. Вернее перешло в свою иную ипостась – на могилы заявились бомжи. Они обходили свои заранее поделенные участки, набивая остатками поминальных трапез целые сумки и мешки. Причем глупые и жадные принимали у каждой могилы по стопке и скоро падали, сраженные зеленым змием. Умные и ушлые сливали водку в банку, с тем, чтобы оттянуться всласть у себя в Бомжестане. Если же конечно никто не отнимет. Шум, гам, веселые крики слышались среди надгробий и крестов. Кто блевал, кто матерился, кто с чувством испражнялся в преддверии вечности.

– И это ест хомо? – Рубин тяжело вздохнул, насупился и нехотся сунул в рот остывшую бастурму. – Нет, право, чем больше узнаешь людей, тем больше тянет к собакам. Кстати, Андрей, как поживает тот пес на крыше? Ну, железный, в том доме, где я как-то ночевал?

Сразу же он вспомнил о Полине, горестно вздохнул и в одиночку выпил.

– Нормально, – ответил Тим и, игнорируя коньяк, налил себе Киндзмараули. – Ржавеет потихоньку.

Он ничуть не удивился – давно уже понял, что Рубин принимает его за Андрона.

– А что это тебя удивляет, Рубин? – Дыня спичкой подцепил бланшированную рыбку, сунул в пасть, разжевал и запил для полноты ощущения Зверобоем. – Человек рождается в муках, пакостно живет и в смраде уходит. Путь его от пеленки зловонной до мердящего савана. – Он снова съел сардинку и выпил по-новой. – Ведь что есть жизнь? Затяжной прыжок из пизды в могилу. Прах к праху, а, Штык?

– А пошел бы ты туда, откуда родился, – отвечал тот и со скрежетом, со звериным смаком рвал зубами мясо с шампура. – Философы бля, интеллигенты…

Коньяк, особенно в сочетании с водкой и сухим вином, действовал на него негативно – возбуждал отрицательные качества непростого характера.

Они сидели в сторонке в сени деревьев и мирно ужинали – с водочкой и коньячком, как это и полагается по случаю Троицы. Рубин жарил бастурму, жратвы и выпивки было горой, но настроение падало – раздражали бомжи, мародерствующие по могилам. Глядя на них, сразу вспоминалось, что и сами-то недалеко ушли. Все одним говном мазаны, все в одной смердящей яме. Однако вскоре выяснилось, что не все бомжи удручающе невоспитаны, поганы и гнусны. Вот один подошел вполне человечно, пристойно так поздоровался, потянул носом воздух:

– Значится, Рубин батькович, мясо жарим? А ведь холестерин. Коагулированные белки опять-таки… И алкоголь… Сивушные масла, спирты, а печень, она ведь ответит потом. Циррозом. Она такая, уж я-то знаю, со своей частенько беседую перед сном.

Чувствовалось, что несмотря на хорошие манеры и разговоры по душам с внутренними органами, с головкой у него не очень.

– А ты вот, Ливер, все же на, выпей, и мясо пожуй, – Рубин с готовностью налил бомжу, протянул шампур с остывшим мясом. – Может и пронесет. И историю про сатанистов своих расскажи. Вот товарищ еще не знает…

И он многозначительно подмигнул Тиму – мол вникай, нигде такого больше не услышишь.

– Да, вот они белки, коагулированные, – бомж как бы из одолжения попробовал мяса, тяжело вздохнул и принял сорокаградусную. – Да, спирты, сивушные масла, – помолчал, погладил правый бок. – Ты уж извиняй, не надо циррозом. Говорю тебе, не надо. Ладно, завтра будет тебе кефир. Да, да, обещаю.

Обнадежив печень, он допил водку и как бы в продолжение прерванного разговора сказал:

– А сатанистам что. Что сделается сатанистам-то? Еще пошумят. Потому как подкованы. Знанием. А знание это сила.

И приняв еще, а начав издалека, он неторопливо поведал, что в свое время был не кем-нибудь, а человеком уважаемым, книжным спекулянтом. Так вот однажды к нему и его подельнику Палтусу попалась некая рукопись, датированная восемнадцатым веком и содержащая историю петербургских черных магов. Весь текст – сплошная кабалистика, не понять ни хрена. А вот предисловие… В общем в середине восемнадцатого века в Петербурге объявился один барон. Появился, как пишет некий неизвестный автор, в окружении многочисленных дурок, карликов и карлиц. В местечке Кикерейскино на Лягушачьих болотах он купил большой дом, где и разместился со всей своей челядью. Несколько раз сей барон появлялся на людях, но запомнился публике не внешностью и манерами, а своим страшными пророчествами о скорой войне с султаном, великом бунте черного люда, убийстве будущего императора и нашествии на Россию «двунадесяти языков». Скоро в городскую полицейскую канцелярию стали поступать жалобы от жителей деревенек Волково, Купсино, Пулково и Кузьмино. Крестьяне жаловались, что приезжий барон якобы насылает на их скот порчу и мор, поскольку по ночам занимается на Коеровских пустошах чем-то нехорошим – зажигает костры, кричит дурными голосами, одним словом колдует. Жалобам тогда не придали особого значения. Однако прошло время, и по Петербургу поползли слухи, что барон не только прктикует чернокнижие, но и похищает для оного детей. Нашлись свидетели, которые видели, как бароновы карлы орехами и пряниками зхавлекали ребят в дом на Лягушачьем болоте, после чего те бесследно исчезали. Так что генерал-полицмейстер был вынужден для пресечения слухов и установления истины назначить Разыскнулю экспедицию во главе с капитаном-исправником. Сказано – сделано. Экспедиция нагрянула с обыском в Кикерейскино, однко ничего уличающего барона в колдовстве и похищении людей найдено не было. Внимание полицейских привлекла лаборатория, устроенная в подвале дома, и обсерватория с телескопом, астролябиями и собранием древних манускриптов. Барон пояснил, что все это необходимо ему для проведения опытом по химии и изучения небесных светил. На этом разыскная экспедиция свою работу закончила, а результаты обыска и допроса были зафиксированы в отчете капитана-исправника. Однако слухи о жутком хозяине Кикерейскино продолжали циркулировать по Петербургу, обрастая все новыми и новыми подробностями. То стражники на заставе у Средней рогатки видели столб призрачного огня, подымающийся с Лягушачьих болот. То мещане Московской слободы слышали страшный вой, доносившийся с Митрофаньевского кладбища, и лицезрели заполночь карету барона, мчавшуюся со стороны оного. Причем утром на погосте обнаружили несколько вскрытых склепов. Мертвецы не были ограблены, все драгоценности и богатое платье остались при них. Просто мертвые в жутких позах застыли на пороге усыпальниц, а рядом четко проступали начертанные на земле кабаллистические знаки…

А потом барон вдруг исчез, сгинул, как сквозь землю провалился. Сколько-то лет дом его стоял заброшенным, однако никто и близко не подходил к нему – такой скверной славой пользовался он среди петербуржцев. А потом началось строительство Чесменской церкви, и дом снесли, а в хитроумном тайнике нашли некие записи, которые и послужили основой для данной рукописи, о чем безвестный автор и сообщал в конце предисловия…

– Вот такие, бляха-муха, пироги с котятами, – Ливер замолчал, икнул и потянулся к перченому, нарезанному жеребейками шпигу. – Вот такой ешкин кот-компот…

– Ну ты не томи, не томи, давай дальше, – Рубин услужливо налил ему, придвинул сало, с доброжелательной улыбочкой кивнул на Тима. – Видишь, человеку как интересно. Еще не в курсе.

Как же не в курсе! В голове Тима шли по кругу знакомые имена – Брюс, де Гард, фон Грозен. Он уже знал наверняка, о каком таком бароне с Пулковских высот идет речь.

– Что дальше, что дальше. А ни хрена хорошего, – Ливер тяпнул снова, помрачнел, извинился перед Печенью. – Прости, подруга. Знаешь, слаб человек. Еще одну и ша, – вспомнив об аудитории, он прервался, снова выпил, крякнул и заел ветчиной. – Ну так вот, решили мы значится с напарником, то есть с Палтусом, ту рукопись толкнуть. Пустили в общем слух, засветились. А где-то через неделю не барыге подходит к нам дамочка. Одетая путево, ладная такая. А сколько лет ей, суке, не понять. Взади пионерка, спереди пенсионерка. Посередке комсомолка. Так вот подходит она к нам значится и говорит, что мол отдайте лучше рукопись сами и немедленно, а то будет вам кисло, потому как торговать не своим нехорошо. Ну а Палтус парень был прямой, он ей значится в ответ:

– Ты как, милая, сразу отсосешь или для разминки раком встанешь?

Ну а что дальше было, я помню смутно. Словно по башке меня пыльным мешком. Помню только, как Палтус ей рукопись отдал, а сам, словно опоенный, сунулся под автобус – на все ходу, аккурат под колеса. Ну а меня такой мандраж продрал – недели две наверное метался по квартире, на улицу не выходил, шарахался от шорохов. Зато вот с Печенью разговорился, свел близкое знакомство, приватное. Она хоть баба и сука, а понимает, когда с ней по-душевному-то, по-простому. Да вот, кстати о бабах. Ту стерву пионерку-комсомолку-пенсионерку, что ушатала Палтуса, я встречал еще пару раз. В прошлом годе, потом, кажись, в позапрошлом. В Коерской чащобе. Если топать под прямым углом от свалки, полянка есть. Там еще Гром-камень стоит и деревья покоцанные, закрученные винтом. Так вот на той полянке собираются сатанисты всякие, костры жгут, хороводы водят, чертовщиной разной занимаются. А баба та среди них самая главная. Сам видел, как все к ее пизде прикладывались, словно архиерею к ручке. А вообще туда лучше не лезть, можно потом и не вернуться. Ведь правда, а?

Он снова погладил правый бок, тонко рыгнул и трудно поднялся.

– Ну все, все, не ворчи, уже пошел, – улыбнулся дурацки, махнул грязной лапой и почему-то трезво прищурился на Тима. – Запомни, у сатанистов праздник в конце июля,в последнюю пятницу. Все будут в сборе, на той полянке. – Снова махнул, снова икнул и пошел прочь. – И баба будет. Та самая, комсомолка-пионерка-пенсионерка. Сука…

Воронцова. 1996-й год.

Скоро наступила страшная жара, и паломники начали умирать тысячами. Их приносили на бамбуковых носилках к Гангу и сжигали на братских кострах на гхатах, совсем неподалеку от палатки Воронцовой. Небо Бенареса застилало погребальным дымом, воды великой реки покрылись пеплом и останками сожженных. Резко взмыли вверх цены на дрова. Праздник очищения и света продолжался. Уже под занавес его ушел из жизни славный правоверный джайн гуру Адшха Баба. Со стоном уронил свою метелочку, которой отгонял жучковю, чтобы не раздавить их, сам титаническим усилием улегся на бамбуковые носилки и медленно закрыл глаза. Тело его, вздрогнув, вытянулось, на грубую повязку, закрывающую рот, скатилась крупная, кристально чистая слеза. Ушел как и жил – достойно. Пока суть да дело, завернули его в шелк, положили в холодок. Воронцова и гуру Чиндракирти принялись читать молитву, а Свами Бхактивиданта отправился к торговцу за дровами. Скоро он вернулся – с проклятьями, злой, как ракшас, и мрачный, как голодный дух. Оказывается всю торговлю деревом взял в свои руки какой-то несознательный, жадный как дейв вайшья, и теперь легче одолеть змея Варуну, чем достойно кремировать усопшего. Достойно – это на большой огне из сандаловых поленьев.

– Пусть боги накажут его, – прослезившись, Воронцова оторвалась от молитвы и принялась снимать с себя серьги, ожерелья, браслеты и перстни. – Пусть его жалкий труп медленно едят могильные черви…

– О дочь моя, я не ошибся в тебе, – Свами Бхактивиданта тоже прослезился и принял с поклоном трепетной рукой сверкающую груду драгоценностей. – Но не слишком ли щедро твое благородное сердце? Тут ведь хватит на дрова и тебе, и мне, и трижды достопочтимому Свами Чандракирти?

– А может, подложить к нему еще кого-нибудь? – Свами Чандракирти нахмурился и сразу же забыл про молитву. – Праведников-то хватит. А тут все-таки сандал…

Чувствовалось, что умирать он еще не собирается.

– Да, да, пусть горят, все, – тихо одобрила Воронцова, всхлипнула и милостливо кивнула. – Даже на небо дорога короче с попутчиками. Главное – хорошая компания.

Ну насчет компании дело не стало. И ушел джайн Аджха Баба на небо, объятый пламенем, с добрыми попутчиками. Костер был хорош – только пепел и угли приняли священные воды Ганга. Рыбам не досталось ничего.

Андрон. Зона. Безвременье.

А время между тем бежало неумолимо. Прошло лето красное, настала куцая полярная осень, и вдруг как-то сразу обрушилась зима, с морозами, снегопадами, треском лопающихся от стужи деревьев. За обочинами дороги выросли белые валы в рост человека, кал и моча в зоновских сортирах превратились в горы твердокаменной, будучи подкинутой в постель, запомоивающией человека навечно, породы. Шкварота-пидеры по-стахановски долбили ее и на железных волокушах вывозили из зоны. Резко вырост спрос на китайское исподнее «Дружба», такой тепляк плотнее, и в нем не так быстро заводятся вши, на солдатские кирзачи «со смехом»[16]16
  То есть обшитые изнутри мехом.


[Закрыть], на меховые рукавицы-верхонки, на неуставные телогреи свитера. Ну и само собой каждый старался согреться изнутри. И не только чаем. Градуса, оказывается, есть во всем – в томатной и сапожной пасте, в овощных и рыбных консервах, в молоке, даже во вшах – если собрать и перегнать их, получается вшивая настойка, пот от которых уничтожает всех живущих в одежде насекомых. То есть все в природе содержит спирт – мертвое, живое, гнилое, здоровое, надо только уметь его добыть. И добывали… Из человеческих экскрементов, из сапожного крема, намазывая его на хлеб, из клея БФ, пробалтывая в нем размочаленным обрубком палки. Гнали самогон, ставя брагу в огнетушителях, радиаторах парового отопления, станинах станков, даже в стойках промзоновских ворот. А кое-кто ничего не гнал, и если и ставил, то только хер, однако градусами был не обижен. Пудель со своими к примеру пользовал исключительно водочку, да не какую-нибудь там левую паленую – «Столичную» или на крайняк «Московскую». Не из человеческого дерьма. Вот так, каждому свое. Захотела и Анджела между прочим получить свой кусок пирога, по принципу: с поганой овцы хоть шерсти клок – быстренько подала на развод, о чем пришла казенная, мерзкого вида бумага. Только тот кусок получился уж больно куцый. Половина Андронового заработка шла хозяину, а с другой половины, на которую начислялись алименты, вычитали на еду, одежду и прочие изыски, так щедро даруемые любимым государством. А побочные доходы, полученные от спекуляции чаем, Андрон особо не афишировал…

Наконец кончились холода, потускнели всполохи северного сияния, задули теплые ветра. И начался какой-то сексуальный психоз – Андрон воочию убедился, что советские зэки пьют все, что горит, и трахают все, что хоть как-то шевелится. Еще – устраивают сеансы, то есть коллективно онанируют, заглядывают под юбки сотрудницам-вольняшкам, делают подкопы в женские туалеты, наслаждаются телеаэробикой и сексуальным чтивом. По сговору с ними дешевки у зоны устраивают непотребство, вакханалии и стриптиз, а зэки отлавливают отражение действа при помощи особых сферических зеркал и… плывут, плывут, плывут. Подобный сеанс в солнечный день стоит рублей двести пятдесят – триста, два месячных заработка среднего инженера. И никуда не денешься – против природы не попрешь.

Анрон в этой всеобщей сексфантасмагории по мере сил не участвовал, плоть усмирял: с пидорами не общался, кабанчиков и хрюшек на свиноферме не драл – помогал себе сам, занимался рукоблудием. И то на крайняк, когда уже припрет. Утешался мыслями, что не в ебле счастье, что скупее надо быть в желаниях, думал о монахах, что пробавлялись в тщаниях, аскезе, служении вечном. Тем паче что за примерами ходить далеко не требовалось, один из корпусов промзоны в свое время и был монастырем. Вобщем строго жил Андрон, сурово, можно сказать скучно. В карты не играл, пидеров не пользовал, чушек и собачек не натягивал. Тоска. Да еще ни одной весточки от Тима – странно.

Только недолго тосковал Андрон, это по тюремно-лагерным меркам конечно. Одним прекрасным, даже трудно представить насколько, июльским днем его высвистал главшнырь отряда.

– Канай, Кондитер, до штабу. Похоже, фарт тебе ломится нехилый.

Еще какой!

– Вам, Лапин, разрешается трехдневное свидание, – сказали Андрону гвардейцы МВД, пакостно переглянулись и фыркнули сально, но независтливо. – Бог в помощь, счастливо покувыркаться.

«Свиданка? Да еще трехдневная? Интересно, с кем, – Андрон, даже не испытывая радости, недоуменно пожал плечами, однако подгоняемый любопытством, поспешил-таки к маленькому, похожему на курятник дому. – Мать что ли пожаловала с Арнульфом? Ладно, будем посмотреть».

– Замечу, что зыришь, ушатаю, – пообещал он местному шнырю, прошел из маленьких сеней в маленькую же, обставленную по-спартански комнату и обомлел. – Клара? Ты?

– Я, милый, я, – блаженно улыбаясь, та порывисто прижалась к нему, уткнулась, чтоб не видел слез, зардевшимся лицом в плечо. – Ну здравствуй.

Стройная, в изящном легком платьице, она была похожа на фею из сказки. А может и вправду фея – чтобы свиданку без чекухи в паспорте да еще на три дня?

– Здравствуй, Клара! И как это тебе… – оправился от изумления Андрон и сразу возвратился из сказки на землю – понял, как.

Свиданки обычно даются крайне неохотно родственникам и только на один день. Впрочем дело это поправимое, потому как работники лагерей тоже живые люди и очень уважают знаки внимания – оренбургские платки, киевские домашние колбаски, залитые смальцем в глиняном горшочке с бессарабского рынка. Бусы чароитовые и нефритовые, иркутской выделки, ряпушку да пелятку из тюменских деревень. Не гнушаются они и твердокаменных колбас, малосольной семги и «столичной» водочки. Еще, но правда очень осторожно, берут презренным металлом. Однако лучше всего взятка натурой – выпить хорошо и переспать смачно это есть смысл всего охранно-воспитательного бытия. С выпивкой дело у чекистов обстоит нормально, все пьют и собутыльников хватает. А вот с кем переспать? Все бабы и шкуры на учете и строго распределены – учет и контроль основа социализма. Вот и получается, что решают свой наболевший половой вопрос страдальцы из МВД при помощи свиданок – дадим, если дадите и вы. Как говорится, живите, но дайте пожить и другим. Не древний Рим – сплошной коллективизм, стирание граней и родственные отношения.

– Как, как, кверху каком, – Клара отстранилась, беззаботно вздохнула и сделала красноречивый жест. – Кто меня только не драл… Я уже неделю здесь, все презервативы извела. Ничего страшного, от пизды не убудет. Вишь как постаралась – три дня дали. Суки… Ну что, яичницу будешь?

Весело так сказала, с подмигиванием, а у самой на шее жилка забилась, тоненькая, голубоватая, под самым ухом. Глянул на эту жилку Андрон, хрустнул челюстями и тему закрыл, больше ни о чем Клару не спрашивал. Сел на колченогую табуретку в кухоньке и принялся смотреть, как она готовит глазунью – из полудюжины яиц, с полукопченой колбасой, на газовой зачуханной плите. На столе уже стояли консервы, сок, тарелки с салом, хлебом, конфетами, халвой. Нормальной, человеческой, сказочно благоухающей жратвой. Только Андрон был опытен, сразу много не ел – накинешься, напорешься, а потом не слезешь с горшка. Высшее благо – чувство меры. Степенно, как ему казалось, он расправился с яичницей, отдал должное салу и ветчине, выпил чаю с настоящими медовыми коврижками, а Клара все смотрела на него, не ела ничего и поминутно отворачивалась, чтобы вытереть слезу. Потом Андрон воспользовался достижением совдемократии – душем в лагере, растерся расписным домашним полотенцем и, торопясь, с утробным стоном, приступил к сакральному процессу спаривания. Он был ненавистен сам себе, внутренне дрожал от злобы и унижения, однако ничего не мог с собой поделать. Ну, сучья жизнь, ну менты падлы. Держат как животное в вонючей клетке, так что радости полные штаны от нормальной пищи, спокойной обстановки и присутствия самки. Котору предварительно сами же и покрыли… Гниды. Ну да, пизда все стерпит…

Не все. Обычно темпераментная, ответная на ласку Клара на этот раз лежала как бревно, судорожно кривила губы, тело ее корчилось не от страсти – от боли. А когда все закончилось, и она пошла под душ, по бедру ее красной лентой поползла кровавая змейка… Приветом от офицеров МВД…

«Ну суки, ну бляди, ну падлы, – от бессильной злобы на себя, на сволочную жизнь, на педерастов в погонах Андрон вскочил со шконки, топнул так, что дом задрожал, судорожным усилием задавил скупой мужской плач. – Эх, Клара, Клара… Клара…»

А Клара, как ни в чем не бывало, вернулась из душа – посвежевшая, улыбающаяся, в домашнем халатике. Ласково чмокнула Андрона и принялась рассказывать новости. Она не так давно вернулась ни больше, ни меньше как из Америки. Из суматошного, похожего на сумасшедший дом Нью-Йорка. А дело было в том, что в какой-то заокеанской академии художеств был объявлен конкурс, и все работы Клары заняли призовые места. Отсюда и поездка в Америку, и три месяца в Нью-Йорке, и умопомрачительные, о коих даже и мечтать заказано, перспективы. Более того, Кларины работы так пришлись по сердцу тамошним нуворишам, что они раскупали их с радостью, как горячие пирожки. А полученные от продажи доллары, пусть даже и обмененные по строгому, но справедливому девяностокопеечному курсу, представляли собой такую фантастическую сумму, что хватило и на то, и на се, и на поездку к Андрону. Да не с пустыми руками – вот вам пожалуйста тепляк венгерский, сапоги такие, сапоги сякие, обрезиненные валенки, электробритва, электрочайник, электрокипятильник, черный сапожный крем – хоть жопой ешь, эластичный бинт и мази на змеином яде – для согревания костей. Ну и конечно кое-что из жратвы – полный мешок…

– Ну ты даешь, точно в цвет попала, – Андрон крайне удивленно трогал все эти сказочные сокровища, ликовал в душе, а Клара улыбалась снисходительно и посматривала на него как на ребенка.

– Забыл, что у нас все сидели через одного? Было у кого спросить.

Потом перестала улыбаться и крепко, вся дрожа, в каком-то исступлении прижалась к нему.

– Господи, Андрюша, Андрюша.

Соскучилась.

И полетели стремительно короткие три дня. Семдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут. Двести пятдесят девять тысяч двести секунд. С блаженными улыбками, с сердечными разговорами, задавленными слезами и крепкими объятьями. Только теперь уж так, чтобы без змеи по ноге…

Однако все хорошее заканчивается быстро, вот и пошел на убыль семдесят второй часок.

– Я вообще-то, Андрюша, заехала проститься, – как-то очень невпопад, совсем некстати сказала Клара, вздохнула тяжело и присела на кровать. – Меня в Америку приглашают. В Хьюстоновскую академию… Вроде как на время, но думаю, на совсем. Останусь, устала от объятий родины. Мы ведь, Андрюша, не живем… Вот, – она вытащила глянцевую, загодя приготовленную бумагу с адресом, протянула Андрону. – Только не исчезай…

И свидание закончилось. Глядя на тюремщиков гордо и презрительно, Клара направилась к КПП, а Андрон, подавленный и злой, понес харчи и шмотки в семью. Настроение у него было тошнотворное – Кларина кровавая змея кусала его в самое сердце.