Текст книги "Америго. Человек, который дал свое имя Америке"

Трудно не задаться вопросом, насколько Веспуччи был надежен в деловом отношении. Покинув ближний круг Лоренцо Великолепного, он обнаружил, как мы увидим, свою спекулятивную, авантюрную жилку, получая небольшой профит из работ по благоустройству города, – в «хитрых» сделках и мутных компаниях. Фальшь и лицемерие, свойственные Веспуччи, идут иногда рука об руку с другими формами бесчестья. В одном из писем-черновиков в его книге упражнений предвидится спор с работодателем относительно недостачи в бухгалтерии: «Я никогда, – протестует пишущий, – не куплю и не продам ничего ценного от вашего имени, но только в соответствии с вашими четкими инструкциями и ожиданиями»[83]83
  Riccardiana MS 2649, f. 22.


[Закрыть]. Было ли это просто упражнение или описание потенциально неприятной ситуации, подобно тому, как мы обычно репетируем неприятный разговор в уме? Мы можем заключить из этого лишь то, что обвинения в воровстве денег были рутиной в деловой сфере, где вращались Веспуччи. Но нет свидетельств, что Лоренцо отдалил его за какой-то серьезный проступок. Разрыв Великолепного с Веспуччи был всего лишь эпизодом в процессе постепенного отчуждения.

Биографы Веспуччи зачастую проецируют его последующее величие на молодые годы, до неприличия превознося его значимость в делах Лоренцо ди Пьерфранческо. Но он не был главным менеджером или куратором бизнеса этого суперолигарха и не руководил банком семьи Медичи. Он не принадлежал, что называется, к числу молодых да ранних руководителей крупных корпораций. И если Америго и вправду родился в начале 1450-х, то не являл собой случай необычно раннего взросления. Во-первых, если судить по скромности проходивших через его руки товаров, упоминавшихся в его письмах, он был скорее мажордомом, ответственным за наличие всего необходимого в доме и своевременное пополнение запасов[84]84
  I. Masetti-Bencini and M. Howard Smith, La vita di Amerigo Vespucci a Firenze da lettere inedite a lui dirette (Florence, 1903), pp. 9-11.


[Закрыть]. Подобные работы до недавнего времени возлагались на дворецкого, а сейчас (во всяком случае, с учетом нынешней социальной разборчивости и требований политической корректности) таких исполнителей называют домашними менеджерами. Но Америго, похоже, хорошо справлялся со своей работой, так как его обязанности постепенно расширялись, и в 1488 году, когда Лоренцо ди Пьерфранческо обрел достаточно опыта, чтобы вести все дела самостоятельно, он стал использовать Америго для поручений самого разного рода. В сентябре того года Лоренцо ди Пьерфранческо доверил «дорогому Америго» продажу вина и взыскание долгов.

Постепенно Америго обрел широкий круг собственных клиентов. Он продолжал решать бизнес-вопросы для членов семей Веспуччи и Медичи, выступая посредником между Лоренцо ди Пьерфранческо и его не всегда сговорчивыми компаньонами. Он покупал безделушки для жены Лоренцо и подбирал ему деловых партнеров. Он выступал гарантом по долговым обязательствам и собирал долги по поручению кредиторов. Заключенные в долговые тюрьмы обращались к нему за помощью из своих смердящих камер. Он вошел в сговор с одним из тюремщиков, который попросил у него пару женских туфель, «потому что мы готовим маскарад… Простите, если просьба вам покажется дерзкой»[85]85
  Ibid., p. 86.


[Закрыть]. Подобный язык обычно используют шантажисты мелкого пошиба. Он контролировал счета агентов семейства Медичи. Некоторые туманные отсылки в его письмах к женщинам, чьи личности невозможно или сложно установить, заставляют нас подозревать, что он выступал и сутенером, – это слово я употребил в первом предложении предисловия к книге. Или «сводник», если выразиться деликатнее. Он явно выступал в качестве посредника для коллеги, который просил его передать кольцо для «леди»[86]86
  Ibid., p. 63.


[Закрыть], и для своего кузена, просившего его связаться с некоей «Моной В»[87]87
  Ibid., p. 44.


[Закрыть]. Тот же самый клиент просил его доставить ему кое-какие книги.

Все доверяли ему, особенно полусвет, однако уважение, которое к нему испытывали, было криминального свойства, хотя совсем не к этому с юных лет призывал его стремиться отец. Америго обладал качеством, которое, согласно Артуру Миллеру, должно быть присуще успешному торговцу: он умел «нравиться». Он расточал притягательную любезность – необходимый дар для обретения друзей на период успеха; излучал надежность и мог убедить кого угодно в искренности своей дружбы – скорее, впрочем, в стиле американского комедийного актера, однажды сказавшего: «Будь искренен, сынок, даже если думаешь иначе». Просители искали его поддержки, а патроны ценили его суждения. Он становился мистером «решателем проблем», флорентийским Фигаро, способным уладить всё и вся в городе. Америго участвовал в торговле вином и, возможно, драгоценными камнями или ювелирными изделиями, на свой страх и риск: эти товары время от времени упоминаются в письмах от компаньонов и покупателей. В основном же роль его состояла в посредничестве при купле-продаже ювелирных изделий для своих клиентов. Он, похоже, скопил некоторый капитал, но не слишком значительный. Единственное свидетельство, которым мы располагаем, состоит в том, что, покидая Флоренцию, он оставил младшему брату Бернардо на хранение рубины и жемчуг. О них он вспомнил на смертном ложе двадцать лет спустя и попросил Бернардо продать их, если они у него сохранились, а вырученное потратить на помин его души[88]88
  Varela, Colón y los florentinos, pp. 142-6.


[Закрыть].

В молодости, если подытожить, его интересовали не наука или государственные дела, а бизнес. Как раз этот арифметический талант к подсчетам прибылей и убытков, хитрость и изворотливость, льстивость и пронырливость помогли Америго на более позднем этапе его карьеры, когда смена вида деятельности превратила его в лоцмана, навигатора, исследователя и космографа, нуждающегося в вычислениях иного сорта. Такой жизненный вираж, как превращение сугубо делового человека в мечтателя-авантюриста, всегда ставил в тупик ученых мужей; но две фазы жизни Веспуччи смыкались в одну в силу верности навыкам «низкой» жизни и следования своей ментальности. Человек с «бухгалтерскими» мозгами, привыкший терпеливо сидеть над счетами, способен перестроиться на кропотливое наблюдение за звездами по ночам.

Он обзавелся любовницей и дочерью; это было рутинным грехом младшего сына, ибо содержать собственную семью он был не в состоянии, а его финансовое положение не могло привлечь внимания богатой невесты. Книга упражнений юного Веспуччи показывает, что отец предупредил его об этом и убеждал вступить в законный союз с «добропорядочной девушкой, как, например, поступил я»[89]89
  Riccardiana MS 2649, f. 69.


[Закрыть]. Мы знаем, что Америго ослушался совета, только по ремарке из недатированного письма, присланного ему компаньоном по испанскому бизнесу, который просил напомнить о себе дочери Америго и делал отсылку к тому, что, похоже, являлось его неудачной интрижкой: «Сообщи пожалуйста, всё ли в порядке у Лессандры – не то, чтобы я за нее переживаю, просто хочу знать, жива она или нет»[90]90
  Masetti-Bencini and Howard Smith, p. 85.


[Закрыть]. Кто такая была эта Лессандра? Еще одна «деловая» женщина из числа подружек Америго?

И кто такая не менее таинственная Франческа, которую двое из корреспондентов Америго называют по имени? Она не была матерью ребенка Америго, поскольку тот же самый корреспондент, который передавал привет его дочери, отдельно просил быть рекомендованным «той, кого зовут Франческа», и как будто с любовными намерениями; с другой стороны, второе и последнее упоминание о ней намекает на интимные и, возможно, распутные отношения с ней нашего героя. Всё это выглядит крайне некрасиво. Письмо коллеги Америго, датированное февралем 1491 года, добавляет интригующие детали. Общий тон письма панибратский, язык уличный и саркастичный. Автор провалил миссию, возложенную на него кем-то из семейства Медичи; он убрался из города в спешке и не знал, как оправдаться, да еще остался должен. Письмо полно двусмысленностей и темных мест. Нам интересен пассаж, касающийся неудавшейся попытки автора письма согласовать с Америго и еще одним приятелем свое стремительное бегство. «И счастье было не на моей стороне, – объяснялся он, – и если бы не мое к нему уважение и обязательства, которые твое доброе ко мне отношение накладывает на меня, и тот факт, что она такая красивая, я бы проклял Франческу и всех, кто живет на этой улице, такой темной, что мужчины, отправляющиеся туда, теряются в ее глубинах, и надеюсь, она послужит еще для вас источником наслаждений etcetera».

Грубый, дразнящий тон выдерживается до финального «etcetera». Насколько серьезно мы должны воспринимать подобные низкопробные шутки? Впечатление таково, что когда одному из ближайших друзей Америго потребовалось быстро его найти, то ему пришлось отправиться на темную улицу в дом с сомнительной репутацией. Америго, похоже, не испытывал никаких привязанностей и не сохранил никаких связей с друзьями, которых он покинул на темных улочках. Оставив Флоренцию навсегда, он ни разу не вспомнил о своей неофициальной семье и ни разу, насколько нам известно, не послал ей денег.

2
Новые горизонты
Севилья, 1491–1499: Отправляясь в море

Джироламо и Бернардо продолжали оставаться балластом для семейного корабля. Как многие из не ладивших с законом, с одной стороны, и из круга тех, кого относили к сливкам общества – с другой, они отдали на откуп Америго ведение своих дел, поиски доходов и устройство их судеб. Джироламо оставил семейный очаг приблизительно в 1480 году, стал священником и присоединился к общине на острове Родос. Трудно назвать точную дату этого события, но оно произошло не позднее сентября 1488 года. Это было равносильно признанию себя неудачником, раз он не сумел найти себе приличное место во Флоренции. Живя вдали от дома, он надоедал семье просьбами дать ему денег или найти выгодную должность, и жаловался Америго на то, что его письма остаются без ответа. Бернардо тем временем искал свое счастье в Венгрии, где многочисленные флорентийцы, объединив усилия, пытались извлечь выгоду из преклонения правителя перед искусством и ученостью Ренессанса.

Матьяш Корвин, король Венгрии, видел себя новым Геркулесом. Он начал строить дворец в Вышеграде в готическом стиле, но затем в поисках вдохновения стал всё более обращаться к античности, и как следствие – к Италии. В 1476 году он женился на итальянской принцессе. Венгрия стала страной возможностей для итальянцев, мало востребованных на родине. В особенной чести были художники и инженеры, способные придать королевским дворцовым постройкам стиль – и вдохнуть ауру – эпохи Ренессанса. Придворный поэт и гуманист Антонио Бонфини подробно описал дворец – точнее, предложил литературный эталон, в котором отшелушено всё лишнее, настолько точно он соответствовал классическим представлениям об идеальном загородном доме. Он вел читателей через лоджии, пространства с высокими сводами и ванные, оборудованные подземными печами для отопления. В «золотых покоях» с кроватями и серебряными стульями, где ничто не нарушает тишину – ни слуги, ни шепот моря, ни рев штормов, ни всполохи молний, – интерьеры были настолько хорошо защищены от внешнего мира, что искавшие там отдохновение «увидеть солнце могли лишь через не закрытые ставнями окна». Оптические иллюзии только усиливали воображение. «На потолке библиотеки можно было видеть нарисованное небо». Книги, впрочем, были настоящими, их количество – вполне королевским, более двух с половиной тысяч томов.

Матьяш Корвин претендовал на славу не менее продолжительную, чем у римской империи. Бонфини писал, что «когда читаешь о гигантских сооружениях римской империи, воплощавших ее величие, то думаешь не о том, о непобедимый король, превосходят или нет эти сооружения те, что возведены вами, но о том, что вы даете вторую жизнь архитектуре древних». Матьяш Корвин использовал все имевшиеся у него ресурсы эпохи Ренессанса, чтобы увековечить свой собственный имидж. «Его триумфы над врагом, – утверждал Бонфини, – не пропадут втуне благодаря его добродетелям, бронзе, мрамору и письменным свидетельствам»[91]91
  R. Feuer-Toth, Art and Humanizm in Hungary in the Age of Matthias Corvinus (1990), pp. 68–97.


[Закрыть].

Матьяш считал, что Флоренция превосходила всех в искусствах и стиле, добиться совершенства в которых он так стремился. Ему написал Фичино, обещая посетить Венгрию, но так никогда этого и не сделал. Франческо Бандини, сопровождавший первую жену Матьяша на ее пути из Италии, был флорентийцем, коллегой Фичино.

Бернардо Веспуччи, однако, так и не прижился в Венгрии; он не попал в фавор не только к королю, но и, похоже, к иному сколь-нибудь значимому лицу. Женитьба короля на дочери миланского герцога на короткое время оживила надежды Бернардо, но его жалобы в письмах к Америго открывают правду о том, что дела его шли «совсем плохо… приходится спать в лесу или в повозке для сена». Он завшивел, хотя принимал ванну дважды в неделю. Кое-какие деньги он стал зарабатывать, став хранителем книг для итальянского торговца по годовому контракту, в конце которого он решил «вернуться в Италию».

Его причитания слишком многочисленны и напористы до той степени, что превращаются в саморазоблачение. При дворе, по его утверждению, всем заправляют немцы, флорентийцы же не в фаворе (добавляя без всякой логики, что их в то же время недолюбливают за обладание «большей властью, чем сам король»). Все итальянцы при дворе опасались за свою жизнь. Взгляды короля на справедливость выдавали в нем, по косвенным признакам, тирана, осуждавшего преступников на смерть посредством гарроты, сжигания на костре, повешения, утопления и дробления костей на колесе. Страницы писем пропитаны оправданиями собственных неудач[92]92
  Luzzana Caraci, I, 34.


[Закрыть]. Бернардо, подобно Джироламо, был, похоже, безнадежным лузером, неспособным за себя постоять. В поколении Америго представители Веспуччи в целом разочаровывали, выглядели неспособными стяжать себе «славу и честь», чего от них ожидал отец.

Нет никаких свидетельств того, что Америго принял хоть какое-то участие в делах своих братьев. Его щепетильность проявляла себя, и в полную силу, лишь когда служила его интересам. Несмотря на обещания брата, Джироламо оставался без работы, а Бернардо – без назначения. Однако по отношению к Антонио, относительно богатому и успешному старшему брату, Америго был, как мы увидим, внимателен и участлив. Привычке заботиться о своей выгоде он не изменял до смертного одра. Тем временем стремление разбогатеть, устремившее Бернардо на Восток, направило Америго на Запад.

Магнит, влекущий на Запад

«Отправляйся на Запад, молодой человек», – так звучал добрый совет в Италии 15-го века. Процветающие иберийские рынки не только были опорными пунктами на пути к Атлантике и северной Европе, но и предлагали собственные заманчивые коммерческие возможности. Для флорентийцев испанская шерсть была важным ресурсом в их ткацкой индустрии, в которой семья Веспуччи имела свои интересы. Семья Пацци, величайшие враги Медичи на политическом поле Флоренции, в 1420-х годах открыла представительство в Барселоне, что помогло ей восстановиться после спада, грозившего оставить ее за пределами элиты флорентийских династий. Начиная с этого десятилетия и впредь Медичи имели в Испании своих агентов, а у себя во Флоренции нанимали на работу испанцев, включая Фрея Франциско де Арагона, консультировавшего Лоренцо де Медичи по вопросам королевского этикета[93]93
  Varela, Colón y los florentinos, p. 17.


[Закрыть]. Испания же поставляла флорентийцам породистых лошадей и собак[94]94
  Ibid., p. 33.


[Закрыть].

Веспуччи направился в Севилью. Это было одно из лучших мест в Испании для иностранца, решившего заняться бизнесом в годы позднего Средневековья. Город издавна привлекал иммигрантов из Италии. Одними из первых в Севилью начали прибывать генуэзцы – сразу после того, как король Фердинад III Кастильский присоединил Севилью и ее окрестности к своему королевству в 1248 году, отвоевав территорию у мавров. Во времена Веспуччи генуэзцы всё еще доминировали в иностранной общине и составляли самую большую группу иностранных резидентов во всей Испании. Две из самых богатых и родовитых семей города, Эстунига и Боканегра, прибыли из Генуи за несколько поколений до Веспуччи. Среди многочисленных новоприбывших во второй половине 15-го века было немало людей с серьезными капиталами, готовых вложить их в рискованные предприятия, способные принести в случае успеха большую прибыль. По свидетельству современников, в 1474 году в Севилье проживало более сотни генуэзских торговцев[95]95
  A. Collantes de Terán, Sevilla en la baja edad media (Madrid, 1977), p. 216.


[Закрыть]. Они выплачивали более половины всех налогов в казну города. Не менее тридцати из них, представлявшие одиннадцать торговых домов, обладали правами граждан.

Не только община генуэзцев, но и иностранное сообщество в целом росло и развивалось. В городе проживал по меньшей мере еще двадцать один итальянец, около полудюжины из них – венецианцы. В искусствах доминировали бургундский и французский вкусы, а большинство художников-иммигрантов прибыли с севера Европы. В 1470-х из Бретани приехал Лоренцо Меркаданте, а выдающийся мастер Энрике Алеман – из Германии. В 1478-м Энрике установил новые витражи и алтари в часовнях собора. К тому времени, впрочем, репутация Италии как колыбели искусств достигла севильских патронов, и они стали всячески привечать итальянских художников. Печатное дело, процветавшее в Севилье, привлекало флорентийских ремесленников. Коммерческие возможности в городе оказались даже более заманчивыми, чем сфера искусства. Среди бизнесменов, которые в 1469 году привезли морем зерно – в тот год город испытывал его нехватку – было пятеро флорентийцев[96]96
  Varela, Colón y los florentinis, p. 23.


[Закрыть]. Но флорентийские торговцы осваивались в Севилье не так быстро, как генуэзцы. На момент прибытия в город Веспуччи нам известно только о четырех таких торговцах в Севилье с правами гражданства. Число иностранных переселенцев резко возросло, когда началась торговля с Новым Светом, но Веспуччи оказался в городе незадолго до возникновения этого феномена. Его присутствие нельзя объяснить только следствием возросшей миграции. Мы попробуем определить или по крайней мере сделать предположение о его личных мотивах.

Севилью отличала безусловная притягательность. Непостижимый город, один из тех подобных Флоренции городов, которые, несмотря на свое «неправильное» расположение, достигают могущества и становятся крупными торговыми центрами вопреки географии. Город расположен вдали от моря – в 56-ти милях вверх по реке. Песчаная отмель делает Гвадалквивир труднодоступным. Поэтому Севилья в течение большей части своей истории представляла собой скорее город-крепость или региональный рынок, нежели центр океанской торговли. Вы и сейчас можете увидеть Севилью такой, какой ее видел Веспуччи (или какой она представлялась гражданам), если посмотрите на модель города, сделанную примерно в то время и установленную на высокий алтарь собора. Это каскад отливающих золотом крыш. Собор на модели является доминантой со своим минаретом Алмохад, оставшимся от прежней мечети, и он до сих пор служит в качестве колокольни; ниже – дворцы со сводчатыми галереями опускаются к двойной линии мощных зубчатых стен и воротам, выходящим к берегу реки. Другой «пережиток» мавританских времен – Золотая башня, вынесенная на первый план, которую узнает любой турист, видевший ее «вживую». Вскоре после прибытия Веспуччи нюрнбергский космограф Иеронимус Мюнцер, обозревая город с башни собора, отметил плодородные окрестности, немалые размеры города (вдвое больше его родного Нюрнберга), обильный приток воды и пышность многочисленных религиозных построек[97]97
  F. Morales Padrón, La ciudad del quinientos: historia de Sevilla (Seville, 1977), pp. 54-5.


[Закрыть]. Флорентийский земляк Веспуччи историк Франческо Гвиччардини, путешествуя по стране несколько лет спустя, посчитал нужным отдельно похвалить Севилью и еще несколько испанских городов.

Кастильские города были частью королевства. Ни один из них не имел республиканского прошлого или традиций независимости. Одними руководила аристократия, имевшая прежде всего сельскохозяйственные интересы, другими – назначенные королем чиновники. Меркантильные интересы редко выступали в качестве доминанты их существования. Та гордость, что испытывали флорентийцы за свой город, гражданам Севильи в принципе не могла быть свойственна, но Севилья вызывала у них иное чувство – исключительной глубины. Это был древний город с подлинно римскими корнями. Здесь располагались резиденции королей – вначале во времена вестготов, затем при правлении собственной мавританской династии, и уже после реконкисты[98]98
  Реконкиста – отвоёвывание испанцами и португальцами земель на Пиренейском полуострове у мавров.


[Закрыть] город время от времени становился центром кастильского двора. Его аристократия торговли не чуралась, духовенство щедро патронировало искусства, возможности для развития которых росли одновременно с общим процветанием. Городские власти занимались мощением улиц. Рьяные аристократические и религиозные общины покупали дома лишь для того, чтобы снести их до основания, освобождая место для общественных площадей[99]99
  Collantes de Terán, p. 78–9.


[Закрыть]. И всё же свободного пространства городу не хватало: в 1490 году рыцарский турнир, устроенный в честь свадьбы принцессы, пришлось проводить за его стенами[100]100
  F. Morales Padron, p. 19.


[Закрыть].

Севилья была крупнейшим городом королевства Испании, когда туда прибыл Америго, и по своим размерам не уступала Флоренции. Население города примерно удвоилось в течение 15-го века, причем в окрестных городках и деревнях оно прирастало даже быстрее, достигая местами троекратной величины. По мере того как увеличивалось число городских жителей, а с ним – и потребление, росли и горы мусора рядом с воротами; причем во время наводнений они оказывались полезными, на вершинах этих «гор» спасалось население[101]101
  Collantes de Terán, p. 103–6.


[Закрыть]. Но Севилья оставалась по сути региональным центром, зависящим от развития сельского хозяйства на прилегающих территориях. Никакая другая земля, соизмеримая с Севильским королевством, не могла сравниться с ним по богатству и процветанию. Доля Севильи в налоговых сборах Кастилии в 15-м веке составляла от 15 до 20-ти процентов[102]102
  E. Otte, ‘Los instrumentos financieros’ in A. Collantes de Terán, Sánchez and A. García-Baquero González, eds, Andalucía 1492: razones de un protagonismo (1992), p. 159.


[Закрыть].

Оливковое масло, текстиль и грубая шерсть с севера Андалусии шли по Гвадалквивиру к морю. Более всего иностранных торговцев интересовало оливковое масло, но страна также поставляла вино, зерновые и рогатый скот. Особенно ценились шкурки диких кошек и кроликов. Пользовались популярностью также свиньи и свинина из лесистых внутренних земель. Важную роль играл городской рыбный рынок. Но внешняя торговля еще не была высоко развита. В 1480-х годах только 26 граждан были упомянуты в налоговых книгах как торговцы.

Неплохо шло развитие промышленности. В 1489 году около 42 % активного населения было занято ремесленничеством и розничной торговлей[103]103
  M.A. Ladero Quesada, Andalusía en torno a 1492: estructuras, valores, sucesos (1992), p. 53.


[Закрыть]. Местная индустрия переросла уровень кустарных мастерских; работали крупные мыловаренные фабрики, верфи, производились высокого качества изделия из железа. Гончарные мастерские освоили выпуск сосудов большой емкости для хранения оливкового масла. Севильское мыло пользовалось высоким спросом и экспортировалось даже в Германию и Англию. Одно время считалось, что английских торговцев в Севилье привлекали прежде всего вино и сахар с Канарских островов; сейчас мнение таково, что главным соблазном было мыло[104]104
  E. Otte, Sevilla y sus mercaderes a fines de la edad media (1996), p. 67.


[Закрыть]. Монетный двор Севильи долгое время был крупнейшим в Испании. И задолго до открытия Америки в городе уже имели хождение в значительном количестве золотые и серебряные монеты.

Севилья собрала воедино все нити, что связывали порты в бассейне от Гвадалквивира до Гуадианы, от Уэльвы до Кадиса. Бонанса, Санлукар-де-Баррамеда, Могер, Палос, Лепе, Пуэрто де Санта Мария, Портал де Херес, Гибралеон, Картая и Аямонте – все эти населенные пункты зависели от финансовых институтов Севильи: банков, страховых компаний, рынков. Рыбная промышленность была движущей силой растущего вовлечения города в Атлантику. Необходимость всё более дальних морских вояжей в поисках богатых рыбой районов заставляла моряков изучать дальнюю навигацию. Потребности во фрахтовых перевозках и ведении военных действий стимулировали судостроительную индустрию. Возрастали объемы торговли всеми ключевыми и традиционными для Севильи товарами: золото и рабы из транс-сахарского мира, магрибские кожи и сахар из Суса, финики, индиго и янтарь.

Тем не менее, несмотря на долгую историю успеха, положение дел в Севилье, когда в город прибыл Веспуччи, было неопределенным. Восьмидесятые и начало девяностых 15-го века были сложным периодом из-за пандемии чумы и последовавшего голода. В 1484-5 годах монарх не позволял севильцам присоединяться к войскам, ведшим осаду Гранады, опасаясь распространения в армии чумы[105]105
  Collantes de Terán, p. 139.


[Закрыть]. В 1494-м по той же причине городской совет проводил свои летние собрания вне города. Половина граждан была слишком бедна, чтобы платить налоги[106]106
  Ladero Quesada, p. 154.


[Закрыть]. Впрочем, эти проблемы были рутинными для городов позднего средневековья. Проблемы самой Севильи были рукотворными и частично спровоцированы самими горожанами: религиозная нетерпимость, социальные конфликты и война.

Примечательно, однако, что все эти бедствия не только несли разрушения, но в некоторых отношениях оборачивались к пользе тех, кто их пережил. Возьмем, для примера, Инквизицию, способную своим ледяным дыханием заморозить любую отрасль экономики. Никогда она не была столь активной, как в момент своего зарождения. Хроникеры оставили противоречивые свидетельства относительно числа жертв в архинабожной Севилье: от трех до пяти тысяч подпавших под подозрение, многие из которых предпочли пуститься в бега, и от трех до семи сотен «отлученных», переданных светским властям для наказания – хотя не все они (а возможно, даже и не большинство) были казнены. Жертвы часто выбирались по коррупционным мотивам. В 1487 году, например, в число жертв попали converso – новообращенные, перешедшие из иудаизма в христианство – которым задолжала огромные деньги соборная коллегия, а также группа бывших иудеев, близких к одному из наиболее конфликтных боссов города, герцогу Медине Сидониа. К фракционным политикам в Севилье всегда относились с недоверием.

Уже в 1483 году, почти за десять лет до того, как та же политика возобладала на территории всей Испании, из города под страхом смерти были изгнаны евреи, а также те, кто исповедовал схожие религии. Текст декрета не дошел до наших дней, не сохранились аргументы, приводившиеся в оправдание этого решения; но королевство только что начало войну против мавров Гранады, и страх перед теми, кого ныне называют пятой колонной, вероятно, сыграл свою роль. Более того, Инквизиция подтвердила широко распространенную причину беспокойства: присутствие евреев подвергало опасности души обращенных из иудаизма, вводя в соблазн отступничества или замыкая их в пределах культуры прежней веры. Между 1495 и 1497 годами 2000 еврейских семей, проживавших в городе, в сущности, купили себе иммунитет от дальнейших преследований[107]107
  Ibid., p. 162.


[Закрыть]. Так что экономические выгоды от присутствия богатых предприимчивых новообращенных также не были потеряны. Многие укрылись на ближайших землях, принадлежавших гостеприимным аристократам, которые были рады заполучить столь удобных для эксплуатации съемщиков. Иными словами, Инквизиция перезапустила процесс получения золотых яиц без убиения несущих их кур.

Само по себе изгнание евреев редко приносило финансовые выгоды: терялось экономически продуктивное меньшинство, которое можно эксплуатировать с целью обогащения. В случае Севильи, однако, это привело к увеличению возможностей для новоприбывших и сделало жилье относительно дешевым. Спекулянты недвижимостью нацелились на еврейские дома еще до их изгнания, что видно из королевского декрета 1478 года, защищавшего евреев от такого рода посягательств. Последствия изгнания обнаружились сразу. Работы по возведению одного из наиболее знаменитых аристократических дворцов – Каса де Пилатос, или Дома Пилата, принадлежавшего семье Энрике де Рибера (которая имела отдаленных еврейских предков), начались в 1483 году на освободившейся после высылки евреев территории. Таким образом, исход евреев косвенно стал одной из причин наплыва иммигрантов, одним из которых оказался Веспуччи.

Более того, Севилья уже несколько десятилетий находилась – до прибытия Веспуччи в город – в состоянии перманентной войны: вначале разрушительная для деловой сферы гражданская война 1460-х, приведшая не только к уменьшению темпов роста налоговых сборов, но даже к их сокращению в абсолютном исчислении; затем война с Португалией в 1470-х со схожими последствиями. Многие судовладельцы в регионе воспользовались шансом сделать себе состояние и обрести опыт, нападая на португальские торговые суда на их пути в Африку и обратно. Флорентиец Франческо Бонагизи был одним из тех, кто в 1478 году отплыл к берегам Гвинеи с идеей пограбить те источники в Западной Африке, из которых португальцы черпали свое золото[108]108
  Varela, Colón y los florentinos, p. 25.


[Закрыть]. Португальцы вернули всё золото в ответном рейде, но экспедиция показала, что шансы на успех есть, и немалые. В том же самом году, частично учитывая итоги португальской войны, корона уже всерьез решила прибрать Канарские острова к своим рукам после долгого периода безуспешных попыток авантюристов и дельцов разного толка, действовавших от ее имени. Севилья оказалась в центре усилий по организации рекрутирования, снаряжения судов и финансирования походов. Наконец, в 1480-х началась война с королевством Гранада, открывшая торговцам с приличным свободным капиталом широкие возможности разбогатеть на военных поставках. В 1487 году в результате захвата Испанией Малаги, главного порта Гранады, бизнес в значительной мере переориентировался на Севилью. Контракты на фрахт судов для перевозки зерна, которые ранее базировались в порту Малаги, теперь начали обогащать севильцев.

В целом нужно отметить, что Веспуччи прибыл в Севилью в удачный момент. За последние почти сто лет спекулянты и авантюристы вложили большие деньги в исследования Атлантики к западу от Иберии. Отдача была в лучшем случае достаточно скромной. Наибольший доход приносила торговля африканскими рабами или похищение людей. Умеренно продуктивны были Мадейра и Азорские острова; после того, как на Мадейре в 1450-е годы начала расцветать сахарная промышленность, там возникло то, что можно назвать средневековым Wirtschaftswunder (экономическое чудо). Но в целом Атлантика продолжала пользоваться у инвесторов плохой репутацией. Конкиста Канарских островов приводила к пролитию большой крови и истощению состояния всех, кто в ней участвовал.

Но в 1480-х экономические показатели несколько неожиданно начали улучшаться. Португальцы открыли торговую станцию (крепость) в Сан-Жоржи-да-Мина на южной оконечности западноафриканского выступа недалеко от устья рек Пра и Бенуэ. Место, вообще-то, было скромное; местный вождь заявил о своем разочаровании бедностью португальских резидентов. Но поселение быстро приобрело высокую репутацию в Европе, где картографы изображали многобашенный город, нечто вроде замка Камелота (замок короля Артура), населенного чернокожими людьми. Основой такого успеха Сан-Жоржи было дешевое золото. Вблизи от крепости не существовало каких-либо значимых источников драгоценного металла, но торговцы из внутренних районов приносили – по португальским стандартам – достаточно золота, чтобы на него в обмен получить оловянную посуду и шерстяную одежду, которые предлагали португальцы. Этот форпост стал прорывом для европейских предпринимателей в африканскую Атлантику, золото которой издавна было главной целью всех исследовательских попыток. Канары стали прибыльными после запуска сахарного завода на острове Гран-Канария (третий по величине остров архипрелага) в 1486 году.