Текст книги "Преступление без срока давности"

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Macht geht vor Recht [1]1
  Сила выше права (нем.).


[Закрыть].

То, что было

Фрагмент третий

– Засранец ты хренов, а не Мочегон. – Полковник Зинченко потер стриженный наголо череп и, хлопнув себя по ляжкам, внезапно раскатился, как от щекотки: – Ну это ж надо такое отчихвостить! Восемь, – он глянул в милицейскую справку, – отставить, девять с тяжелыми телесными, госпитализирован также сотрудник МВД, ресторану нанесен значительный урон, – ладно, погорячился, все бывает в жизни. Но удостоверение-то зачем терять?

Внешне Зинченко напоминал хорька – маленького, верткого и очень кусачего. Причем побывавшего в капкане – половина его левой ступни осталась в кампучийских джунглях.

– Да оно, товарищ полковник, само похерилось. – Ша-лаевский выбрал тактику «повинную голову меч не сечет» и изобразил горечь невосполнимой утраты, смешанную с искренним раскаянием. – Так получилось, нечаянно.

– За нечаянно бьют отчаянно. – Зинченко оскалил мелкие, наверное очень острые, зубы и ехидно покосился на майора: – Правда, тебя, костолома, не очень-то и побьешь. Будем принимать меры воспитательного характера – поедешь на Воды. Так и отрапортуем начальству.

И тут Лаврентий Павлович вздрогнул – пообедал, называется, с коньячком в приятной компании…

Самолет, ревя моторами, пошел вниз, да так стремительно, что заложило уши, засемафорил синий маячок над люком, и Шалаевский, услышав крик «Пошел!», бросился в душное марево августовского полудня.

Бешеный рывок, лямками парашютными по скулам, и над головой Лаврентия Павловича расцвел купол – порядок. А под ногами майорскими, обутыми в БП, ботинки прыжковые то есть, предстала панорама выжженной солнцем степи. Безрадостное зрелище, надо заметить, да и вообще место здесь жуткое – чахлые рощицы покрытых серой пылью деревьев, крутые берега мутноводного Ингула и бесчисленные караульные вышки среди натянутой шатром колючей проволоки.

Зоны. Концлагеря. Собачий лай.

И еще здесь расположен «глиноземный комбинат», на котором трудятся преимущественно зеки, а у директора почему-то прямая связь с Кремлем установлена – каждый день звонят оттуда, успехами интересуются. Дела идут, только вот текучесть кадров высока, вон какой жирный дым валит из трубы крематория, однако эти мелочи никоим образом не отразятся на выработке. Все новых зеков гонят бесконечными колоннами к вышкам, и ничего не значит, что рядом Кировоград, а не Магадан, что пайка здесь повышенной жирности, а в баланде попадается мясо. Скоро у вновь прибывших станут выпадать зубы, появятся странные язвы на теле, и уйдут они отсюда лишь одним путем – в виде черного жирного дыма, густо застилающего безоблачное небо. Не судьба, значит, с чистой совестью-то на свободу…

Желтые Воды. Пыль. Жара. Раскаленное белое солнце – нелетной погоды здесь не бывает. Каменно-бетонная глина вместо аэродрома. Вперед, диверсанты-спецназовцы, повышайте боевое мастерство. Как завещал бородатый вождь, учитесь, учитесь и учитесь. Прыгайте с больших высот. С малых. Сигайте, если не угробитесь, со сверхмалых. Бегайте под ласковым солнышком. Рукопашка. Напалм. Собаки. Куклы – но это уже высший пилотаж, не для всех. А то может выйти боком.

«Как мешок с парным дерьмом. – Крякнув, майор встретил землю плотно сдвинутыми подошвами, сбросил сразу запарусивший на ветру парашют и покосился на компас: – А мы пойдем на север, а мы пойдем на север». Надо было срочно убираться из района выброски, и, расчехлив первым делом «калаш», Лаврентий Павлович полетел по степи: нормы жесткие, не уложишься – придется бежать по новой. Под палящим же солнышком удовольствие это ниже среднего, хорошо еще, что ему как офицеру полагался облегченный комплект вооружения – автомат с четырьмя рожками, бесшумный пистолет и «летучий» нож-стропорез, обычно висящий на правом голенище. Почему «летучий»? А вы попробуйте снять предохранитель, нажмите кнопку спуска, и сразу станет ясно – лезвие с жутким свистом вылетит из рукояти, чтобы куда-нибудь воткнуться. Может быть, в дерево, может, в человеческую глотку. Оно снабжено специальной пружиной, и если потеряется, то не беда – есть еще четыре запасных, носимых на левом голенище.

А еще пер на себе майор РД – ранец десантный, в котором находились фляга с водой, почти три килограмма жратвы и кое-что по мелочи – горсть таблеток, саперные спички да бритва с зубной щеткой. А вот расчески там не наблюдалось, без надобности была она Лаврентию Павловичу, потому как обрили его под Котовского, наголо.

«Раз-два, раз-два, раз-два». Во время бега главное – смотреть себе под ноги и двигать ими чисто механически, на автомате, тогда в отупении усталость чувствуется меньше. А если будешь пялиться на далекий горизонт, непременно сдохнешь, жизнью проверено. «С одесского кичмана бежали два уркана». Шалаевский глянул на часы и, прикинув, что чересчур уж рьяно рвет жопу на сто лимонных долек, несколько сбавил темп. «Мы бежали с тобою золотистой тайгою, как канали с тобою мы, Кирюха, вдвоем, хоть простят нас едва ли, нам не нужно медали, а нужна нам ш-швобода, и ее мы возьмем…»

Палящие лучи солнца падали отвесно вниз, над поверхностью земли дрожало истомное марево, однако особого дискомфорта майор не испытывал. Надетая поверх белья «сетка» – специальное исподнее, сплетенное из мягких веревок, – создавала под одеждой отличную вентиляцию, толстые шерстяные носки хранили ноги от перегрева, и основным неудобством был едкий обильный пот, заливавший Шалаевскому глаза. Да, степь да степь кругом, – как она уже, блин, достала его, один Бог знает.

Между тем высоко в небе послышался рев моторов, и из необъятной утробы ан-12 двумя потоками повалила бесчисленная спецназовская братия – рядовые диверсанты-срочники. «Давайте, ребята, двигайте, всем скопом-то веселее. – Задрав голову, Лаврентий Павлович глянул на уносимые вдаль белоснежные купола и криво усмехнулся: – Если ты баран, то живи в стаде. Пока не прирежут». Сверившись по карте, он прикинул оставшийся путь и проделал его без всяких мыслей, полностью на автомате.

Наконец среди чахлых зарослей показался трехметровый забор, украшенный поверху колючей проволокой, в ноздри шибануло напалмовой вонью, и скоро майор уже представлялся дежурному по спецучастку, который с ходу его на этот самый спецучасток и загнал. «Эх, повалиться бы сейчас на копчик и, словно сука ледащая, ноги задрать». Шалаевский не спеша разоружился, оставив при себе только нож, и, расслабляя плечи, энергично потряс руками. «А лучше бы докторицу новую таким вот макаром разложить, бля буду, слаба она на передок». Представив крутые бедра капитанши, он плотоядно ухмыльнулся и с интересом воззрился на дежурного – давай веди, Сусанин. Хорошо, если бы седьмой вариант обломился, пройти его как два пальца обоссать. Он ведь начинается с «лужи» – пронырнуть полтинник под горящим на поверхности напалмом несложно совсем, и пускай вода загажена до невозможности, но это вода. Прохладная…

– Пойдете по девятому варианту. – Стремительно пробежав пальцами по клавиатуре, дежурный наклонился к селектору: – Готовность по девятке, – и, закурив, покосился на майора с уважением – третий месяц человек в пахоте на гное, не всякий такое выдержит…

Ведь что такое спецучасток? Это секретный учебно-тренировочный центр Пятого управления ГРУ, к занятиям на котором допущены лишь профессионалы экстра-класса, элита спецназовская, причем выездная – мокрушники-универсалы, готовые не только лелеять социализм на дому, но и способствовать его экспорту за рубеж. Зато и гоняют их здесь в хвост и в гриву, чтобы больше любили родину, а злость вымещали на классовых врагах. Условия же для этого на спецучастке идеальные – вон сколько всего понастроено, настоящий инкубатор по разведению убийц-профессионалов.

– Есть готовность по девятке, – неожиданно, как всегда, проснулась громкая связь, над массивной дверью замигала красная лампа, и, выплюнув хабарик, дежурный щелкнул приводом электромагнитного замка:

– Пошел.

«Сам бы ты пошел, салапет». Из прохода потянуло затхлым воздухом, резанул по глазам яркий свет ртутных ламп, и, сплюнув по обычаю через левое плечо, майор двинулся узким бетонным коридором. Он уже раньше работал по девятому и теперь особо не волновался (как говорится, знание – это сила), тем не менее был предельно собран, а нож держал наготове, скрытым хватом. «Сейчас начнется». Резко повернув влево, коридор превратился в каменный мешок, запахло псиной, и Шалаевский сразу же заметил врага – смертельно опасного, самого главного. Хуже нет никого. Зовется по-научному он «канисом фамилиарисом», а недоумки всякие величают его другом человека. Рассказать бы это бывшим узникам концлагерей. Да и нынешние зеки с интересом послушали бы.

А сколько книжек написано про эту тварь, хотя понравились майору только две – «Муму» и «Белый пудель». Друг человека, мать его за ногу. Вон он – уши прижал, к прыжку готовится. Шерсть дыбом, хвост поджал и не рычит, хрипит только – такие опаснее всего. Быстрый он, гораздо проворнее человека, и если прозевать момент перед прыжком, когда прицелится окончательно, – точно в горло вцепится, уж не промахнется.

«Таких друзей за хрен да в музей». Если смотреть на пса как на злобного зубастого карлика, бороться с ним сразу становится легче, и, прищурившись, Шалаевский медленно понизил свой центр тяжести – «давай, гад хвостатый, сигай», – а сам свел колени вместе, чтобы пах защитить, прикрыл подбородком горло и переднее предплечье поставил вертикально – так труднее схватить зубами.

Швырк – пес был опытен и бросился внезапно, даже не сжавшись перед прыжком. Просто тело его вдруг повисло в воздухе, а слюнявая пасть стремительно придвинулась к майору, чтобы вцепиться ему прямо в глотку – и привет…

Шалаевский был категорически против, рука его рефлекторно метнулась навстречу, сработала мышечная память, и яростный хрип сразу же сменился жалобным повизгиванием, полным боли и предсмертной тоски, – острая сталь глубоко распорола собачье брюхо. «То-то, милый, не на того прыгать решил». Вытерев нож о вставшую дыбом шерсть, Майор собрался было идти дальше, однако покосился на издыхавшего тяжело пса и, чтобы муку прекратить, одним движением перерезал ему глотку. «А впрочем, ничего ты не решал. Ты подневольный, как и я, – деваться некуда. А вот тому, кто на людей тебя натравливает, уж я бы кишки выпустил. По одной». Вытер-таки нож и направился к открывшемуся в стене проходу: «Ну, кто там следующий?» .

Собственно, вопрос был чисто риторический, Лаврентий Павлович прекрасно знал, что предстояло ему общение с «куклой». Между прочим, иногда весьма неприятное. «Кукла» – это человек, приговоренный к высшей мере социальной защиты, проще говоря, к расстрелу. Тех, кто стар, болен или знает много, отправляют на небеса без промедления. Ну а сильных да крепких и перед смертью используют для укрепления могущества любимого отечества. Кого как: одних – по медицинской части, других – в военной промышленности, третьи же доживают свой век «куклами». Живыми снарядами для битья, правда, иногда очень опасными. Терять «кукле» нечего, может запросто шею свернуть, и потому-то поединки с ней гораздо полезнее обычных тренировочных боев с партнерами, где риск сведен до минимума. Подобным образом тренировались и раньше-в ЧК, НКВД, СМЕРШе, так что славные традиции продолжают жить.

«Интересно, что сегодня на обед?» Вспомнив вчерашнюю окрошку, холодненькую, с языком и копченой колбаской, Шалаевский ощутил усиленный прилив слюны, свернул по коридору направо и, оказавшись у небольшого, забранного сеткой вольера, тут же забыл о прелестях гастрономии. «Ну, бля, и лось».

Его уже ждали, у решетчатой двери томился старший лейтенант со «стечкиным» на изготовку, а в клетке размещался шкафообразный молодец – «кукла», приготовленная на его, майорову, потребу. Сразу видно, не подарок, килограммов на двадцать пять тяжелее Шалаевского, в то же время жилистый и сильный, с презрительно-спокойным взглядом серых глаз.

Судя по всему, он давно уже пребывал в статусе «куклы» и, ощущая постоянную угрозу смерти, был готов продать свою жизнь по самой дорогой цене.

«Хорошее лицо у него, не суетливое. – Майор захлопнул за собой дверь и, глянув на положение ступней противника, внутренне усмехнулся: – Ага похоже на карате, традиционное».

– Ну давай, сука. – Амбал с ненавистью смерил взглядом неказистого по сравнению с ним Шалаевского и, сжав огромные кулаки, занял позицию ожидания. – Ща мозги-то с говном вместе повыбью…

– Да ладно тебе. – Широко улыбнувшись, майор вдруг плюнул ему в глаза и сразу же нанес тяжелый лоу-кик в нижнюю треть бедра, полностью обездвижив ногу, с ходу добавил мыском сапога в промежность и завершил комбинацию дозированным ударом в челюсть, так, чтобы, ничего не сломав, просто вырубить. – Отдохни немного, родной.

Амбал тяжело грохнулся на бетонный пол, однако, будучи очень сильным, а главное, привычным к боли, пробыл в рауше совсем недолго и вскоре поднялся на ноги.

– Ну, сука, урою! – пообещал он.

Тем не менее нога его была никакая, а координация после удара в голову оставляла желать лучшего, поэтому, желая продлить удовольствие, Шалаевский швырнул ему стропорез:

– На, малахольный, только не порежься смотри, – и тут же, глянув на хват, расстроился – так держат нож дилетанты, не имеющие ни малейшего понятия о правильной работе с ним. Только переживал он зря. Амбал, оказавшись на деле далеко не лохом, и не подумал размахивать стропорезом, а, въехав с ходу, что нож «летучий», пакостно оскалился:

– Я тебя самого, гад, порежу. Писец пришел тебе, служивый. – Он сбросил предохранитель и, целя майору в горло, чертом попер на него. – Сейчас, сапог, сдохнешь!

– Стоять, стреляю! – крикнул старший лейтенант, распахнул дверь; щелкнув затвором, вскинул ствол, и в этот миг инстинкт заставил Шалаевского стремительно уйти вниз в сторону.

ф-р-р-р – пущенное с трех метров лезвие рассекло ему ухо и с силой врезалось в ограждение клетки, очередь из «стечкина» прошла впритирку над головой амбала, а майор, хрипя от ярости, уже дробил ему кадык и внутренне аплодировал: «Вот паскуда, чуть не угробил, паразит».

Грузно рухнуло на бетон бездыханное тело, загудели сервомоторы телекамер. Вытащив обойму, старший лейтенант выщелкнул из казенника патрон.

– Доигрались, блин, сейчас начальство пожалует.

– Ладно, не первый и, дай Бог, не последний.

Майору было наплевать, он подобрал влажное на ощупь лезвие, вытер его и, чтобы согнуть пружину, навалился всей тяжестью на рукоять.

– Слушай, а что сегодня на обед, не знаешь?

– Борщ, кура, рыба какая-то в желе, мне не понравилось. – Пожав плечами, лейтенант приложил ладонь к артерии амбала: – Готов, холодный; – И облизнул губы. – А вот пирог яблочный был ничего, с персиковым компотом.

Ответственный дежурный не заставил себя долго ждать.

Взглянув коротко на лейтенанта:

– Отразите все в рапорте, – он тяжело вздохнул и покосился с укоризной на майора. – Опять вы за свое! Ну ведь был же приказ работать с «куклами» бережно, а не устраивать гладиаторские бои. – И, придвинувшись, внезапно обрадовался: – А, вы ранены. Временно отстраняю вас от занятий в связи с необходимостью оказания медпомощи. Следуйте в санчасть. – И на прощание ехидно оскалился: – А сегодня незачет.

«Да и хрен с тобой! – Сплюнув, майор потрогал порезанное ухо и, плотоядно усмехнувшись, зачем-то понюхал выпачканные в крови пальцы. – Как там докторица поживает, не дозрела еще?»

– А, мы, значит, побрились неудачно? – (По случаю жары халат капитанша носила прямо на голое тело, а длинные, черные как смоль волосы заколола пучком на затылке.) – Ничего, Лаврик, сейчас мы тебя заштопаем.

Из себя она была приземистой коротконогой брюнеткой, широкоскулой, с «бунтующим на физиономии татарским игом», однако молодцам-мокрушникам казалась писаной красавицей.

Все познается в сравнении, а сравнивать было не с кем.

– Ты еще от страха не описался? – Хмыкнув, капитанша сделала майору укол и, обработав рану, принялась сноровисто ее шить. – Бедненький Лаврик, вспотел-то как, словно мышка.

Расширив ноздри, она жадно вдыхала исходившие от него запахи пота, крови, раскаленной степи, и голова ее шла кругом – вот он, настоящий мужчина, самец, знающий цену жизни и смерти, а из сокровенных глубин подсознания, из самой женской сути ее, поднималось желание – древнее как сам мир.

«Ага, похоже, доходит. – Заглянув докторице в глаза, черные как два провала, с огромными зрачками, Шалаевский узрел в них такое, от чего сразу же стало тесно в штанах, и запел про себя: – Если женщина просит…»

– Ну что, не болит? – Наложив дрожащими пальцами последний шов, капитанша вдруг приникла к широкой майорской груди и, не в силах более сдерживаться, слизнула языком кровь с его шеи. – Ты соленый такой.

И началось! Какие там на хрен предварительные ласки, любовные игры, петгинг, черт его побери! Повстречался сильный мужчина с горячей женщиной – вон она, высоко задрав коленки, повалилась на стол, и не нужны ей ни поцелуи, ни объятия, а только могучий мужской член, заставляющий ее извиваться в пароксизмах оргазма.

– Жду тебя после отбоя, надо будет еще раз посмотреть твое ухо.

Выжав из майора все соки, докторица наконец отпустила его, и он отправился-таки кормиться. «Ничего особенного, баба как баба. Сиповка, ясное дело, ноги коротки».

Яблочный пирог с персиковым компотом – еще теплый, с румяной корочкой, до отвалу – был действительно ничего, а вечером в клубе крутили какой-то голливудский боевик, из последних, только Шалаевскйй не пошел. Знаем мы это кино: вроде бы нормальный фильм, а на самом деле нейропсихическое программирование, так называемый двадцать пятый кадр. Все очень просто – наука на службе у любимого отечества.

Не секрет ведь, что частота двадцать четыре кадра в секунду улавливается зрением и воспринимается сознанием. На этом весь мировой кинематограф держится. А вот если эту частоту увеличить еще на один кадр, то информация станет невидимой глазу и будет попадать непосредственно в подсознание, формируя нужные поведенческие стереотипы.

Можно заставить человека купить ненужную дрянь, внушить ему любовь к кому-то, страх, ненависть, что угодно. А делов-то – чуть-чуть кино подредактировать. Смотрите, богатыри спецназовцы, творение голливудское, а на самом деле проникайтесь любовью к родине и зверейте, зверейте, зверейте.

«Нет уж, на фиг, достало». Удобно расположившись на скамеечке, майор курил безвкусную «Стюардессу» и, уставившись в небо, полное крупных, по-южному ярких звезд, маялся дурью – думал о всяком, о разном. Велика Вселенная, говорят, бесконечна, и, может быть, где-то далеко-далеко сидит тварь какая и, глядя на былинку, Землей зовущуюся, гадает: кто ж обитает на ней? Как «кто»? Разумные звери, считающие себя венцом мироздания. Если они сыты, то могут позволить себе быть добрыми и поиграть в справедливость, однако, если нужно сделать выбор, они без колебания вонзают зубы в ближних, рвут глотки друзьям и насилуют чужих самок. Вся их история – это цепь кровопролитных войн, все достижения их науки служат единой цели – убивать, а чтобы оправдать свою звериную суть, они придумывают душещипательные апостольские мемуары…

Неизвестно, до чего дошел бы в своих мыслях майор, только плавный их ход нарушила грубая проза жизни. Истошно заревели сирены, загавкали недовольно потревоженные псы в питомнике, а из клуба уже мчалась на рысях диверсантская братия – сигнал «Буря». Пятиминутный сбор по полной боевой, фильм не дали досмотреть, сволочи!

Да, братцы, тяжело. Впрочем, не только вам, докторица вон тоже пострадала: на ночь глядя непокрытой осталась.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Долго не засиживайтесь, она еще нехороша. – Дежурный врач, зовущийся в миру Остапом Соломоновичем Кацем, кивнул брылями в сторону палаты и ласково Снегиреву улыбнулся. – Столько времени в реанимации, вы таки сами понимаете.

Это он нынче, гад, улыбался ласково, а по первости, выпятив с грозным видом брюхо, зверем рычал: «А полис страховой где? Довели державу – бомж на бомже и бомжом, понимаете ли, погоняет». Однако, получив пару-тройку зеленых бумаженций, украшенных лысиной дяди Франклина, враз подобрел и вспомнил про клятву Гиппократа: «Фаечка, выделяйте-таки койко-место».

– Ладно, не буду. – Снегирев согласно кивнул и направился к дверям палаты, где располагались выходцы с того света, чудом не оставшиеся там благодаря стараниям реаниматологов.

– День добрый. – Он сразу же окунулся в духоту четырехкоечного бокса и, оглядевшись, придвинулся к окну. – Анна Павловна, здравствуйте.

Если верить паспорту, выданному когда-то УВД города Грозного, именно так и звали его бомжующую соседку по подъезду. Точнее, бывшую соседку, а ныне обитательницу приюта страждущих на улице геройского летчика Гастелло.

Выглядела она неважно. Осунувшееся лицо землистого оттенка, окончательно ввалившиеся щеки, а вокруг бледных, будто из пергамента, губ коричневый след, оставленный уксусной эссенцией.

– Как настроение, Анна Павловна? – Снегирев засунул в тумбочку объемистый пакет и, заметив колченогий, расшатанный стул, удобно устроился на нем. – Чтобы быстрее поправиться, нужно витаминов есть больше…

– Поправиться? – Глаза у больной были снулые, как у попавшей под колеса собаки, а говорила она свистящим шепотом, чуть слышно. – Для чего? Жить не хочу, да и не жизнь это…

– Знаете, – нахмурившись, Снегирев покачал головой, и на его лбу обозначилась резкая поперечная морщина, – раньше самоубийц даже на кладбище не хоронили, зарывали где-нибудь на перепутье.

– Наплевать мне. – Женские губы затряслись, по горлу пробежала судорога, а вот глаза остались сухими – видимо, слез уже больше не было. – Вначале дом, потом сын, теперь вот Дубровин мой…

Две слезинки все же скатились по ее щекам, и она вдруг заглянула Снегиреву прямо в бесцветные зрачки:

– Верно говорят, что на чужом горе счастья не построишь. – Помолчала немного и, часто останавливаясь, чтобы отдохнуть, поведала историю странную.

Примерно с месяц тому назад чета Дубровиных отправилась на поиски хлеба насущного. Куда? Известное дело, на ближайшую помойку. Каждому свое. Однако в тот вечер продовольственный вопрос решался слабо – летняя жара, коты, а также конкуренты негативно повлияли на количество жратвы, и пришлось идти за пропитанием в соседний двор.

Но только бомжи начали ревизию мусорников, как послышался звон стекла, кто-то коротко вскрикнул и в землю с высоты впечаталось мужское тело. С отвратительным хрустом, будто раскололи скорлупу огромного грецкого ореха. Оно рухнуло из окна подъезда прямо головой об асфальт, череп лопнул по височной кости и накрыл своей верхотурой лицо. Кровь, мозги – и сразу же большие зеленые мухи…

Грязный двор был пустынен, и при взгляде на шикарную одежду погибшего бомжей вдруг попутала нелегкая. Не мешкая, они выгребли все из его карманов и от греха подальше решили отсидеться в лесу под Зеленогорском, в построенном еще прошлым летом шалаше. Добрались до Финбана, сели на электричку и «зайцами» доехали до бывшего Териоки. Однако Бог правду видит. Когда, оставив позади дорожный указатель с надписью «Зеленогорск», они тащились вдоль обочины шоссе, из-за поворота налетела машина и на огромной скорости сбила главу бомжовского семейства.

– Я тогда испугалась страшно, – вспомнив пережитое, больная вздрогнула, и на мгновение ее лицо судорожно перекосилось, – и бросилась в кусты. А из машины вышел мужчина, здоровенный такой, как куклу взял моего Дубровина, закинул внутрь и уехал. С ним еще баба была, визгливая такая, Андреем его называла.

– Да, красть грешно. – Слушавший с интересом Снегирев покосился на часы и вздохнул. – Это если по мелочи. А не помните, Анна Павловна, машина-то из себя какая была?

– Огромная, но не грузовик. – Она даже глаза прикрыла, вспоминая, и снова две слезинки скатились по ее щекам. – Колесо запасное у нее сзади. И еще номер. – Она посмотрела в потолок, потом перевела взгляд на Снегирева и сморщила лицо, так что оно стало похоже на печеное яблоко. – Три шестерки на нем были, точно помню. Чёртова цифра…

– Ладно, Анна Павловна, увидимся. – Снегирев легко поднялся с радостно заскрипевшего стула и, улыбнувшись больной, направился к дверям. – Выздоравливайте.

– Ну что, разговаривает? – В коридоре ему повстречался Остап Соломонович Кац. Он важно выковыривал из коронок остатки чего-то кошерного и дружески Снегиреву подмигнул: – Теперь уже точно не помрет. А через неделю вообще будет как огурчик.

«Ох, верно говорят люди умные, что там, где начинаются большие деньги, понятия заканчиваются. – Дмитрий Валентинович Жиров, в прошлом известный фармазон с погонялом Бульдог, а ныне президент ювелирного дома „Верона“, вздохнул и покосился на метровую диагональ „Пионера“: – Ишь ты, как они ее, сердечную, „бутербродом“, в два смычка…» На экране телевизора между тем бурно разворачивалось непотребство – кого там только не трахали! Сплетались в сумасшедшей карусели загорелые тела, оргазмы сыпались как из рога изобилия, и по сравнению со всем этим действом обычная собачья свадьба казалась целомудренно-возвышенным актом.

«Да, хорошо бы вот так-то, на качелях». – Дмитрий Валентинович вздохнул, насупился и, вырубив звук, принялся думу думать. Только и оставалось теперь как, глядя на других, облизываться. Как там поется в песне-то – «гады годы»? Чего он только не делал: ходил к врачам и экстрасенсам, пил всякую дрянь и, как последний пидор, давал засовывать себе в жопу деревянный, обмакнутый в какую-то гадость агрегат, – нет, ничего не помогало, да, наверное, уже и помочь не могло. Потому как годы, три ходки в зону и лихое, полное приключений прошлое.

А начинал свою блатную жизнь Дмитрий Валентинович бугайщиком – мошенником, толкающим граненое стекло под видом наховирки, драгоценных сверкальцев то есть. Позже он поменял окрас и начал ставить на уши «фиксатую банду», то бишь лабазы Ювелирторга, причем делал это с таким размахом, что вскоре намотал свой первый срок. Именно тогда Дмитрий Валентинович и заработал погоняло Бульдог – за деловую хватку и злобный, неуживчивый характер. Плюс врожденная наглость, неразборчивость в средствах и умение без мыла влезть кому-нибудь в жопу, в прямом и переносном смысле. Такое сочетание давало неизменно превосходный результат, и в канун Олимпиады-80 Бульдог уже работал вместе с Мишей Монастырским по прозвищу Миллионер. Их подпольный цех гнал старину под «Фаберже», причем настолько по уму, что даже экспертиза затруднилась назвать ее поддельной. Жаловаться грех, перестройку Дмитрий Валентинович встретил во всеоружии – с деньгами, связями и твердой убежденностью, что цель оправдывает средства, так что нынче не бедствовал. И жить бы ему спокойно, бороться потихоньку со слабостью в членах – а вдруг как полегчает!

Но не далее как вчера личный рулевой Бульдога Хрящ, прозванный так за утраченный в махаловке шнобель, приволок своего бывшего кента по зоне – высоченного мордоворота, слезно просившего помочь в сбыте портсигара покойного деда. Но едва он лоханку засветил, как лицо Дмитрия Валентиновича вытянулось, – ешкин кот, это же была булатная папиросница Николая Второго, следы которой потерялись в Тобольске еще в восемнадцатом году, вещь уникальная и цены не имеющая. Да там одних только бриллиантов было каратов под триста, не говоря уже о звездчатых рубинах из Бирмы, – минеральные включения, параллельные граням кристаллов, пересекались под углом в шестьдесят градусов, образуя звезду Соломона. А златоустовский булат, секрет которого ныне утрачен? Дмитрий Валентинович, помнится, сдернул со стены шпагу и пошкрябал острием по портсигару, однако золингеновская сталь не оставила на его поверхности даже риски, – нет сомнений, лоханка была настоящей!

«Ну и чудеса!» Пообещав помочь, Жиров визитера отпустил, ночь спал беспокойно и теперь решал извечный вопрос «что делать?». О том, чтобы отправить портсигар кому-то из своих, не могло быть и речи – настоящую цену платить никто не станет, если и возьмут, то только на подъем, а скорее всего или сами попытаются кинуть, или ментов наведут, взяв их в долю, – такое уже бывало не раз. Потому как в России с бабками расстаются до определенной суммы, начиная с которой вступают в действие законы не товарно-денежные, а естественно-отборные: выживает сильнейший. Ну а кенту этому Хрящеву так или иначе придется с лоханкой попрощаться – не по Сеньке шапка; будет артачиться – сдернут вместе с бестолковкой.

«Дедушкино наследство, блин. – Бульдог хмуро глянул на китаянку-затейницу, рьяно обслуживавшую трех негритосов сразу, и золотозубо ухмыльнулся: – Внучок, мать его за ногу. Придавить его теплым на хате и трюмить, пока лоханку не сдаст, а потом шило промеж ключиц – с концами. И не хрен особо впадать в распятие, настроение и так на нуле».

Вспомнив о том, что ждет его сегодня. Жиров выключил телевизор и, посмотрев на часы, скривился: «Такую мать, уже пора на живодерню». А дело было в том, что по газете нашелся потомственный целитель в седьмом колене дед Митрофан – белобородый, с хитрым прищуром масленых глаз, а уж матерщинник-то, не приведи Господи. И вот этот-то Митрофан уже почитай две недели кряду и пользовал Бульдога от мужской напасти древним обычаем. Ставил пиявки на задницу, веником хлестал крапивным по мошонке и, напоив зельем тошнотным, от коего блевать кидало, глубоко совал в седалище ледяной кол – пока тот не растает. Однако случай был запущенный, и поникшее Дмитрия Валентиновича достоинство пока что дремало, не желая подниматься.

– Хрящ, ты где? – Прошаркав по персидскому ковру, он выбрался из кабинета и, спустившись по широкой, отделанной в натуре каррарским мрамором лестнице, нашел рулевого в холле перед камином. – Запрягай, повихрили в Ломоносов. – А сам строго посмотрел на него, уж не лыбится ли?

Нет, тот отлично владел собой, и потом, каждый отвечает за свою жопу сам. Нравится Бульдогу, чтобы его трахали сосулькой, – и прекрасно.

– Прошу, босс. – Хрящ открыл перед принципалом дверцу «ягуара», уселся сам и, вставив ключ в замок зажигания, резко повернул его.

Лучше бы он этого не делал – тут же грохнуло так, что посыпались стекла со всех четырех этажей жировского дворца, испуганно заржали на конюшне лошади, а шикарная машина превратилась в огромный, густо чадящий костер. На фоне розария и бьющего в небо фонтана смотрелся он чертовски пикантно.

«Здравствуйте, дорогой друг! В ответ на вашу просьбу сообщаю, что интересующего вас россиянина зовут Ведерниковым Андреем Петровичем и проживает он по такому-то адресу. В настоящее время вместе со своей любовницей Заболоцкой Людмилой Ивановной отдыхает на Канарах…»