Текст книги "Преступление без срока давности"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Было раннее утро. За решеткой окна висела густая пелена мороси. Дождевые капли дробно стучали по ржавому карнизу, и лежавшему на столе человеку казалось, что звук этот раздавался прямо внутри его больной, гудящей, словно вечевой колокол, головы. События дня вчерашнего тонули в океане выпитого, однако он отлично помнил, что перед тем, как ужраться вусмерть, им с командиром чоновцев Раковым были покрыты какие-то гимназистки и верещала одна из них, как недорезанный молочный поросенок.

В больных мозгах лежавшего снова раздались отвратительные бабские вскрики, и, наверное, от этого его и вырвало прямо на разбросанные по столу бумаги. Сразу стало намного легче. Полежав еще немного и ощущая, как свинцовый ком в животе замедляет свое бешеное верчение, страдалец сполз со стола и, смачно вляпавшись в блевотину, вытащил из-под него почти пустую четверть с первачом. С трудом налил полстакана, хватанул залпом и, сморщившись, захрустел оставшимся после вчерашнего огурчиком. Постепенно в голове прояснело, тошнота прошла, и настроение пакостное улучшилось до отличного.

«Эх ты, яблочко!» Исцеленный притопнул ногой в чуть великоватом офицерском сапоге и, лихо поведя нешироким плечом, глянул в зеркало шифоньера, оставшегося от расстрелянных хозяев. Там маячила усатая фигура в матросском бушлате, галифе и папахе с кровавым околышем, из-под которой вился белобрысый чуб. Оставшись крайне довольным своим отражением, похмеленный навесил на себя «маузер» в кобуре-раскладке и, хлопнув дверью с надписью: «Комиссар ГубЧК тов, Волобуев», энергично влился в революционный процесс.

Работа нынче предстояла адова – в просторных трюмах пришвартованного парохода «Еруслан» буржуйской сволочи набилось как сельдей в бочке, да и подвалы комендатур были полным-полнехоньки. А потому председательствующий в чекистском заведении товарищ Крутое решил работать по проверенной методике – одних стрелять, других вязать и топить. Когда же охват инструктажем был закончен, вызвал Волобуева к себе и спросил напрямик:

– Ну как там, Алексей, дела с попом? Заговорил? Имел он в виду Термогена, епископа Тобольского, которому казненный гражданин Романов успел перед кончиной передать фамильные сокровища, о чем и сделал запись в дневнике. Сообщник, полковник Кобылянский, сумел уйти от классовой кары, а вот служителя культа хоть и взяли, но оказался он с характером скверным, и сколько ни старались коммунараны, слова доброго от него не услышали.

– Молчит, сука! – Волобуев честно посмотрел Крутову в мутные страшные глаза и тяжело вздохнул: – И чего только с ним не делали…

– Эх, Алеха, Алеха, – запечалился председательствующий, – и здесь жидовня нас обскакала, не сегодня завтра из Москвы будет нами командовать.

Комиссар Волобуев, хорошо понимая, в чем, собственно, было дело, сочувственно молчал и вздыхал сдержанно. Не давали товарищу Крутову покоя лавры чекиста Яши Юровского, не так давно замочившего царскую семью и подогнавшего в столицу кое-что из державного барахла, а лично для Ильича череп императора, замаринованный в формалине. И, остро ощутив на себе всю тяжесть мировой несправедливости, председатель ГубЧК промолвил горько:

– Эх, видно, не судьба нам себя показать. А поп поганый пусть загнется так, чтобы и в Москве было слышно, – Посмотрел на Волобуева суровым командирским глазом, сдвинул рыжие кустистые брови и сказал, как выстрелил: – Иди!

Погрустнев, комиссар вернулся в свой кабинет и, закрутив носом, расположился за столом. Здорово воняло блевотиной, снизу из подвала доносились выстрелы и какая-то несознательная сволочь орала истошно, мешая сосредоточиться на главном.

Ничего дельного в голову не лезло, казалось, что вообще все уже было испробовано: вон киевские коллеги, к примеру, митрополита Владимира кастрировали, изуродовали и лишь потом пустили в расход, в Питере отца Вениамина заморозили и утопили в проруби, а черниговский архиепископ Василий был распят на кресте и сожжен. И чего ж тут еще придумаешь?

«Ну, патлатый, ты у меня попляшешь!» Внезапно комиссар бухнул кулаком по столу и, выругавшись трехэтажно, рассмеялся: чекистские боги не дали пропасть и вразумили его, подкинув мысль свежую и по-революционному оригинальную. Такого вроде еще не было…

Между тем моросящий дождик превратился в ливень, покуда Волобуев дотащился на подводе до стоявшего у пирса «Еруслана». Рядом с ним дрожала на холодном октябрьском ветру раздетая до исподнего и стреноженная колючей проволокой белая сволочь, большей частью офицерская. В самой гуще человеческих тел пребывал епископ Тобольский Гермоген и, шевеля обрывками губ, молился за души идущих на смерть. Зубы все у него были выбиты, а на месте левого глаза сочилось гноем кровавое месиво, однако тихий голос был тверд.

Наконец прибывших на подводе погрузили на пароход, и всех, кроме Гермогена, связав по трое, без проволочек отправили на дно. Называлось это «топить гидру контрреволюции». Со служителем же культа дело обстояло не так просто. Пока кочегары под дулами «наганов» разводили пары, чекисты воплощали в жизнь грандиозный замысел своего комиссара. Полуживого седобородого старца, у которого после допросов не осталось на пальцах ногтей, раздели догола и прикрутили к кожуху гребного колеса, крепко, по-большевистски, так, что мгновенно показалась кровь.

Вскоре давление пара пришло в норму, и Волобуев взобрался на капитанский мостик:

– Отдать швартовы!

Откровенно говоря, комиссар никогда моряком не был и до революции подвизался половым в буфете при веселом доме, однако по долгу службы морских волков видывал немало и кое-что из пьяной их брехни запомнил. Отдали швартованные канаты, и Волобуев перевел машинный телеграф на малый ход. Огромное гребное колесо чуть повернулось и, зажатое человеческим телом, встало, а Гермоген, не в силах вынести адскую муку, закричал страшно, захлебываясь собственной кровью.

Подождав немного, чтобы вскрики истошные эти добрались до сердца каждого, комиссар двинул ручку телеграфа и, самодовольно усмехнувшись, закурил. Похоже, здесь-то он сработал мастерски, по-большевистски, не хуже того же Юровского. Он даже затянуться не успел, как раздался явственный хруст костей, адские крики разом смолкли, и долго еще лопасти мочалили изувеченное, непохожее на человеческое тело. А пароход, оставляя кровавый след, начал забирать на стремнину, где топить классовых врагов было сподручнее и приятнее – на просторе.

Между тем сильный ветер развел волну, и оклемавшегося было Волобуева затошнило снова. Пришлось срочно покинуть мостик и стремглав бежать к подветренному борту.

Выворачиваясь наизнанку, комиссар блевал долго и смачно. Плохо было ему. А неподалеку, невзирая на ходившую ходуном палубу и ревущую непогоду, делали свою работу чекисты – привычно топили в мутных осенних водах поганую контрреволюционную гидру. Светлое будущее рождалось в муках...

«Аборт надо было сделать». – Снегирев вздохнул и отложил книжку в сторону. Прочесть дальнейшее из-за вырванных с корнем листов не представлялось возможным, однако и так было ясно, чем все закончилось, – стоило только включить телевизор. После куриной запеканки, сдобренной кисло-сладким соусом, делать этого Снегирев не стал – опасно, съеденное впрок не пойдет – и принялся собираться на прогулку с Рексом.

Когда он уже застегивал в коридоре куртку, со стороны кухни послышался яростный стон Новомосковских, и с хриплым кошачьим мявом вылетел стервец Пантрик. Распушив шерсть, он стремительно отволакивал полусырого, упертого прямо со сковородки цыпленка табака и, чуя приближение погони, пошел ва-банк – потребовал у Снегирева политического убежища. То есть, невзирая на присутствие Рекса, юркнул в приоткрытую дверь и, не выпуская из когтей дичь, забился глубоко под диван – только рыжий хвост промелькнул. Сидевший на шкафу тети-Фирин Васька возрадовался обществу, благородный кавказец кошачью наглость оставил без внимания, а через мгновение в коридоре возник запыхавшийся Новомосковских:

– Паразита моего не видали?

– Котика, что ли? Я – нет. – Снегирев недоуменно пожал плечами и, захлопнув дверь, покосился на Рекса: – А ты?

– Да ну тебя, Алексей, – Новомосковских обиженно засопел и, повернувшись, потопал на кухню, – тебе все шуточки, а этот гад хвостатый совсем распоясался, без закусона оставил нас с Юрахой!

Когда Снегирев привел Рекса с прогулки, хищники на пару увлеченно обгладывали косточки уворованной дичи.

Видит Бог, напрасно обижал Новомосковских своего питомца, называя его дурными эпитетами, нет, Пантрик был зверем компанейским и в общении приятным.

– Что-то я погорячилась. – Пиновская распахнула микроволновку и принялась вытаскивать бесформенные из-за натеков сыра бутерброды. – Все же «много» не значит «хорошо».

– А, бросьте, Марина Викторовна, маслом кашу не испортишь. – Крякнув, Дубинин вонзил зубы в сложную гастрономическую композицию и, отхлебнув чайку, с надеждой покосился на Лоскуткова: – Саша, будь другом, там где-то должна быть горчица.

Эгидовский генералитет полдничал в урезанном составе: Плещеев пребывал у начальства, и, несмотря на кулинарные изыски Пиновской, есть особо никому не хотелось. Уж больно день сегодняшний выдался богатым впечатлениями, так что какой там аппетит…

Мало того что из добытого Плещеевым компромата явно прослеживалась связь сынка Шагаева с наркомафией, так сразу после завтрака вообще случилось нечто из ряда вон выходящее. По линии Интернета МВД, ФСК и Интерполу был показан небольшой фильм ужасов, в котором педераст-законодатель на пару со своим активным другом выступили в роли маньяков-садистов. Особо гнусные фрагменты были переданы в режиме стоп-кадра на факсы центральной прессы, включая дальнее и ближнее зарубежье, не было забыто и телевидение, – словом, разразился неописуемый скандал. Уже к обеду фильм частично показали по всем каналам, обеспокоенные депутаты затеяли внеплановое сборище, а к пятичасовому чаю сказали свое веское слово чекисты: «Провокация и гнуснейшая подделка, имеющая целью очернить незабываемую память о безвременно ушедшем в расцвете лет парламентарии. Спи спокойно, дорогой друг, отчизна тебя не забудет». Не было, правда, сказано ни слова о том, что источник информации определить не удалось, – ее скачали с сервера откуда-то чуть не из Австралии, а останки «дорогого друга» по причине обгорелости не прошли идентификацию, но, собственно, никто и не спрашивал – все смотрели кино.

В то время пока его подчиненные полдничали, голодный как волк Плещеев сидел в начальственном кабинете и цедил паршиво заваренный, прозрачный, как моча девственницы, чай, который антисемиты называют еврейским. Взгляд его был прикован к огромному телеэкрану, поделенному дигитальной технологией на части – по количеству каналов. По одному из них шла презентация презервативов, другой транслировал народный плач о депутате, остальные передавали фильм ужасов с его участием, и Плещеев тяжело вздохнул: «Хорошо, если он действительно врезал дуба. А все-таки чья это работа?» Ему казалось – он определенно догадывается…

– Знаю я, чего ты хочешь, Сергей Петрович, – начальство ознакомилось наконец с содержимым хрусталевского дипломата и, задумчиво потерев нос, сняло с него очки, – генеральской крови жаждешь, а тренировочный центр сровнять с землей. Ведь верно?

– Все правильно. – Так и не допив, Плещеев поставил стакан и оторвал взгляд от телеэкрана. – То, что Шагаев-старший покрывал художества сынка, понятно – наследник все-таки. Однако, хотя его прямые связи с наркоструктурами не установлены, не знать о действующей фабрике он не может, не тот человек. Слишком умный и властный, а значит, имеет свой интерес..

– Да, генерал в самом деле человек серьезный. – Начальство водрузило очки на свой несколько покрасневший нос, и выражение его глаз укрылось от Плещеева. – Но в последнее время что-то не везет ему. Сын погиб третьего дня, вчера заместитель попал в ДТП – лобовое столкновение, от «Волги» мокрое место осталось, а сегодня утром, как на грех, пожар в учебно-тренировочном центре: полыхнула емкость с бензином, кошмар, почти тридцать тонн. Все выгорело дотла, просто черная полоса какая-то.

На некоторое время повисла тишина – ужасы на телеэкране шли с убавленным звуком, – затем начальство вновь сняло очки, и Плещеев заметил, что глаза у него как у хищного зверя в клетке – прищуренные, полные глубоко затаенной ярости.

– Ты ведь знаешь, Сергей Петрович, кто такой Шагаев. Герой отечества, лично Президентом отмеченный и в ответственный момент грудью поддержавший его, – он свою черную полосу переживет. И чихал он на Совет безопасности вместе со всеми секретарями, они еще в гондоне плавали, а он уже лупил прямой наводкой по Белому дому. Вот так, в таком разрезе. Еще чайку? – Начальство потянулось было к кофеварке, но, посмотрев на плещеевскую физиономию, передумало. – Угомонить его очень непросто, а если даже и получится, то потом неприятностей не оберешься. Ты ведь профессионал и знаешь, что тот, кто ищет, всегда находит, было бы только желание. А искать будут с собаками, это ведь не журналиста какого завалить, и, помяни мое слово, отмазывать нас в случае чего будет некому. Так что, Сергей Петрович, здесь явный вариант с дерьмом – не лезь в него, чтобы не воняло, потом до смерти не отмоешься…

«Э-хе-хе… – Семен Натанович Бриль запер дверь подсобки и, выбрав пустую бутылку с этикеткой посолиднее – „Хеннесси“ для особо важных персон, принялся цедить в нее из грелки коньячный спирт. – Ах, кус мирен тохес, что за жизнь настала!»

Да, было счастье, да черт унес. Кажется, давно ли приходили «армянские бронепоезда», и что там грелками – кислородными подушками разливал Семен Натанович в порожнюю тару не какую-нибудь там гадость, а настоящий неразбавленный «Арарат», то ли три, то ли пять звездочек, не важно, весь коньяк тогда был из одной бочки. «А что сейчас – тьфу!» Сморщившись от резкого спиртового запаха, аксакал стойки нюхнул из бутылки и поплелся на рабочее место. Плевать, для «Спермы старого пожарника» сгодится и не такое.

Внизу, на танцполе, буйно корежилась отведавшая «фараона» молодежь, пахло гашишем, женским потом и скандалом, и когда тот наконец разразился, да не просто в виде хипежа, а натурального битья по морде, Семен Натанович вздохнул: «И это ж таки наша смена!»

Настроение у него было хуже некуда: мало того что появилась новая разновидность наркоты и алкоголь вообще всем сделался до фени, так уже вторую смену не выходила на работу посудомойщица. Сука рваная Нинка, падла грязная и несознательная. Просто взяла и испарилась, на пару со своей сестренкой, недоразвитой Розкой, – сгинули. А директор прямо так и сказал: «Не дергайся, Семен, и сиди на жопе ровно, крыша их трудоустроила, она им и расчет дала. Не вошкайся пока».

«А чашки, едрена вошь, кто будет мыть?» Яростно выругавшись, бармен облагородил разбодяженное пиво щепоткой соды – для пены, чтобы никакая сволочь не придралась, и в это время раздалась телефонная трель.

– Семен Натанович, к тебе сейчас подойдет барышня, будет работать посудомойкой. – Директор начал разговор в официальном тоне, и это означало присутствие поблизости посторонних. – Введи в курс дела, так сказать, личным примером, не обижай…

«Сподобились наконец». Мученик барной стойки повесил трубку и приготовился к самому худшему: снова пришлют задрыгу какую-нибудь. За что караешь, Господи?

Обстановка нездоровая, музыка грохочет, накурено, а главное, тяги никакой. Нет, к чертовой матери, видел он эту работу в гробу и в белых полотняных тапочках…

– Салют, папа, я от бугра. – Безрадостный поток его мыслей прервался с появлением фигуристой ложной блондинки. Прищурившись блядским глазом, красотка улыбнулась во всю парцелановую пасть: – Впрягаюсь в пахоту ложкомойницей. Чего тебе помыть, папа? – И сделала похабный жест изящной ручкой с длинными зелеными ногтями.

– Работница, мать за ногу!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

То, что уже было

Фрагмент первый

Заканчивался лунный месяц Рамадан, девятый по исламскому календарю. Вот уже четвертую неделю все правоверные каждодневно постились «с момента, когда можно отличить белую нить от черной, и до захода», – видимо, надеялись попасть после смерти в рай через рийан, ворота, открытые лишь тем, кто соблюдает умеренность.

«Нет уж, на хрен. – Доктор Йоханнес Лепето скривил в улыбке толстые, вывороченные наружу губы и, глянув на стоявшее еще высоко солнце, с удовольствием хватанул „Мартеля“. – Какую, к едрене фене, можно требовать умеренность от человека, закончившего Университет имени Патриса Лумумбы!» Поучился бы в нем сам Мухаммед, так и он бы привык пить все, что горит, и трахать все, что шевелится. А что уж говорить о дальнем потомке вождей племени атси, ныне ставшем президентом Республики Серебряный Берег. Однако доктор Лепето был не настолько глуп, чтобы открыто оскорблять наследие проклятого колониального режима, доставшееся в виде официальной государственной религии. Просто когда он под водочку жрал любимые свиные отбивные и пользовал сладких, как цветочный нектар, маленьких девочек, то делал это не как правоверный мусульманин, а как наследник веры далеких предков, поклонявшихся духам воды и земли. А те, помнится, бременем моральных ценностей не тяготились – жили весело. Бывало, вырвав у черного буйвола плечо и загоняв его в краале до смерти, брали они в руки копья-ассегаи и шли воевать с соседом, жившим неподалеку племенем мавади. Велись боевые действия с размахом и переменным успехом, на свежем воздухе разгорался аппетит, и на привале победители готовили кускус из побежденных.

Вот это была жизнь, а сейчас что? Тьфу! Сам доктор Лепето уже не носил мучу и мало чем походил на мужественных воинов атси, разве что татуировкой, говорившей о принадлежности к племенной знати и выполненной в виде королевской кобры, обвившей его чресла и исчезавшей в иссиня-черном заду. В свое время благодаря этому царскому знаку он был жутко популярен среди университетских долбежек, – «Эй, Снежок, покажи гадюку в жопе!» – и, вспомнив свое привольное житье в рэсэфэсээрии, президент Серебряного Берега налил себе «Мартеля» по второй.

«Москва, как много в этом слове… Только чего?»

Не поморщившись – привычка, – он проглотил коньяк и закрутил широким, раздвоенным на конце носом от залетевшей вместе с ветерком вони из давно не чищенного канала. «Да ничего хорошего – Москва бьет с носка. Из девятимиллиметрового ствола…»

Помнится, для торжества всемирной революции срочно понадобилась жирная желтая глина, найденная не так давно неподалеку от священного вулкана Катомби, однако получить урансодержащее сырье советская держава желала в качестве подарка, то бишь на халяву. А когда американцы предложили доктору Лепето приемлемую цену и осчастливили задатком, сразу же от рук неведомых убийц погиб единокровный президентский брат, главнокомандующий войсками генерал Ингози. Профессионал класса «мастер» вышиб полководцу мозги быстрее, чем его охранники сумели протереть свои, и все это здорово напоминало ультиматум: или вы, господин президент, в добром здравии с медленной скоростью отправитесь в коммунизм, или в бледном виде быстро попадете к духам предков вслед за вашим родственником.

«Нет уж, социализм все же лучше семейного кладбища». Доктор с ненавистью посмотрел на оранжевый блин солнца, лишь наполовину погрузившийся в океан, и сглотнул обильную слюну – повар-араб наготовил разносолов, но поесть по-настоящему раньше наступления ночи удастся едва ли: пророк, видите ли, не велел. Чтобы приглушить чувство голода, Лепето вытащил из холодильника брусок шпика, восхитительно розового, густо посыпанного сверху ароматным красным перцем, отхватил ножом-толлой солидный шмат и, как следует приложившись к «Мартелю», принялся жевать. Да, что бы там ни говорили империалисты, но и у социализма есть свои прелести – сибирские пельмени со сметаной и уксусом в сопровождении «Столичной» водочки, например.

А запеченная с чесночком, истекающая соком буженина пол хреном, налимья уха, да при расстегайчиках с вязигой и свежей икоркой, горячие курники, румяные пирожки с капустой, окрошка с осетриной, черт подери этого пророка!

«Ну надо придумать такую хреновину, чтобы целый месяц жрать только по ночам». Тяжело вздохнув, доктор Лепето упрятал сало в холодильник и, глянув на заходящее солнце вызвал звонком прислугу: сегодня к футуру, первой разрешенной после заката трапезе, он ждал гостей, вернее, одного. Большого советского друга, пожелавшего совместить приятное с полезным – нажраться на халяву в честь праздника и обсудить заодно нюансы построения социализма в Республике Серебряный Берег. «Ох, недешево вам, товарищи, обойдется этот долгострой». Надумав закосить под мавританский стиль, доктор Лепето вырядился в просторные шелковые шаровары, натянул некое подобие белого кафтана и, прикрыв жесткую поросль на черепе светло-голубым тюрбаном, сразу сделался похожим на главного евнуха в чьем-нибудь гареме. Что на самом деле нисколько не соответствовало истине. Йоханнес Лепето кастратом не был и гарем имел свой личный.

Наконец солнце опустилось в зеленые океанские воды, горизонт на мгновение стал багровым, и под пологом опустившейся ночи раздались возгласы муэдзинов: «Именем Аллаха, вкушайте, правоверные». После этого полагалось поблагодарить Всевышнего и прежде, чем навалиться на еду, выпить три глотка воды, а затем для начала съесть что-нибудь легкое, например финики. «Правоверные мы или нет?» Доктор Лепето нагнулся к низкому круглому столу с бортиками – милда, на котором была сервирована кемайя – разнообразная закуска в маленьких тарелочках, и с наслаждением раскусил кефту – жаренный на решетке шарик из рубленой баранины. Между тем со стороны набережной послышался звук мотора, заскрипели не мазанные еще со времен колониального режима ворота, и чуть позже в дверях гостиной появился дворецкий, предки которого тоже служили королям атси, правда, в личной гвардии:

– Телец черной коровы, к твоему навозу между твоих копыт припадает Большой советский друг.

Дворецкий был широкоплеч, его лицо цвета переспелого баклажана блестело от пота, и говорил он низким приятным баритоном. В глубине души он был уверен, что белые или друзья или враги. Третьего не дано. Например, американский друг, правда поменьше советского, обучает охрану президента премудростям убойного ремесла. А вот дети шакала, французы, были всегда врагами и много лет нещадно эксплуатировали атси, пока народ, ведомый гениальным доктором Лепето, не сбросил их в океанские волны.

– Мое почтение, господин президент. – Большой советский друг был одет в строгий костюм, однако по случаю тропической духоты узел его галстука был распущен, а пиджак расстегнут. – Как празднуется? Говорят, еда на ночь очень вредна для здоровья.

– Пророк, видимо, этого не знал. – Улыбнувшись, доктор Лепето указал гостю на низкий кожаный диван и, усевшись напротив, хлопнул в ладоши, давая знать слугам, чтобы подавали горячие закуски. Общаться с советским другом ему нравилось: оба они были прожженными циниками и понимали, что основные аргументы в этом мире – сила и хитрость, а добродетель хороша для юродивых. Или ты, или тебя – таков основной жизненный закон, а любовь к ближнему надо понимать как невозможность говорившего об этом защитить свою голову от палящих лучей южного солнца.

Между тем слуги принесли разнообразные бриуаты – треугольные, аппетитно хрустящие пирожки с мясом, курятиной и рыбой, таджины – некое подобие гуляша и торжественно водрузили на центр стола бастеллу – круглый слоеный пирог с начинкой из жареных голубей и миндаля. Всевозможные напитки – фруктовые соки, молоко, вода, ароматизированная флердоранжем, – стояли на отдельном

А запеченная с чесночком, истекающая соком буженина под хреном, налимья уха, да при расстегайчиках с вязигой и свежей икоркой, горячие курники, румяные пирожки с капустой, окрошка с осетриной, черт подери этого пророка!

«Ну надо придумать такую хреновину, чтобы целый месяц жрать только по ночам». Тяжело вздохнув, доктор Лепето упрятал сало в холодильник и, глянув на заходящее солнце, вызвал звонком прислугу: сегодня к футуру, первой разрешенной после заката трапезе, он ждал гостей, вернее, одного. Большого советского друга, пожелавшего совместить приятное с полезным – нажраться на халяву в честь праздника и обсудить заодно нюансы построения социализма в Республике Серебряный Берег. «Ох, недешево вам, товарищи, обойдется этот долгострой». Надумав закосить под мавританский стиль, доктор Лепето вырядился в просторные шелковые шаровары, натянул некое подобие белого кафтана и, прикрыв жесткую поросль на черепе светло-голубым тюрбаном, сразу сделался похожим на главного евнуха в чьем-нибудь гареме. Что на самом деле нисколько не соответствовало истине. Йоханнес Лепето кастратом не был и гарем имел свой личный.

Наконец солнце опустилось в зеленые океанские воды, горизонт на мгновение стал багровым, и под пологом опустившейся ночи раздались возгласы муэдзинов: «Именем Аллаха, вкушайте, правоверные». После этого полагалось поблагодарить Всевышнего и прежде, чем навалиться на еду, выпить три глотка воды, а затем для начала съесть что-нибудь легкое, например финики. «Правоверные мы или нет?» Доктор Лепето нагнулся к низкому круглому столу с бортиками – милда, на котором была сервирована кемайя – разнообразная закуска в маленьких тарелочках, и с наслаждением раскусил кефту – жаренный на решетке шарик из рубленой баранины. Между тем со стороны набережной послышался звук мотора, заскрипели не мазанные еще со времен колониального режима ворота, и чуть позже в дверях гостиной появился дворецкий, предки которого тоже служили королям атси, правда, в личной гвардии:

– О, Телец черной коровы, к твоему навозу между твоих копыт припадает Большой советский друг.

Дворецкий был широкоплеч, его лицо цвета переспелого баклажана блестело от пота, и говорил он низким приятным баритоном. В глубине души он был уверен, что белые или друзья, или враги. Третьего не дано. Например, американский друг, правда поменьше советского, обучает охрану президента премудростям убойного ремесла. А вот дети шакала, французы, были всегда врагами и много лет нещадно эксплуатировали атси, пока народ, ведомый гениальным доктором Лепето, не сбросил их в океанские волны.

– Мое почтение, господин президент. – Большой советский друг был одет в строгий костюм, однако по случаю тропической духоты узел его галстука был распущен, а пиджак расстегнут. – Как празднуется? Говорят, еда на ночь очень вредна для здоровья.

– Пророк, видимо, этого не знал. – Улыбнувшись, доктор Лепето указал гостю на низкий кожаный диван и, усевшись напротив, хлопнул в ладоши, давая знать слугам, чтобы подавали горячие закуски. Общаться с советским другом ему нравилось: оба они были прожженными циниками и понимали, что основные аргументы в этом мире – сила и хитрость, а добродетель хороша для юродивых. Или ты, или тебя – таков основной жизненный закон, а любовь к ближнему надо понимать как невозможность говорившего об этом защитить свою голову от палящих лучей южного солнца.

Между тем слуги принесли разнообразные бриуаты – треугольные, аппетитно хрустящие пирожки с мясом, курятиной и рыбой, таджины – некое подобие гуляша и торжественно водрузили на центр стола бастеллу – круглый слоеный пирог с начинкой из жареных голубей и миндаля.

Всевозможные напитки – фруктовые соки, молоко, вода, ароматизированная флердоранжем, – стояли на отдельном подносе, однако, чтобы не заглушать вкус кушаний, пить их полагалось не раньше середины трапезы.

– Вкусно пахнет. – Дождавшись, пока слуги отчалят, советский гость сноровисто достал бутылку коньяка и, покосившись на хозяина, наполнил чайные пиалы. – Ну-с, с праздничком, если что не так, прости Аллах…

– Бисми лла – именем Всевышнего. – Доктор Лепето без долгих уговоров выпил, ухватил пальцами – пророк предписал есть руками – кусочек таджина и принялся жевать. – Все-таки с мозгом черной обезьяны вкусней всего.

– Угу, – кивнул советский гость и, быстро справившись с салатом мешуийя – из жареного перца с печеными помидорами, – закусил коньячок вареными донышками артишоков.

– Так вы подумали над нашим предложением, господин президент?

– А как же, теперь все время только и занимаюсь этим. – Йоханнес Лепето потянул с блюда брошетту – маленький закусочный шашлычок из телятины и, обмакнув в соус, впился зубами в сочное мясо. – Однако сразу трудно определиться, решение должно созреть – словно плод нашей с вами любви в материнской утробе моей благодарной души.

«Подумать только, эта черномазая обезьяна с розовой задницей, не так давно объявившая себя мужем любой женщины в своей республике, оказывается, может изъясняться подобно поэту!»

Некоторое время ели в молчании, а когда слуги подали традиционную шорбу – суп с томатом, зеленью кинзы и мясом курицы, советский друг глянул сотрапезнику в глаза:

– А знаете, доктор, кого вы мне напоминаете? Бисексуального подростка, определяющегося с ориентацией. Однако он педераст, а вы политик как-никак, так что давайте делайте свой выбор. – Даже не попробовав шорбу, советский друг бросил ложку на стол и вытащил вчетверо сложенный лист бумаги. – А чтобы вам не ломаться, как целке, вот ознакомьтесь. – Он налил себе одному, выпил и принялся хлебать суп. – Хвала Аллаху, вкусно, черт его подери!

Принесли цыплят с черносливом и медом, посыпанных сверху, как любил президент, жареным кунжутом, однако Йоханнес Лепето вдруг почувствовал, что аппетит оставил его. Мысли доктора находились в лихорадочном возбуждении: видимо, здорово понадобилась совдепии эта урановая грязь, раз взамен она согласна дать новейшие системы вооружения.

Да со всем этим – неожиданно для самого себя Лепето плотоядно оскалился и яростно сжал кулачищи – он устроит проклятым мавади веселую жизнь. Все давние обиды разом всплыли в его разгоряченном воображении, и он даже застонал от восторга: вначале «шмелями» и «фалангами» вдарить, затем пустить танки, ну а потом натравить «потрошителей» из личной гвардии, вооруженных дедовскими боевыми топорами с рукоятями из слоновой кости.

«О, кумулятивные гранаты, развивающие в замкнутом пространстве температуру в миллион градусов!» Йоханнес Лепето даже не заметил, как слуги принесли мешуи – жареную баранью ногу и поставили перед каждым из сотрапезников мисочки со смесью соли и молотого тмина, в нее полагалось макать мясо во время еды.

– Да, собственно, чего там думать, социализм открывает такие перспективы, – как бы проснувшись, доктор оторвал сочный кусок жаркого и сунул его в широко открытый зубастый рот, – только вот строить его пока никак нельзя. – И, поймав недоуменный взгляд советского друга, он прищурил маленькие, глубоко сидящие глазки. – Могучий дух огня, обитающий в священном вулкане Катомби, не позволит начинать великое дело, пока не отомщен мой брат, храбрый воин Ингози. Слышите, как клокочет лава в кратере вулкана? – Доктор Лепето привстал и, широко раскинув руки с растопыренными пальцами, сразу сделался похожим на огромного гамадрила. – Это бьется кровь божества Мганги, которое требует в жертву убийцу храбрейшего из атси! Хум! Хум!Хум!