Текст книги "Преступление без срока давности"

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява,

Головушка кудрява, а бородушка кучерява.

Песня

– Агнесса, салют, это Фердинанд. Чем дышишь?

– Привет, пропащий! На хате дохну – красная гвоздика у меня.

– Слушай, есть непыльный вариант. Делов на вечер, плата по таксе.

– Для тебя, дорогой, что хочешь, – больным нутром чую, что не обидишь бедную девушку…

Приватный разговор по телефону

«Какой ты был, такой ты и остался», – поется в песне.

Семен Натанович Бриль понюхал реанимированную «Зубровкой» бутылку с коньяком и вынес ее из подсобки – включиться в рабочий процесс. Господи, сколько же за свою жизнь он всего недодал, недовесил, откроил! Ах, азохен вей, один Бог знает! Пока строили социализм, бодяжил сметану кефиром, шампанское – минералкой, зернистую – нарзаном. Во времена застоя на месте тоже не стоял: работал на весах с огоньком – иногда «на педали», изредка с присобаченным к чашке магнитом, а в основном со стограммовой «зарядкой».

Все было в жизни – и этикетки переклеивал на бутылках, и содержимое их шприцем отсасывал, и вонючую колбасу протирал подсолнечным маслом. Ну а не доливать пиво сам Бог велел, главное, в целях безопасности вывесить транспарант: «Граждане, дожидайтесь отстоя пены». Будьте уверены, не станут.

Семен Натанович оскалился и неожиданно вспомнил себя молодым и полным сил кретином, торгующим бананами по рубль девяносто неподалеку от Варшавского вокзала. Лето, жара и очередь вдоль Обводного канала на полкилометра. А у него гиря килограммовая весом в девятьсот граммов и в кучерявой бестолковке одно горячее желание – набомбить на вожделенную «шестерку». Народ волнуется, напирает, – а ну как заокеанский фрукт закончится перед носом? – и в это время заявляются два мордоворота из ОБХСС – будьте любезны, контрольная закупка. И первым делом за гирю хватаются: знают, сволочи, что за облегченку можно сразу срок навесить. «Пожалуйста», – отреагировал тогда лоточник Бриль и, как герой-панфиловец, – откуда только силы взялись? – швырнул девятисотграммовую гранату в мутные воды канала.

– Что ж ты творишь, паразит? – Переживая утрату гири, чекисты жутко расстроились, а молодой Семен Натанович, проникновенно глянув им в глаза, признался:

– Стало страшно, вот руки и затряслись.

С тех пор он перестал работать с облегченкой, предпочитая иметь дела с магнитом, а «Жигули» все ж таки купил, уже тогда юношей был целеустремленным. Да, годы, годы, – теперь Семен Натанович катался на годовалом «сто восьмидесятом», и не потому, что не мог себе позволить «шестисотый», а просто для чего старому бедному еврею машина такого класса? Ну, положим, совсем еще не старому и не такому уж бедному. Скорее умному, но не уехавшему.

– Чашки закончились. – Семен Натанович покосился на посудомойщицу Нинку, и та, презрительно наморщив толстый, раздвоенный на конце шнобель, отправилась собирать грязную посуду, будто по доброте душевной одолжение великое сделала. Да, послал Бог помощницу! Сменщик Игорек тоже плачется – и его мойщица ни к черту не годится, да только попробуй-ка тронь этих шалав… Их ведь две сестры-близняшки, Нинка и Розка, обе тощие, мордастые, и ни одна работать не желает. Знают прекрасно, оторвы, что никто ничего им сделать не посмеет. А директор так прямо и сказал:

«Ты, Семен, хвост не поднимай и язык свой в жопу засунь. Этих двух задрыг мне крыша трудоустроила, так что трудись себе тихо, без хипежа. И напарника своего озадачь, чтобы не дергался»…

«А не послать ли мне это все к едрене маме? – Семен Натанович лично загрузил стаканы в посудомоечную машину и принялся вытаскивать из морозильника лед. – Один хрен, тяги нет никакой». Здесь он, конечно, кривил душой, потому как на кусок хлеба, иногда даже с маслом, хватало, хотя действительно в основной своей массе народ на дискотеке пил слабовато. Не привлекали его ни «Кровавый петтинг», ни «Дамская неожиданность», ни «Грезы девственницы». Даже такой шедевр, как «Сперма старого пожарника», особым успехом не пользовался. Да на кой хрен он нужен, этот зеленый змий, если все уже пообщались с «фенечкой»?

– Томатного соку, пожалуйста, и соленого миндаля. На табурет у стойки забрался длинноволосый бородач, и, неодобрительно прищурившись – не сопляк уже, а вон какие патлы распустил, – Семен Натанович приступил к действию.

Дробно упали в стакан бесчисленные крупные градины, сверху их накрыло красной разбодяженной волной, и, вытряхнув миндаль на блюдце так, что треть его осталась в пакете, бармен загадочно улыбнулся:

– Прошу вас.

Верно говорят, что первое впечатление обманчиво. Несмотря на неприглядную внешность, длинноволосый показал себя клиентом денежным и во всех отношениях приятным. Улыбнувшись, он отказался от предложенной сдачи, отважно пригубил томатно-водяную суспензию и замотал в такт музыке рыжей патлатой головой:

– Лап-тап-тап-дубэдай.

Некоторое время он продолжал наслаждаться жизнью, затем, что-то вспомнив, общение с прекрасным прервал и вытащил из кармана сотовый телефон.

– Смотри-ка, аккумулятор сдох. – В самом деле, жалобно просигналив, труба функционировать не пожелала, и бородач улыбнулся бармену: – Простите, уважаемый, от вас нельзя ли позвонить?

При этом грязно-зеленая бумаженция перекочевала из его руки в натренированную длань Семена Натановича, и тот возражать не стал:

– Пожалуйста! – Перекинул телефон на стойку и, тактично отвернувшись, принялся колоть лед – меньше знаешь, крепче спишь.

– Спасибо. – Бородач, путаясь, стал набирать номер, а его пальцы неуловимо быстро привнесли в конструкцию телефона кое-какие дополнения, совершенно незаметные постороннему глазу и на языке специалистов называемые микрорадиозакладкой. – Видимо, не судьба, занято.

Так и не дозвонившись, он кивнул бармену, поставил стакан с побледневшим пойлом на стойку и исчез в грохочущих музоном недрах заведения – больше Семен Натанович его не видел.

Бар между тем стал потихоньку заполняться клиентурой – взмыленной, изнемогающей от жажды, и появление плотной, с роскошными формами блондинки осталось незамеченным.

Девица была ядреной, на зоне таких называют шкапистыми, и казалось, что если в голом виде красотку уложить на левый бок, то можно смело писать с нее рубенсовскую «Данаю». Отлично осознавая мощь своего очарования, она была одета в резиновые джинсы и, спросив вишневого сока с водкой, устроилась за свободным столиком у стойки – этакой загадочной скифской прелестницей с бюстом шестого размера.

«Сильна бабища, такую хрен раскочегаришь». Семен Натанович любил миниатюрных женщин, а потому, смерив блондинку равнодушным взглядом, повернулся к трезвонившей по телефону Нинке:

– Стаканов нет. – И про себя добавил: «У, сука драная!» В это же время бородатый любитель томатного сока пребывал в самом тихом уголке заведения – сортире и мастерски делал вид, что наслаждается ментоловым «Салемом». Сам черт не признал бы в нем Снегирева, недаром ведь адепты «синоби-дзюцу», то бишь воины ниндзя, считали, что высшее искусство – это оставаться неузнанным. Если тебя принимают за другого, значит, наполовину ты уже победил. Внезапно Снегирев услышал, как ожил наушник, и, просчитав по количеству щелчков набранный телефонный номер, поморщился от гнусавого женского голоса:

– Алло, девушка, примите сообщение для абонента двести сорок восемь: «Миша, тебя ждет большой сюрприз». Да, да, девушка, сюрприз. Все, передавай.

«Значит, Миша». Снегирев выбросил опостылевшую сигарету в унитаз и неспешно двинулся на улицу – больше здесь делать было нечего. У самого выхода он увернулся от фэйс-контроля, попытавшегося заклеймить его ладонь – «спасибо, ребята, я с концами», – и не спеша отправился на пятачок парковки, где мокла под мартовской непогодой «мышастая». В машине было куда как лучше, чем на дискотеке. Не воняло марихуаной и нежным девичьим потом, никакой суеты и режущей глаз светотехнической «ботвы», а вместо бьющего по мозгам рэпа негромко пел достойный уважения Высоцкий. Однако дослушать балладу «про то, как поэт женщин не бил до семнадцати лет» Снегиреву не удалось. В тишине ночного города еще издали послышался рев двигателя, сверкнули мощные убирающиеся фары, и совсем неподалеку от «Нивы» запарковалось сверкающее буржуазное чудо – то ли «ламборджини», то ли «бугатти», – не по-нашему приземистое, чертовски быстроходное и жутко дорогое.

«Не бережет ночной покой граждан, гад». Снегирев внимательно посмотрел на выбравшееся из иномарки человекообразное средних лет и поморщился – лицо прибывшего симпатии не вызывало. Более того, все худшие пороки человечества были запечатлены на нем, явно подтверждая теорию господина Ломброзо о том, что криминальные наклонности легко читаемы органолептически.

Гражданин из иномарки между тем поставил автомонстра на сигнализацию и, обильно сплюнув зеленым, двинулся по направлению к дискотеке, причем поспешность его действий вызывала удивление. Как сильно сперма должна давить на уши, чтобы вот так, в два часа ночи, скользить едва не на карачках по мокрому льду в обитель веселья! «Не иначе как это Мишаня спешит за своим большим сюрпризом». Снегирев с сожалением прервал Высоцкого и, захватив собранный заранее пакет, выбрался из «мышастой».

Ночь выдалась странной: в чернильном небе висел молочно-белый блин луны, в то же время сверху валился сильный, плавно перетекающий в ливень снег, и слова о том, что «у природы нет плохой погоды», казались бредом пьяного в дугу метеоролога.

«Ага, „феррари“. – Снегирев присел у заднего бампера и, ласково погладив сверкающее лаком крыло, сразу же вспомнил хулигана Пантрика: – Блестит, как у кота яйца».

Зловеще улыбнувшись, он извлек из пакета две огромные картофелины и, плотно засунув их в трубы глушителей, намертво прилепил к днищу что-то похожее на спичечный коробок. Конечно, было бы весьма полезно проехаться за иномаркой следом и выяснить, куда это Миша потащит свой большой сюрприз, но ночью, на пустынных улицах, проще простого засветиться и погубить дело на корню.

«Мы пойдем другим путем». Мысленно процитировав классика, Снегирев забрался в «мышастую» и, проверив сигнал с установленного на «феррари» маяка, по новой заслушал Высоцкого: «…налево-направо моя улыбалась шалава».

Когда Владимир Семенович уже пел про Нинку, которая «хрипит, к тому же грязная, и глаз подбит, и ноги разные», показался человекообразный Миша на пару с высокой плотной блондинкой, в которой без труда угадывалась проститутка Заболоцкая.

«Господи, чем же ее так? Не иначе как замешенным на наркоте афродизиаком. – Снегирев покачал головой и, сразу расхотев песен, выключил магнитофон. – Вот она, женская сущность в действии». Действительно, Людмила Ивановна вела себя чересчур уж естественно: будучи совершенно невменяемой, она крепко прижималась к спутнику всеми своими формами, буквально висла у него на шее и, улыбаясь призывно, чуть ли не снимала штаны на ходу.

Наконец ее погрузили в иномарку, страхолюдный Миша с заблестевшими глазами уселся рядом, только вот красавица «феррари» компании не поддержала и заводиться не пожелала категорически. Человекообразный – он и есть человекообразный: крутил стартер, пока не сдох аккумулятор, потом в промозглом холоде салона названивал кому-то по трубе и, выскочив наконец из накрывшегося копытами автомонстра, отправился на перекресток ловить машину.

– Эй, лапа, здесь сиди, сейчас поедешь.

«Вопрос, в какую только сторону». Снегирев вначале вытащил картофель из глушителя, потом Заболоцкую из салона и, определив Людмилу Ивановну в «мышастую», а клубни – в сугроб, подальше, плавно тронул «Ниву» с места. Проезжая перекресток, он увидел человекообразного – тот бешено голосовал, семафоря зажатой в волосатой лапе стотысячной бумажкой, однако без особого успеха.

– Трахни меня, ну я тебя очень прошу, трахни. – Тем временем афродизиак настойчиво стучал Заболоцкой в серое вещество гипоталамуса и понуждал ее вести себя решительно и бесстыдно. – Давай на заднем сиденье, а хочешь – на капоте.

Наконец, уже на полпути, когда она умудрилась стянуть с себя джинсы, терпение Снегирева иссякло, и он легонько ткнул пассажирку в шею:

– Спи, моя радость, усни.

Заболоцкая мгновенно откинулась на спинку кресла. Взлохмаченная голова ее свесилась на грудь, нижняя челюсть отвисла, и глаза Людмилы Ивановны закрылись. Причем сразу выяснилось, что во сне она храпит.

«Слава Богу, угомонилась». Сделав музыку погромче, а воздух в салоне потеплее, Снегирев притопил педаль газа, и, окруженная облаком брызг, «Нива» полетела по пустынным питерским улицам. Ехать по ночному городу было легко и приятно. Близился час собаки, время, когда сильнее всего хочется спать, и, по возможности приняв горизонтальную позицию, менты исподтишка общались с Морфеем. Оранжево моргали дремлющие светофоры, светились голубые ночники на станциях метро, и, без труда одолевая стихию, «Нива» миновала впавший в спячку парк Победы, свернула на оцепеневший Ленинский и скоро запарковалась у хрущобы, где проживала Заболоцкая.

– Эй, подъем, труба зовет. – Снегирев снял фальшивую мохнорылость со своей физиономии и потер пассажирке уши. – Просыпайся, Агнесса, приехали.

– Блевану сейчас, блин. – Та с трудом продрала заплывшие глаза, долго терла их кулаками и, почувствовав наконец, что сидит без штанов, недоуменно уставилась на Снегирева: – Фердинанд, ты? Ну как я тебе баба-то, ничего?

Все ее крупное тело внезапно задрожало, зубы выбили чечетку. Она распахнула дверцу и принялась давиться судорожными спазмами рвоты.

– Ну, бля, и отходняк. – Наконец ей полегчало, и, обтерев лицо рукой, она, ничуть не стесняясь, стала натягивать джинсы. – Ни хрена не помню. Башка как говном набита – полный мрак.

– Агнесса, ты сама по лестнице поднимешься?

Снегиреву вдруг бешено захотелось взять Мишу из «феррари» за кадык и, пристально глядя ему в выцветшие зенки, медленно замкнуть кольцо своих пальцев – большого и указательного.

– Вот зарплата и стольник за вредность. – Он протянул Заболоцкой пять бумажек с папой Франклином, однако та баксы не взяла.

– Не Агнесса я, меня Людкой зовут. А бабки с тебя брать не стану, потому что не козлина рогатый. Уж я-то знаю, вон сколько их через себя пропустила.

– Хорошо, что ты не мясорубка. – Миндальничать Снегирев не собирался и, запихнув доллары пассажирке в прорезь бюста, выпер ее из машины вон. – Приятно было, до свидания, Людмила батьковна.

– Ну это ты врешь, не увидимся больше. – Заболоцкая глянула ему в зрачки и еще долго, невзирая на резкий, пронизывающий ветер, смотрела вслед «Ниве», пока габаритные огни не исчезли в ночном мраке. По ее щекам то ли катились слезы, то ли это таяли падавшие с неба снежинки, – кто знает?..

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Битие определяет сознание.

Почти по классику

Дом был типичный старопитерский – насупленный, мрачный какой-то, – видимо, из бывших доходных.

«Вроде бы здесь. – Щуплый молодой человек в кожаной куртке миновал желтое пятно на снегу и отважно нырнул в теплую вонь подъезда. – Крыс травят, что ли?» Наморщив нос, он пробрался сквозь ощутимо плотный запах на второй этаж и, ввиду отсутствия звонка, постучал в ржавую табличку с надписью: «Квартира высокой культуры».

– Я из газеты. Мне нужен Степан Порфирьевич Шагаев. Щелкнув замками, обшарпанная дверь открылась, и на пороге возник белобородый старец, несмотря на возраст вполне еще крепкий.

– Так это вы с утра звонили? Извиняюсь, документик бы..

Удостоверившись, что действительно пожаловал спецкор газеты «Набат», он ловко помог гостю раздеться и потянул его на кухню:

– С морозца первое дело горяченьким побаловаться.

Пока хозяин возился с чайником и накладывал что-то тягучее в розетки, гость от прессы, не смущаясь, внимательно рассмотрел его. Бывший следователь ОГПУ, ответственный работник прокуратуры, а ныне пенсионер какого-то там значения выглядел внушительно. Этаким высоким и широкоплечим Кудеяром-разбойником на заслуженном отдыхе. Годы, казалось, обошли его стороной: зеленые глаза светились полным отсутствием маразма, седые волосы были густы, а зубы хоть и пожелтели, однако выпадать, похоже, не собирались.

«Они у него, наверное, острые». Корреспондент взял обжигающе горячую чашку и, подув, отхлебнул.

– Такое, значит, дело, Степан Порфирьевич. Вот вы много чего повидали в жизни – Гражданскую, Отечественную, социализм потом строили развитой – и все это время находились в органах. Скажите, правду говорят, что раньше применялись всякие методы следствия, вплоть до запрещенных?

– Ах вот, мил человек, ты о чем. – Хозяин захрустел сахарком и привычно отхлебнул из блюдца. – В прошлом-то копаться все равно как в дерьме – или испоганишь кого-нибудь, или сам непременно обмараешься. – Он покачал головой и придвинул гостю корзиночку с пряниками: – Свежие, тут ларек неподалеку открыли, прямо из пекарни возят. – Взял сам, с удовольствием откусил и, чмокнув, потянулся к блюдцу. – Это ж, мил человек, Расея. Здесь испокон веков на чем все держалось? На страхе. Не важно перед кем – перед князем ли, Богом ли, обществом. Раз боялись, значит, уважали. Сознательности в народе не было никогда, а дать ума кому-нибудь можно было только через задние ворота – плеткой. И чего удивляться, что нынче следователь бьет подследственного, это у нас исторически сложилось, через века прошло. – Он отхлебнул чайку, прищурился и хитро подмигнул гостю: – Вспомни-ка, у Ивана Грозного – опричнина, у Петра Великого – Преображенский приказ да Тайная канцелярия, у Анны Иоанновны – Канцелярия тайных розыскных дел. Дыба, кнут, веники горящие да спицы деревянные под ногти. А Малюта Скуратов, князь Ромодановский, граф Ушаков? Вон как прославились, в историю вошли.

Ну а Лаврентий Павлович Берия, думаю, познаменитей их будет. В сравнении с ним они щенки сопливые. Какой был человек – махина! – Старый чекист отставил блюдце и, поднявшись, вытащил из шкафчика бутылку. – Давай-ка на помин его души клюквенной настоечки хлопнем.

– Тогда ведь что было? – продолжал он. – Суды действовали по теории товарища Вышинского: кто сознался, тот и виновен. Вот Лаврентий Павлович так и говорил: применяйте силовые методы, не стесняйтесь. Ну а мы и не стеснялись. – Хозяин наполнил пузатые стакашки клюквенной и чокнулся с гостем. – Били ногами, ремнями, а бывало, и палками. Старались ребра сломать, яйца отбить, чтобы мокрое место осталось, ну а если баба попадалась, то первым делом раздевали ее догола и в сортир не отпускали, так чтобы обгадилась, – средство проверенное. Главное было – добиться признания. А уже после войны появились всякие спецпрепараты, наркотики, вколешь подследственному какую-нибудь гадость психотропную – и бить его незачем, сам все расскажет как миленький.

Ну-ка давай-ка повторим. – Хозяин по новой наполнил стакашки и, с ходу распознав, что гость не дурак выпить, выставил початую бутылку водки, вытащил из холодильника хрусткую, всю в брусничной россыпи капусту и, выпив, смачно крякнул. – Ну а как Сталин умер, работать стало тяжело. Боялись, а вдруг какой-нибудь ветеран войны загнется прямо во время допроса, неприятностей потом не оберешься.

Вот тогда и придумали умные головы такую штуку, как «пресс-хаты», а к семидесятым годам она практиковалась уже повсюду – кстати, и до сих пор. Зачем самому бить и пытать подследственного? Запри его в камере с парочкой активных педерастов – через пару дней будет как шелковый. Они ведь не только изнасилуют всячески, еще и с дерьмом человека смешают – только волю дай. И пирамидками – это свечки такие из сала – всю мошонку ему поджарят, и жопу, извините, заставят лизать, и корону позорную на спине набьют. А с такой татуировкой одна дорога – в педерасты лагерные. Так что «пресс-хаты» – это метод верный, испытанный. Ну, будем. – Они выпили снова, захрустели капустой, и Степан Порфирьевич погрустнел: – При Брежневе стали применять «бесследные» методы – закручивали руки, иногда душили.

Старались бить по внутренним органам, чтобы не оставалось синяков. Работали аккуратно – левой по печени, правой в селезенку, ну а если очень надо было, то и коленом по яйцам.

Применяли мешочки с песком, однако все больше старались давить на психику. Вот у меня, к примеру, случай был. – Хозяин ловко бросил в рот моченую клюквину и, неожиданно расхохотавшись, стал похож на елочного деда-мороза. – Подследственный попался один, сколько с ним ни бился, играл, стервец, в несознанку. Так я его как-то накормил собачьим дерьмом, с улицы принес на картонке. Он мне весь кабинет облевал, а на следующий день написал явку с повинной, – видно, говно не по вкусу пришлось. Ха-ха-ха! Слушай-ка, мил человек, – он вдруг сделался серьезным и хитро прищурился на гостя, – чую, ты ведь не за этим пришел, хрена ли разговоры разговаривать, давай выкладывай.

– Не знаю, как и начать, Степан Порфирьевич. – Корреспондент замялся и почесал лысеющую шевелюру. – У нас вся редакционная почта наводнена кошмарными письмами – якобы в изоляторах бьют смертным боем. И даже пытают. – Он поставил чашку на розовую в веселых голубых цветочках скатерть и вытащил из кармана лист бумаги. – Вот пожалуйста, даже описания имеются. «Слон» – это когда человеку надевают противогаз, а воздуховодную трубку перекрывают. Иногда в нее еще прыскают слезоточивым газом или засыпают специальный порошок. Вот «конверт» – ноги жертвы заворачивают пятками к затылку, связывают с вывернутыми назад руками и в этом положении бьют. Кроме того, практикуются «ласточка», «распятие Христа», «пресс-хаты», а вот нечто особенное – изнасилование, обычно применяется к мужчинам. Делаются фотографии, благодаря которым человек на зоне может стать опущенным, и с их помощью на него оказывается психологическое воздействие. Скажите, Степан Порфирьевич, как по-вашему, похоже все это на правду?

– В деталях не знаю, – хозяин распушил седые усы и, налив по последней, убрал под стол порожнюю бутылку, – но в целом могу сказать точно – бьют. В пах и по печенке, резиновой дубинкой по пальцам и почкам, а в случае надобности дубину эту и в жопу запихать смогут. Потому как другого обращения этот народ не понимает, – старый чекист неожиданно нахмурился и стиснул пудовые кулачищи, – да и не заслуживает. Ну, давай на посошок, что-то надоели мне разговоры эти.

Выпили, помолчали, и, уже поднявшись, спецкор поинтересовался:

– А сами-то вы, Степан Порфирьевич, как живете? Родные-то не забывают?

– Грех жаловаться, на внучка нарадоваться не могу – уж больно хорош парень, весь в меня. – Хозяин первым двинулся в коридор и неожиданно помрачнел: – Тоска вот только собачья, да еще сны…

«Здравствуйте, Аналитик».

"Приветствую, дорогой друг. В ответ на вашу просьбу сообщаю, что на красной «феррари F-40», государственный номерной знак такой-то, ездит Горкин Михаил Борисович, 1949 года рождения, дважды судимый, клички: Маэстро, Топтун, Глиномес. Сексуальный маньяк с ярко выраженными садистскими наклонностями. Бисексуален, активный гомосексуалист. Проходил по делу о растлении малолетних.

Имеет двух родных сестер-близняшек Нину и Розу, при которых одно время состоял сутенером. К слову сказать, обе они ВИЧ-инфицированы и также бисексуальны – это у них в семье наследственное. Отец их неизвестен, а мать, Горкина Вера Савельевна, 1924 года рождения, занималась сводничеством и в 1965 году, допившись до белой горячки, бросилась под электричку. Извините, дорогой друг, за комментарии, но более сволочной семейки встречать не приходилось".

«Ничего, Аналитик, еще не вечер. Пожалуйста, продолжайте, чувствую, самое интересное впереди».

"Дорогой друг, интуиция вам не изменяет. В 1975 году Горкин был приговорен к высшей мере – двенадцать детских изуродованных трупов, но в силу невыясненных обстоятельств смертную казнь заменили пятнадцатью годами одиночки. Однако отсидел он ровно четверть срока, да и то в следственном изоляторе КГБ, выполняя функции «стукача» и «прессовщика». Работал с ним не кто-нибудь, а Леонид Степанович Шагаев, отец депутата Госдумы, тогда еще майор из управления "З" – Защита конституционного строя, В то же время сам народный избранник также знаком с Горкиным, – я бы сказал, очень близко: они состоят в гомосексуальной связи, но встречаются тайно, потому что основной партнер законодателя, его помощник по кличке Дембель, чрезвычайно ревнив и совершенно непредсказуем".

«Знаете, Аналитик, у меня создается впечатление, что они все там наверху педерасты».

«Ну, дорогой друг, здесь вы не совсем правы. Вспомните-ка скандал с бывшим министром юстиции – так он морально разлагался с особами женского пола. Ну ладно, вернемся к нашим баранам. Комплексный анализ милицейского банка данных показывает, что сперма, обнаруженная на женских трупах, соответствует второй и четвертой группам. То есть, по законам криминалистики, насильники должны иметь соответственно вторую и четвертую группы крови. Теперь информация к размышлению: Горкин Михаил Борисович имеет четвертую группу, а депутат Шагаев третью. От комментариев воздержусь».

«Спасибо, Аналитик, это крайне интересно. Скажите, а как там поживает мой сундучок, крысы его не погрызли?»

«У меня, дорогой друг, крысоловки на каждом шагу. Так что приезжайте, буду рад».

«До скорой встречи, Аналитик. Конец связи».