Текст книги "Америго. Человек, который дал свое имя Америке"

Парижская интерлюдия

Из отроческого возраста Америго вышел хорошо образованным молодым человеком с неопределенными перспективами. В конце 1460-х, когда он приближался к возрасту зрелости, после смерти старшего Америго и его брата Джованни дети последнего всё еще жили в скромном доме в Перетола в атмосфере бедности. Дом Настажио, напротив, продолжал процветать, но так и не достиг уровня, достаточного для обеспечения независимости следующего поколения. Настажио был нотариусом, специализирующимся на обмене валюты, и профессия обеспечивала ему комфортную жизнь. Упражнение в школьной тетради юного Америго реконструирует (если это не плод его воображения) роскошные блюда за столом Настажио: «Мы обедали вчера в доме нашего отца, где было приготовлено множество блюд из голубей, маленьких певчих птиц, каплунов и другой птицы, с которыми наши желудки с легкостью справились… Не могу даже сказать, сколько блюд было выставлено на стол и сколько сладостей мы съели»[55]55
  Ibid., f. 54.


[Закрыть].

К следующему сохранившемуся документу о состоянии налогов в 1470 году ситуация мало изменилась. Семья всё еще проживала в доме в Огниссанти. Семья Джованни, по-прежнему «очень бедная», продолжала занимать собственность в Перетола. Однако производительность виноградников Веспуччи выросла до 14-ти баррелей в год, и появился новый виноградник в деревне в окрестностях Санто Мартино. В 1470-м семья приобрела ферму под названием Кампо Гретти в деревне Сан Феличе с отдельным домом для собственника и жилым домом при ферме для арендатора или работника. В 1474 году была прикуплена прилежащая недвижимость, которую стали сдавать внаем за неплохие деньги; ровно во столько же обходился дом, который семья снимала во Флоренции с невыясненной целью[56]56
  Luzzana Caraci, I, 22-3.


[Закрыть]. В 1477 году были приобретены несколько пшеничных полей и небольшой виноградник в Сан-Моро, одновременно был продан виноградник в Перетола. К тому времени Антонио уже закончил обучение, стал нотариусом и работал в здании, где располагалось городское правительство. Он мог позволить себе жениться и не преминул это сделать. Что касается Америго, ему светила работа в одном из больших коммерческих домов или при дворе правителя.

Первый шанс, по крайней мере из известных нам, выпал ему в 1478 году, когда дядя (или, если выразиться точнее, кузен из старшего поколения) получил вакансию служащего республики ввиду смерти верного кандидата на роль флорентийского посла во Франции. Гидо Антонио Веспуччи временно занял его должность. Он предложил Америго сопровождать его во Францию, что, вероятно, было лучшим доказательством способностей последнего, или, скорее, веры в него как ученого мужа. Впрочем, сведений о том, почему выбор дяди пал именно на молодого племянника, мы не имеем. Хотя биографы Веспуччи склонны называть Америго «секретарем» дяди, отсутствуют надежные свидетельства того, в каком качестве он последовал во Францию и чем занимался по прибытии. Напрашивается мысль, что вряд ли Америго выпал бы шанс отправиться в эту поездку, если бы его тьютор был о нем невысокого мнения. А шанс выпал редкий; не будь его, Америго мог бы разделить со своими младшими братьями горечь вынужденного безделья. В налоговых декларациях 1480 года отмечено, что Джироламо и Бернардо, торговцы шерстью, – временно безработные, в то время как Америго находится «во Франции с мессиром Гидантонио Веспуччи – послом»[57]57
  Ibid., I, 23.


[Закрыть].

Америго не выгадал ничего или почти ничего из этой поездки. Два факта бросаются в глаза: во-первых, посольство целей не достигло, и во-вторых, Америго более никогда не получал официальных назначений. Дальнейшие успехи Гидо Антонио на дипломатическом поприще загладили неудачи парижского посольства: его следующая миссия в Рим удостоилась немалых похвал. Макиавелли, чей труд «История Флоренции» заслужил высокую оценку у будущих историков, отметил его исключительные профессиональные качества[58]58
  Arciniegas, El embajador, p. 55.


[Закрыть]. Но та поездка, в которой его сопровождал Америго, обернулась полным разочарованием. Ее целью было обеспечить участие Франции на стороне Флоренции в войне с Неаполем; речь не шла о создании нового альянса с Францией, требовалось просто добиться от Луи XI исполнения ранее принятых обязательств. Но у короля оказались более важные для его царствующего дома дела; он занимался поглощением владений герцога Бургундского, которому он только что нанес поражение (и убил его), и переводом их под свое управление.

Луи сделал множество эффектных жестов. Он запретил въезд в свое королевство врагам Лоренцо Великолепного. Он побуждал правителя Милана к конкретным акциям – что вряд ли представляло какой-то риск для самого Луи, ибо Милан и так уже глубоко увяз в войне на стороне Флоренции. Доказывая необходимость поддержать Флоренцию, он стремился уменьшить влияние Папы и его доходы во Франции. Он угрожал вторгнуться в Италию; возможно, и вправду подумывал об этом. «Если вы откажетесь от соблюдения мира, – писал он Ферранте, королю Неаполя, – мы позаботимся об этом силами наших людей с оружием… и добьемся мира военными средствами»[59]59
  Coubet, Louis XI et le Saint-siège, 1461-83 (Paris, 1903), p. 163.


[Закрыть].

Флорентийцы уполномочили Гидо Антонио использовать любые нестандартные аргументы, способные побудить короля к конкретным действиям. «Флорентийцы в вашем распоряжении, – уверяли его, – и будут впредь, пока стоят стены нашего города»[60]60
  Ibid., p. 156.


[Закрыть]. Но Луи не сделал ничего. Лоренцо вскоре отчаялся получить хоть какую-то реальную помощь от французского короля[61]61
  Ibid., p. 164.


[Закрыть]. Посольство, впрочем, не достигло успеха и в двух более мелких задачах: не удалось получить компенсацию для флорентийских купцов, которых грабили французские пираты, и не допустить вхождения Венеции в Святую Лигу – религиозный пост-военный альянс, который составили Франция, Флоренция, Неаполь, Милан и Ватикан с декларативной, и оставшейся неисполненной целью осуществления нового крестового похода. Когда Гидо Антонио был отозван из Франции и вернулся во Флоренцию летом 1480 года, то сообщил, что при французском дворе ему не удалось достичь заметного прогресса ни по одному пункту.

Америго с тех пор ни разу не принял участия в дипломатической жизни и никогда не занимал никакую оплачиваемую государственную должность. Для роли «секретаря» посольства, если он и выполнял соответствующие функции, Америго был иначе скроен. Он ни разу не вспомнил Париж в сохранившихся записках. Биографы просто попусту тратят время, рассуждая о том, кого он мог встретить в столице Франции: брат Колумба Бартоломео – наиболее примечательная фантазия, хотя его почти наверняка не было в Париже, когда там находился Америго. Подобные натяжки не имеют смысла. Он не встретил там никого из тех, кто сыграл какую-либо значимую роль в его жизни. Выглядит так, словно Америго получил свой шанс… и упустил его.

В последующие несколько лет, однако, он не нуждался в средствах. В 1482 году, незадолго до своей смерти, Настажио поручил сыну вести дела от его имени. Когда отец умер, позиции Америго казались относительно прочными как в отношении дел семьи, так и в смысле перспектив стать ее главой. В феврале следующего года Америго получил письмо от одного из наиболее выдающихся членов клана Симоне Веспуччи. Тон письма был доверительным; очевидно, Симоне поручал Америго покупать и продавать драгоценности от его имени, прежде всего сапфиры – хотя это оказалось не тем, на что рассчитывал Америго. Симоне просил передать нижайшие поклоны Джорджио Антонио и, что более интересно, «Лоренцо Великолепному»[62]62
  Ibid., p. 28.


[Закрыть]. Здесь есть риск запутаться, ибо кузен Лоренцо, Лоренцо ди Пьерфранческо, также был прозван «Великолепным»; в одаривании этим эпитетом флорентийцы не всегда проявляли разборчивость. Но в данном контексте и в виду того факта, что Гидо Антонио ввел Америго в орбиту властителя города, скорее всего имелся в виду именно Лоренцо Великолепный. Если это так, то письмо является первым свидетельством личной близости Америго к великому владыке Флоренции. Но также и последним. Как Америго сумел подобраться к Лоренцо так близко? Почему эти отношения не продлились? Чтобы понять случившееся, нужно совершить экскурс в политическую жизнь Флоренции и прежде всего в уникальный мир Лоренцо.

В тени «Великолепного»

«Я не владыка Флоренции, – написал Лоренцо в 1481 году, – просто гражданин, обладающий некоторой властью»[63]63
  Lorenzo de’ Medici, Lettere, VI, ed. M. Mallett (Florence, 1990), p. 100.


[Закрыть]. И формально не погрешил против истины. Стать Владыкой нельзя было там, где прочно укоренилась республиканская добродетель. Другие флорентийские общины перешли под власть владык во время позднего Средневековья, но не Флоренция – если флорентийцы не пали жертвой самообмана. Леонардо Бруни, великий идеолог города начала 15-го века, гордился тем, что когда везде торжествовали тираны, его город оставался верен своему наследию, фундамент которого заложили – так утверждал миф – древние римские республиканцы. Флорентийцы, замыслившие убить Лоренцо во время заговора семейства Пацци в 1478 году, полагали себя воплощением добродетелей Брута, пожертвовавшего Цезарем ради сохранения чистоты республики. Лозунгом восставших был клич «Popolo e liberta!», хотя эти слова не стоит понимать слишком буквально, ибо большинство мятежей представляло собой борьбу отодвинутых от власти семей с теми, к кому Медичи благоволили. Малая часть заговорщиков хотела ликвидировать блага олигархата; они просто хотели их получить в свое безраздельное пользование. Аламанно Ринуччини, один из наиболее думающих сторонников Пацци, осудил Лоренцо в неопубликованном «Диалоге о Свободе», но главной мишенью его ненависти были выскочки, которых Медичи через выборность продвигал на городские должности[64]64
  Martines, pp. 214-20.


[Закрыть].

Но «некоторая власть», которую Лоренцо признавал за собой, возвышала его над всеми гражданами города. Он никогда не занимал официального политического поста. Он не был даже членом исполнительного совета Флоренции, не говоря уже о должности главы города-государства – но всё это не имело принципиального значения. Конституция Флоренции была скроена по стальным лекалам республиканских принципов и забрана решеткой защиты от возникновения тирании. Как следствие, формальная бюрократия не могла никоим образом узурпировать власть. Ее представители менялись каждые два месяца и определялись путем непрямых выборов и лотереи из менявшихся списков достаточно богатых или аристократических семей. Ключ к постоянной власти лежал не в попадании в государственные структуры, но в подчинении себе всей системы. Лоренцо действовал хитростью.

Первым элементом в его системе управления была ловкая манипуляция институтами и группировками. Он присоединялся ко всем, обрабатывал каждого. В отличие от ранних правителей Медичи, он болтал с простыми гражданами в соборах и на площадях. Он принадлежал к гораздо большему числу всевозможных содружеств, гильдий и комитетов, чем мог посещать регулярно; но они позволяли ему расширять собственную сеть из граждан, связанных взаимными обязательствами, и получать полную информацию о происходящем в городе. Формальные решения всех организаций, членом которых он являлся, Лоренцо, разумеется, получал по статусу. Более важным было то, что всё сказанное на встречах и собраниях доносилось до него посредством обратной связи. Управление республикой было своего рода кибернетической задачей. Входные коды передавались шепотом – паролями обменивались на частном языке конкретной семьи или арго элиты. Власть заключалась в манипулировании системой непрямых выборов и отбором по жребию, определявшим членство в руководящем совете города и других влиятельных комитетах. Например, Ринальдо Альбицци, сумевший на короткое время выдавить отца Лоренцо из властных структур и отправить его в изгнание, с небрежением отнесся к получению нужных итогов выборов. В результате его сторонники были вытеснены, а враг вернулся. Уверенность давало только следование принципу «все средства хороши». Лоренцо использовал подкуп и запугивание для подстройки правил выборности под свои нужды, продвижения своих креатур, и добивался в итоге «правильных» результатов финальной лотереи назначений.

В конечном счете, хотя формально он не имел судебных полномочий, что в те времена считалось главным атрибутом верховной власти – Лоренцо вершил правосудие, согласуясь лишь со своими капризами. На получившем дурную славу разбирательстве 1489 года он потребовал публичной казни обвиняемых, приказав отхлестать плетью тех из присутствовавших, которые имели безрассудство возражать. Единственным оправданием, которое можно было предположить, заключалось в том, что подагра, мучившая его постоянно, разыгралась в тот день не на шутку[65]65
  Ibid., pp. 221-3.


[Закрыть]. Медичи являлись по сути монархами. Лоренцо был четвертым в этой наследственной цепочке правителей. Когда он умер, самые достойные граждане города в один голос просили его сына взять бразды правления в свои руки.

Во-вторых, Лоренцо полагался на богатство. Щедрость сделала его великолепным. Толпа выступила в его поддержку, когда он едва выжил после покушения в 1478 году, выкрикивая: «Лоренцо дает нам хлеб». Он «доил» государство (это нельзя назвать доказанным, но очень похоже на правду) и вытягивал деньги у своих кузенов. Он незаконно тратил чужие деньги, чтобы получить и удержать власть. Он так и не решил проблему баланса доходов и расходов. Известно его высказывание: «Во Флоренции нет спокойствия без контроля». Но контроль стоил больших денег, и Лоренцо, как и его предшественники, слишком дорого за него платил. По его собственным оценкам, он унаследовал состояние величиной более чем в 230.000 флоринов. Крупнейшее состояние во Флоренции, хотя уже заметно уменьшившееся со времен его деда. «Оно таяло благодаря жульническим операциям». Новое предприятие, экспорт квасцов, оказалось разорительным. Личная экстравагантность Лоренцо только усугубила ситуацию[66]66
  E.B. Fryde, ‘Lorenzo de’ Medici’s Finances and their Influence on his Patronage of Art’, in E.B. Fryde, ed., Humanism and Renaissance Historiography (London, 1983), pp. 145-57.


[Закрыть].

В-третьих, Лоренцо, хотя и был простым гражданином неблагородного происхождения, имитировал сакральность, словно являлся настоящим королем. Его любовные поэмы получили заслуженную известность, а религиозная поэзия имела большое политическое значение. (И не сказать, что она была неискренной; чтобы стать великим святым, не так уж плохо для начала сильно нагрешить. И в самом деле, есть что-то убедительное в строфах Лоренцо, в его страстном желании «упокоиться» с Богом и «утешения» для «смиренного разума» – понятные стремления сердца, пораненного бизнесом, и сознания, подточенного ответственностью, налагаемой властью.) Братства, к которым он принадлежал, повторяли его призывы к покаянию или распевали их – как часто поют святые слова – на мирские мотивы[67]67
  B. Toscani, ed., Lorenzo de’ Medici: Laude (Florence, 1994), ecpecially pp. 63-6.


[Закрыть]. Он давал большие деньги на украшение религиозных построек, пожертвованных его семьей, и работал на укрепление их престижа. В частности, он опекал доминиканский монастырь Сан-Марко, питомник величия, где рисовал Фра Анджелико и гремел Джироламо Савонарола, яростный реформатор, повлиявший на Лютера и помогший придать новую форму флорентийскому государству после смерти Лоренцо. Сан-Марко боролся за финансовое выживание и привлечение послушников, пока Лоренцо не пролил над ним золотой дождь. Но заботило его не только божественное. Лоренцо видел Сан-Марко местом сбора тех, кто его поддерживал; монастырь располагался в центре той части города, которая имела наиболее длительные связи с семьей Медичи. Он хотел сделать его главным домом для доминиканцев Тосканы и центром, из которого можно было шире влиять на дела Церкви. Он также пытался, хотя и безуспешно, канонизировать архиепископа Антонина Флорентийского, любимого священника Медичи во времена его отца[68]68
  L. Polizzotto ‘Lorenzo il Magnifico, Savonarola and Medicean Dynasticism’, in Toscani, Lorenzo, pp. 331-55.


[Закрыть]. Когда Лоренцо умер, сторонники стали изображать его святым.

В конечном счете, и едва ли в согласии с его божественными устремлениями, самоё запугивание он возвел в ранг искусства. Богатство дало ему власть в ее самой жестокой форме: политика кнута и пряника, чтобы запугивать своих сограждан в городе, наемники и зарубежные союзники для устрашения извне. Лоренцо всегда заботливо обихаживал и взращивал союзников – иногда ими были папы, иногда короли Неаполя, всегда герцог Милана. Часть сделки заключалась в том, что они должны были присылать войска ему на помощь в случае попытки переворота или революции в городе. Каждому было известно, что при желании он мог подавить оппозицию с помощью наемников или иностранных войск. Он применял политику террора для обуздания оппозиции. Город «флорентийского просвещения» был жестоким, диким и кровавым местом, где частями тел казненных преступников усеивались улицы, а мстители имитировали ритуальный каннибализм в завершение акта вендетты.

Лоренцо подавил волю своих врагов устрашающими актами террора и безжалостными кампаниями мести. Участники заговора Пацци пострадали от жесточайшего (хотя и не являвшегося чем-то из ряда вон выходящим) насилия, которое когда-либо совершал Лоренцо. Обычно преступники умирали на виселицах, расположенных прямо за городскими стенами, чтобы зловоние от гниющих трупов не портило воздух, но Лоренцо приказал выкинуть вопящих заговорщиков из окон дворца правительства. Толпа на площади видела, как подвешенные жертвы дергались в смертных конвульсиях, прежде чем она смогла удовлетворить свою жажду мести – добраться до тел, разбившихся при падении на землю, чтобы порвать их на части. Лоренцо сделал месть политикой, пуская по миру родственников и последователей своих жертв. Какое-то время правительство Флоренции считало преступлением женитьбу на ком-то из сирот Пацци или обездоленных девушек его рода, что было равнозначно для этих женщин голодной смерти.

Лоренцо был, конечно, Великолепным в искусствах, так же как и во власти. В роли покровителей искусств члены правящей ветви клана Медичи не отличались тонким вкусом. Для них искусством были власть и богатство. Лоренцо не был, однако, совсем уж невеждой, каким его представила современная школа. Он был искренним и пылким эстетом. Одна его поэзия является достаточным свидетельством полноты чувств и понимания оттенков. Глаз у него был не столь совершенен. Лоренцо собирал редкости, отличавшиеся внешним эффектом. Внутренний двор резиденции Медичи был испещрен древними надписями, демонстрировавшими не столько нечто поучительное или старинное, сколько стильность и роскошь. Больше всего денег было вложено в работы золотых дел мастеров, ювелирные изделия и маленькие, изящные древности – богатство, которое можно пощупать, получая удовольствие, и быстро вывезти при изменении политической обстановки: потенциальное утешение в изгнании, какое выпало на долю отца и сына Лоренцо.

Хотя Лоренцо не был строителем того масштаба, которым отличались его предшественники из семьи Медичи – вероятно, политика отнимала много сил – он живо интересовался всеми общественными проектами и, не привлекая к тому внимания, выделял деньги на украшение многих больших зданий и спонсировал религиозные институты, которые его семья традиционно патронировала[69]69
  F.W. Kent, Lorenzo de’ Medici and the Art of Magnificence (Baltimore, 2004), especially p. 91.


[Закрыть]. Но был заметен привкус вульгарности и вычурности в той архитектуре, которая ему нравилась. Он состоял в комитете, который решил увенчать купол собора шаром из золота – главным символом герба Медичи. Живопись, которой он отдавал предпочтение (черта, очевидно, передававшаяся по наследству в правящей ветви клана Медичи), соответствовала старомодным стандартам Ренессанса: холодные, как у драгоценных камней, и яркие цвета и насыщенные краски – позолота, лазурит и кармин – вот что мы видим на картинах Гоццоли, Уччелло и Пинтуриккио, которые сияют в знаменитой коллекции шедевров, собранных Лоренцо. Пристрастие к батальной живописи исходило из свойственного ему культа рыцарства. Рыцарские турниры относились к его любимым развлечениям – и он подобрал комплект эффектных ритуальных доспехов, в которых выходил на арену[70]70
  J. Beck, ‘Lorenzo il Magnifico and his Cultural Possessions’, in Toscani, p. 138.


[Закрыть].

Похоже на то, что в юности у Америго был шанс найти работу – если не на государственной службе, то по меньшей мере в семье властителя. Впрочем, после февраля 1483 года свидетельства близости к Лоренцо исчезают. Царственное расположение всегда было опасной милостью. Темой одного из черновиков в книге упражнений Америго был человек, поставленный «под руководство и милость известного властителя», который «всегда ему вредил, как только и в чем только мог»[71]71
  Riccardiana MS 2649, f. 36.


[Закрыть]. К схожему мнению в итоге пришел и Америго по отношению к Лоренцо. Чтобы понять случившееся, нужно глубже погрузиться в мир Медичи.

Флорентийский Фигаро

Бедность и борьба за лучшую долю объединяют семьи. Богатство и успех способствуют расколу. Две ветви семьи Медичи проживали в одном доме до 1459 года; их бизнес-интересы оставались неразрывно связаны еще долгое время. Однако зерна взаимного недовольства уже начали прорастать. Козимо, старший кузен и фактический руководитель города, злоупотребил своим положением в роли главы семьи в период, когда Пьерфранческо находился в меньшинстве, и использовал всё состояние семьи к своей выгоде. В 1451 году, когда Козимо ушел в отставку и Пьерфранческо вернул себе большинство, состоялось судебное разбирательство, в результате которого состояние было поделено поровну между двумя ветвями семьи. Лоренцо жаловался, что его дядя получил «половину всех активов, что дало ему огромное преимущество перед нами, и все самые лакомые куски… и в то же время как партнер он владел третью долей во всех компаниях, из которых извлекал больше нашего, так как нес минимальные издержки»[72]72
  A. Brown, The Medici in Florence: The Exercise and Language of Power (Florence, 1993), p. 78.


[Закрыть]. Вот так делили ответственность и убытки. Лоренцо при его хищной натуре нес основное бремя расходов, необходимых для удержания Флоренции под властью семьи, в то время как Пьерфранческо, имевший репутацию толстеющего ленивца, проводил время в охоте и скачках и только наблюдал, как прибывают деньги.

На публике они держали единый фронт до 1466 года, когда Пьеро де Медичи был в городе реальной властью, а его кузен Пьерфранческо подписал протестную петицию, превозносящую, при очевидном осуждении методов правителя, «справедливое народное правление привычными средствами». Один из приемов правления Медичи состоял в удалении старых, политически ненадежных семей из списка тех, кто мог быть выбран на высокие посты; это делалось ради консолидации своих позиций. Цель петиции 1466 года состояла в восстановлении в этих списках тех, кто был из них вычищен. Так возник серьезный кризис, поставивший Флоренцию на грань гражданской войны. В результате «подписанты», включая Никколо Содерини, бывшего сторонника Медичи, были отправлены в изгнание и приговорены, по сути, к нищете. Пьерфранческо вернул себе благорасположение кузена тем, что ссудил ему 10.000 флоринов, но более не занимал при жизни Пьеро никаких постов в правительстве. Когда тот умер, Пьерфранческо вернулся на старые позиции и начал поддерживать тех кандидатов в правительство, которых Лоренцо, сменивший Пьеро, находил неприемлемыми. Он пытался уберечь своего сына Лоренцо ди Пьерфранческо от влияния Лоренцо, не позволив своему отпрыску провести каникулы с кузеном[73]73
  Brown, pp. 92-6.


[Закрыть].

В 1477 году Лоренцо сделал примирительные шаги в сторону своих кузенов. Он обручил только что родившуюся дочку (одну из многих, умерших еще в младенчестве) с Джованни ди Пьерфранческо. Не исключено, что картина Боттичелли Primavera была заказана по этому случаю[74]74
  E. Jayne, ‘A Choreography by Lorenzo in Botticelli’s Primavera’, in Toscani, pp. 163-77 (p. 170).


[Закрыть]. На следующий год, однако, заговор Пацци потребовал крупных непредвиденных расходов, вынудивших Лоренцо к некоторым сомнительным в моральном отношении тратам, включая, как утверждали его современники, привлечение средств из государственной казны для укрепления личной власти. Также он не погнушался и деньгами своих кузенов. С мая по сентябрь он перевел на свой счет 53.643 дуката, принадлежавших сыновьям Пьерфранческо[75]75
  Fryde, p. 152.


[Закрыть]. Последние утверждали, что их «принудили» к этим займам[76]76
  Brown, p. 97.


[Закрыть]. Лоренцо ди Пьерфранческо и его брат по достижении совершеннолетия потребовали вернуть им деньги с процентами, всего 105.880 флоринов. Лоренцо вернул лишь немногим больше 60.000 флоринов. Враждебность между двумя ветвями семьи теперь можно было измерить в звонкой монете. Она переходила в ненависть. Ненависть сочится между строк множества частных писем, в которых члены этих двух ветвей отзываются друг о друге. В 1489 году Лоренцо публично и с презрением отверг просьбы своих кузенов помиловать осужденного преступника. Взаимное отвращение нарастало и достигло своего предела в 1494 году, когда младшая ветвь отказалась от фамилии Медичи и назвалась Пополани, что звучало эхом к плачам восставших.

Тем временем семья Веспуччи, или по крайней мере та ее ветвь, к которой принадлежал Америго, оставила службу у Лоренцо и присоединилась к лагерю Лоренцо ди Пьерфранческо. События, сопровождавшие этот переход, начались с одного из самых драматичных случаев в жизни Лоренцо. В начале 1478 года на него в соборе напали убийцы – во время или чуть позже мессы. Его брат Джулиано был убит жестокими ударами кинжалов; на трупе насчитали более дюжины колотых ран. Лоренцо удалось спастись. Нападение было частью широкого заговора, имевшего целью вырвать правительство Флоренции из мертвой хватки семьи Медичи. Главные мятежники принадлежали к семейству Пацци – защитников старых традиций, представителей олигархии, которая была известна и влиятельна во Флоренции за сотни лет до того, как кто-либо услышал фамилию Медичи. В заговоре участвовали и другие недовольные представители элиты; в его центре находился архиепископ Пизы. Мутили воду и иностранные силы, надеявшиеся вывести Флоренцию из политического союза с Миланом. Папа, с одной стороны выступавший за бескровный переворот, с другой – подстрекал заговорщиков, обещая послать войска. Король Неаполя делал то же самое. Но заговорщики сработали неумело. Убить Лоренцо им не удалось. Не смогли они взять под свой контроль и государственные учреждения. И когда дуайен семьи Пацци, старый Якопо, вывел своих сторонников на улицы с криком «Popolo e liberta», народ шарахался от него или хватался за оружие, чтобы защитить статус-кво.

Веспуччи ничего не могли выиграть от заговора, а потерять рисковали всё. Своему недавнему возвышению, каким бы оно ни было, они были обязаны благосклонности Медичи. Но республиканские ценности настолько глубоко укоренились в умах образованных флорентийцев, что заговор против квази-монарха находил почти автоматический отклик. Среди упражнений в прозе, выполненных юным Америго, мы находим высокую оценку главы заговора, приведшего к гибели Юлия Цезаря, убитого под тем же предлогом, что послужил основным мотивом покушения на Лоренцо: его амбиция стать единственным лидером низвергнутой республики.

Большинство Веспуччи были слишком осторожны, чтобы идти по стопам Брута. Впрочем, один из них нарушил единство рядов. Пьеро Веспуччи, так называемый дядя Америго или скорее старший кузен, был ближе всех из членов семейства к тому, что можно назвать образец рыцарства. Он прославился победами в рыцарских турнирах – этим талантом и приглянулся Лоренцо, ценившему рыцарскую мишуру. Он не считал себя заговорщиком и настаивал на том, что действовал из благородных побуждений; тем не менее он помог одному из заговорщиков ускользнуть. Наполеон Францези был его старым другом, и Пьеро заявлял, что помогал ему, не зная о его участии в заговоре. Но каждый во Флоренции, похоже, считал вину Пьеро не требующей доказательств. Пьеро признался, что возмущался «достаточно, чтобы выйти из себя из-за скаредности, проявляемой Лоренцо в отношении патронажа»[77]77
  J.R. Hale, Florence and the Medici: The Pattern of Control (London, 1977), p. 620.


[Закрыть]. Он таил злобу на Лоренцо, потому что чувствовал себя недостаточно вознагражденным за услуги, оказанные им правящему дому; это были опасные, «грязные» услуги, связанные в том числе со шпионскими поручениями против Неаполя и в Милане. Убитый Джулиано, вероятно, наставил рога сыну Пьеро (стр. 28).

Пьеро пытали в течение двадцати дней. Семья отреклась от него. Дочь молила пощадить его, напоминая Лоренцо «о милосердии, которые вы являли мне, называя меня сестрой»[78]78
  Arciniegas, Amerigo and the New World, p. 56.


[Закрыть]. Лоренцо в конечном счете освободил его под надзор и на милость герцога Милана. В 1490 году Пьеро был убит в Алессандрии, выполняя задание нового хозяина; убийцы подвесили его на балконе правительственного здания – тот же способ, который использовали при казни заговорщиков Пацци – а затем, сброшенного на мостовую, прикончили ударами кинжалов[79]79
  F. Gasparolo, Pietro Vespucci, Podestà di Alessandria (Alessandria, 1892); Arciniegas, Amerigo and the New World, pp. 107-8.


[Закрыть].

Маловероятно, однако, что опрометчивые действия Пьеро скомпрометировали всю семью Веспуччи в глазах Лоренцо. Пьеро всегда вел себя независимо и находился в постоянном разладе со своими кузенами. Он пытался вбить клин между Медичи и Гидо Антонио, которого обвинил (что совсем уж неправдоподобно) в участии в более раннем заговоре[80]80
  Arciniegas, El embajador, p. 22.


[Закрыть]. И всё же защитник семейного герба на рыцарском ристалище запятнал семейную честь. Со смертью же Джулиано утратило политическое значение и слабое эхо прелестей Симонетты Веспуччи, – если они когда-нибудь его имели.

Новые обстоятельства поначалу не повлияли на перспективы Америго. Напротив, война, ставшая следствием заговора Пацци, обернулась для него счастливым шансом. Она стимулировала активность флорентийской дипломатии, обеспечила важные назначения для Гидо Антонио, в результате чего Америго отправился в Париж. Итог миссии вряд ли способствовал укреплению его положения в обществе. К тому времени, когда Симоне просил его передать «нижайшие поклоны» (стр. 43), Америго уже миновал пик своего влияния в семье.

Как бы то ни было, на покровительство со стороны Великолепного надеяться уже не приходилось. Лоренцо выходил из коммерции. Следуя тенденции, становившейся общей для флорентийской знати, он всё больше смотрел за городские стены, выбрав в 1485 году, как отметил Полициано, деревенскую виллу «для отдохновения от городских забот и обязанностей»[81]81
  Silvae, ed. F. Bausi (Florence, 1996), p. 101.


[Закрыть]. Он работал над увеличением доходности своих ферм, чтобы компенсировать риски банкирского дела. Всё это не могло устроить Америго – городского жителя с мозгами, заточенными на коммерцию.

Неясно, что именно пошло не так в отношениях Америго с Великолепным. Но что-то случилось, и именно с этим «что-то» связано охлаждение Лоренцо ко всей семье Веспуччи. Согласно Лоренцо ди Пьерфранческо, Лоренцо умышленно начал «придерживать» Веспуччи к крайнему неудовольствию Джорджио Антонио. Письмо без точной даты передает нам суть события без прикрас. Америго посетил его, сообщает Лоренцо ди Пьерфранческо, чтобы обсудить семейные дела. «Полагаю, дела сейчас идут плохо, – пишет Лоренцо ди Пьерфранческо, – поскольку, по-моему, Лоренцо не имеет желания помогать». После еще нескольких фраз с целью успокоить Джорджио Антонио Лоренцо ди Пьерфранческо пишет: «Узнай, что ему нужно, и предложи ему всю возможную помощь с нашей стороны, что бы это ни было, и скажи ему, что пока мы владеем чем-то, он не будет ни в чем нуждаться, и что, благодарение Богу, у нас всего так много, что у него всего будет в достатке, против желания того, кто хочет обратного»[82]82
  Gombrich, Symbolic Images, pp. 80-1.


[Закрыть]. Недоброжелателем был, конечно, Лоренцо Великолепный. Отчасти, похоже, желая досадить кузену, но также и оказать уважение Джорджио Антонио, Лоренцо ди Пьерфранческо начал поддерживать Веспуччи. Когда Америго потребовалась хорошая работа, он нашел ее через младшую ветвь Медичи. Чего Америго не добился, так это надежности положения – и, очевидно, «чести и славы», искать которые наказывал ему отец.