Текст книги "Продавец обуви. Как я создал Nike"

Я не был хорошим переговорщиком. Я вообще не был переговорщиком.

И тем не менее я владел цифрами и знал продукт: Фонд Дрейфуса. Более того, я знал, как говорить правду. И похоже, людям это нравилось.

У меня получилось быстро назначить несколько встреч и сделать несколько продаж. За неделю я заработал на комиссионных достаточно, чтобы заплатить свою часть аренды за несколько месяцев вперед, и еще прилично денег осталось на воск для серфовой доски.

Я жил одним днем, и в последнее время это чувство у меня обострилось благодаря тому факту, что мир, похоже, катился к своему концу. Ядерное противостояние с Советским Союзом обострялось буквально каждую неделю. У Советов было три дюжины ракет на Кубе, США хотели, чтобы их там не было, и обе стороны выдвинули свои последние условия. Переговоры были окончены, и Третья мировая должна была начаться с минуты на минуту. Если верить газетам, ракеты должны были посыпаться с небес ближе к вечеру. Ну в крайнем случае завтра с утра. Мир представлял собой Помпеи, и вулкан уже выбрасывал пепел.

Ну ладно, соглашались все вокруг, когда человечеству придет конец, вид на ядерные грибы оттуда, где мы сейчас, будет ничем не хуже вида, который откроется из любого другого места. Алоха, цивилизация.

А затем – сюрприз, и мир был помилован. Кризис миновал. Небеса, казалось, вздохнули с облегчением, а воздух стал яснее и прозрачнее. Наступила идеальная гавайская осень. Дни, полные довольства и чего-то, близкого к блаженству. Но потом эти дни сменились острым беспокойством.

– Мне кажется, пришло время покинуть этот рай, – сказал я Картеру.

Я совсем на него не давил. Я не думал, что в этом может быть необходимость. Мне было очевидно, что пора возвращаться к нашему плану. Но Картер нахмурился и выпятил подбородок.

– Слушай, Бак, я не знаю.

Он встретил девушку. Он хотел остаться на Гавайях, и как я мог ему при таком раскладе возражать? Я сказал ему, что понимаю его. Но почувствовал себя подавленным. Я отправился на долгую прогулку по пляжу. «Игра окончена», – сказал я себе. Последнее из того, что я хотел, это упаковать свои вещи и вернуться в Орегон. Но я также не представлял себе, как поеду дальше, путешествовать вокруг света в одиночку. «Езжай домой, – сказал мне тихонько внутренний голос. – Найди нормальную работу. Будь нормальным человеком». Затем я услышал другой тихий голос с такой же интонацией. «Нет, не возвращайся домой. Продолжай. Не останавливайся».

На следующий день я подал заявление об уходе из своей бойлерной.

– Плохо, Бак, – сказал один из начальников. – У тебя было реальное будущее в продажах.

– Бог не велит, – пробубнил я.

Тем же вечером в туристическом агентстве в соседнем квартале я купил открытый билет на самолет, действительный в течение года для любой авиакомпании, летящей в любом направлении. В День благодарения 1962 года я подхватил свой рюкзак (не очень мне понятно, куда девался чемодан) и пожал руку Картеру. Капитан самолета заговорил по громкой связи на японском языке с пулеметной скоростью, и меня бросило в пот. Я посмотрел в окно, на сияющий красный круг на крыле. Была ли моя идея безумной? Может, кстати, безумным был я сам? Даже если так, то уже поздно было обращаться за профессиональной помощью.

Самолет резко взмыл в небо, проревев над гавайскими белоснежными пляжами. Я смотрел, как массивные вулканы внизу становились все меньше и меньше. Пути назад нет. По случаю Дня благодарения на борту кормили шпигованной индейкой с клюквенным соусом. Так как мы направлялись в Японию, нам также подали сырого тунца и суп мисо. Я все это съел, читая романы в бумажных обложках, которые я запихнул в рюкзак. «Над пропастью во ржи» и «Голый завтрак». Я отождествлял себя с Холденом Колфилдом, подростком-интровертом, ищущим свое место в мире, но Берроуз просто будто стукнул меня по голове. Продавец наркоты не продает свой товар покупателю, он продает покупателя товару. Это было для меня уже перебором. Я заснул. А когда проснулся, мы уже резко зашли на посадку. Под нами лежал сверкающий огнями Токио. Гинза особенно напоминала рождественскую елку. Во время поездки к отелю я, однако, видел лишь темноту. Большие куски города были просто залиты чернотой. «Война, – сказал водитель. – Много домов еще с бомбами».

По пути сквозь длинные пустынные улицы мы с водителем больше не обмолвились ни словом. Нам нечего было друг другу сказать. И вот водитель остановился у здания, адрес которого был записан в моем блокноте. Это был сомнительный хостел. Более чем сомнительный. Я забронировал его через American Express, в глаза его не видя, и, как сейчас понимал, сделал ошибку. Я пересек мостовую, всю в дырках, и вошел в здание, которое, казалось, сейчас развалится. Старая японка за стойкой склонилась передо мной. Затем я понял, что она мне не кланяется, просто это ее спина согнута годами, будто дерево, пережившее множество бурь.

Медленно мы прошествовали в мою комнату, которая больше напоминала коробку. Татами-матрас, кривобокий столик – вот и вся обстановка. Правда, мне было все равно. Я почти не почувствовал своей спиной, что татами был с вафлю толщиной. Я поклонился сгорбленной японке и пожелал ей спокойной ночи. Оясуми насай. Я свернулся калачиком на матрасе и вырубился. Проснулся я спустя много часов в комнате, залитой светом. Я подобрался к окну. Я находился в каком-то производственном районе на краю города. Везде, куда ни глянь, царило опустошение. Здания стояли разрушенные или покрытые трещинами. Квартал за кварталом просто лежали в руинах. Они были стерты с лица земли.

Слава богу, что у моего отца оказались знакомые в Токио, включая группу американских парней, работавших в United Press International. Я приехал туда на такси, и эти парни встретили меня как члена семьи. Они напоили меня кофе и накормили завтраком, а когда я поведал им, где провел ночь, посмеялись.

Они нашли мне чистый, приличный отель. И написали названия нескольких хороших мест, где можно поесть. Что ты, ради всего святого, делаешь в Токио? Я объяснил, что путешествую вокруг света. Затем упомянул свою Безумную Идею. «Ух ты», – сказали они, чуть закатывая глаза. Ребята вспомнили двух бывших военных, которые теперь издавали ежемесячный журнал под названием «Importer». «Поговори с этими парнями, – сказали они мне, – прежде чем решишь что-то затевать». Я пообещал, что поговорю. Но сначала мне хотелось посмотреть город.

С путеводителем в одной руке и простенькой камерой «Minolta»в другой я посетил несколько достопримечательностей, которые пережили войну, старейшие храмы и часовни. Я проводил часы, сидя на скамейках в садах, обнесенных стенами, и читая о ведущих японских религиях, буддизме и синтоизме. Я был поражен концепцией кенсо, или сатори – просветления, которое нисходит на человека внезапной вспышкой, ослепляющей молнией. Это вроде как вспышка на моей камере. Мне нравился этот образ. Я тоже так хотел. Но сначала мне нужно было изменить все мое мировоззрение. Я мыслил линейно, а согласно философии учения Дзен линейное мышление есть не что иное, как заблуждение, одно из многих, которое делает нас несчастными. «Реальность нелинейна, – говорит Дзен. – Нет будущего, нет прошлого. Все существует только сейчас».

Любой религии эго человека видится препятствием, врагом. А Дзен так и просто заявляет, что твоего личного «я» не существует. «Я» – это мираж, лихорадочный сон, и наша упрямая вера в его реальность не только делает нашу жизнь бессмысленной, но и укорачивает ее. «Я» – это наглая ложь, которую мы рассказываем сами себе каждый день, а счастье требует от нас видеть сквозь эту ложь, развенчивать ее. Внутренний голос, внешний голос, это все одно и то же. Нет разделительной черты. Особенно в соревновании. Победа, согласно Дзену, приходит, когда мы забываем об идее, о своем «я» и об оппоненте, которые есть две половины одного целого. В Дзене и в «Искусстве стрельбы из лука» это высказано с кристальной ясностью. «Совершенство в искусстве владения мечом достигается… когда сердце больше не тревожит мысль о «я» и «ты», о противнике и его мече, о своем мече и том, как им управлять… Все есть пустота: твоя идея о себе, сверкающий меч, руки, которые держат его. Даже мысли о пустоте больше нет».

Голова моя плыла, и я решил сделать перерыв и посетить самое недзенское, даже антидзенское место в Японии, такое, где люди были сфокусированы на себе и ни на чем ином, кроме себя, – Токийскую фондовую биржу. Тошо помещалась в облицованном мрамором здании романского стиля с большими греческими колоннами. Она выглядела на своей улице как старомодный банк где-нибудь в тихом городишке в Канзасе. Внутри, однако, творился бедлам. Сотни мужчин махали руками, рвали на себе волосы, кричали. Ухудшенная версия бойлерной Корнфилда. Я не мог оторваться, смотрел и смотрел на них, спрашивая себя, неужели в этом и есть весь смысл? Серьезно?

Я ценил деньги не меньше, чем эти парни. Но я бы не хотел, чтобы моя жизнь сводилась только к добыче этих денег.

После Тошо мне нужен был покой. Я погрузился в тихое сердце города, углубившись в сад императора Мэйдзи и его императрицы, место, которое, как считалось, обладало огромной духовной силой. Там я сидел в задумчивости и благоговении под раскачивающимися деревьями гингко, рядом с красивыми воротами тории. В своем путеводителе я прочитал, что тории обычно означают вход в священные места, и я наслаждался безмятежностью, стараясь напитаться ею. Следующим утром я надел беговые кроссовки и побежал на Цукидзи, самый большой рыбный рынок мира.

Это оказалась еще одна версия Тошо, но только с креветками вместо акций. Я наблюдал как рыбаки, мало изменившиеся с древних времен, раскладывают свой улов на деревянных тележках и торгуются со скупщиками, чьи лица были будто сшиты из дубленой кожи.

Той ночью я поехал на автобусе в озерный край, в северные горы Хаконе, место, вдохновлявшее множество великих дзен-буддистских поэтов. Ты не можешь идти по пути, пока сам не станешь путем, говорил Будда, и я в восхищении стоял перед дорогой, которая вилась от зеркальных озер до одетой в облако вершины горы Фудзи, идеального, покрытого снегом треугольника, который напоминал мне гору Худ дома.

Японцы верят, что подъем на Фудзи – это мистический опыт, ритуальный акт празднования, и меня захватило желание подняться на гору, вот прямо сейчас. Я хотел прикоснуться к облакам. Однако я решил подождать. Поднимусь, когда мне будет что отпраздновать. Я вернулся в Токио и решил познакомиться с редакцией журнала Importer.

Двое бывших военных, обладатели толстых шей и бронзового загара, были невероятно заняты. Они выглядели так, будто могли сожрать меня за то, что вмешиваюсь и трачу их время. Но буквально за пару минут их сердитый вид улетучился, и они приняли меня очень тепло и дружелюбно, радуясь, что могут пообщаться с соотечественником.

Мы в основном говорили о спорте. Вы можете поверить, что «Янкиз» снова всех победили? Как насчет этого Уилли Мейса? Нет никого лучше. Да, сэр, он непревзойден.

Эти бывшие военные рассказали мне свою историю. Они были первыми американцами из встреченных мною, которые любили Японию.

Их забросили сюда во времена Оккупации, и они поддались очарованию местной культуры. А когда их срок службы закончился, они просто не смогли заставить себя уехать. Они запустили журнал об импорте еще в те времена, когда никто не был заинтересован в импорте в США чего-либо японского, и каким-то образом умудрялись поддерживать его на плаву уже 17 лет. Я рассказал им о своей Безумной Идее, и они выслушали мой рассказ даже с некоторым интересом. Сварили большой кофейник кофе и пригласили меня присесть.

Выбрал ли я уже линию японской обуви, какую я хотел бы импортировать, поинтересовались издатели. Я ответил, что мне нравится Tiger, стильный бренд, производимый компанией Onitsuka Co в городе Кобе, самом большом на юге Японии. «Да, да, мы их знаем», – сказали издатели. Я поделился с ними планом поехать туда и встретиться с людьми из Onitsuka. В этом случае, заметили мои собеседники, вам лучше бы знать некоторые особенности ведения бизнеса с японцами.

«Ключевой момент переговоров – не давите на них. Не ведите себя, как типичный американец, как обычный гайдзин – грубый, крикливый, агрессивный, не понимающий слова «нет».

Японцы плохо реагируют на агрессивные продажи. Переговоры здесь ведутся очень мягко. В этой культуре нет простых слов. Никто никогда не откажет вам напрямую. Японцы никогда не говорят «нет». Но и «да» они тоже не говорят. Они ходят кругами, их речь туманна, не разберешь, где объект, где субъект. Не теряйте надежды, но и не будьте слишком самоуверенны. Вы можете уйти с переговоров, думая, что ничего не вышло, а на самом деле ваш партнер готов на сделку. Вы можете также уйти, будучи уверенным в скорой победе, однако на деле вам только что ответили отказом. Их не поймешь.

Я нахмурился.

Даже в самых комфортных условиях я был плохим переговорщиком. А теперь что, мне придется еще и общаться в каком-то Королевстве кривых зеркал? В котором никакие нормальные правила не работают? Спустя час этих удивительных наставлений я откланялся и попрощался.

Внезапно ощутив, что не могу ждать и хочу действовать, пока их слова еще свежи у меня в голове, я понесся в свой отель, побросал немногочисленные пожитки в небольшой чемодан и рюкзак и позвонил в компанию Onitsuka, назначив встречу. Чуть позже я уже сидел в поезде, идущем на юг.

Япония была знаменита своим невероятным порядком и удивительной чистотой.

Японская литература, философия, одежда, быт – буквально все несло в себе отпечаток прекрасной чистоты и сдержанности. Ничего не ожидай, ничего не ищи, ничего не желай – бессмертные японские поэты шлифовали свои строки до тех пор, пока те не начинали сверкать, как лезвие самурайского меча или алмазы на дне горного ручья. Так почему же, поражался я, этот поезд до Кобе такой уделанный? Полы были завалены рваными газетами и сигаретными окурками, а сиденья – апельсиновыми корками. Еще хуже было то, что все вагоны были битком набиты людьми. Даже стоя можно было еле-еле приткнуться. Я нашел петлю возле окна и провисел на ней все семь часов, в то время как поезд, покачиваясь, проезжал глухие деревни и фермы, размерами своими не превышающие стандартный задний двор дома в Портленде.

Поездка была долгой, но ни мои ноги, ни мое терпение не сдали. Я был слишком увлечен, прокручивая в голове вновь и вновь инструкции по общению с японцами.

По приезде я снял комнату в маленьком рёкане. Встреча с Onitsuka была назначена на следующее утро, поэтому я почти сразу же улегся спать на татами. Но я был слишком взволнован, чтобы уснуть.

Я так и вертелся на своем мате большую часть ночи, а на рассвете поднялся и принялся рассматривать подбородок, расплывчато отражавшийся в зеркале. После бритья я надел свой зеленый костюм от Brooks Brothers и постарался настроиться на встречу. Ты профессионально подготовлен. Ты внушаешь доверие. Ты обязан это сделать. Ты можешь это СДЕЛАТЬ.

А потом я приехал не туда – в шоу-рум Onitsuka, тогда как меня ожидали на фабрике, на другом конце города. В итоге я прыгнул в такси и бросился на фабрику, опоздав на полчаса. В лобби меня встречала группа из четырех руководителей компании. Они поклонились. Я поклонился в ответ. Один из них выступил вперед. Он сказал, что его зовут Кен Миядзаки, и он хотел бы показать мне фабрику.

Я впервые был на обувной фабрике. И мне абсолютно все было интересно. Я даже находил ее музыкальной. Каждый раз, когда ботинок был собран, металлическая колодка выпадала на пол с серебристым звоном, мелодичным «клинг-клонг». Каждые несколько секунд раздавалось это «клинг-клонг», «клинг-клонг», такой концерт сапожника. Руководители фирмы, казалось, тоже наслаждались этой музыкой. Они улыбались мне и друг другу.

Мы прошли через бухгалтерию. Все, кто был в комнате, мужчины и женщины, повскакивали со своих мест и поклонились в унисон. Это был жест, подчеркивающий уважение к американскому «олигарху». Я слышал, что в японском языке слово «олигарх» произносится как «тайкун», что означает «главнокомандующий». Я не знал, как ответить на их поклон. Кланяться или нет – это вечный вопрос в Японии. Я слегка улыбнулся, чуть поклонился и продолжил идти.

Руководители рассказали мне, что собирают 15 тысяч пар обуви в месяц. «Впечатляет», – сказал я, понятия не имея, много это или мало. Меня провели в переговорную и посадили на место во главе большого овального стола. «Мистер Найт, – сказал кто-то, – сюда».

Почетное место. Снова поклоны. Японцы расселись за столом, подтянули галстуки и воззрились на меня. Настал момент истины. Я прокручивал эту сцену в голове так много раз, так же, как прокручивал каждую гонку задолго до того, как звучал стартовый пистолет. Но сейчас я понял, что это не гонка. У нас есть такая привычка сравнивать все подряд – жизнь, бизнес, приключения любого рода – с гонкой. Но эта метафора не всегда права. Она верна только до определенной степени.

Я понял, что сейчас не в состоянии не то что вспомнить, что хотел сказать этим людям, но не понимаю вообще, почему я здесь. Поэтому я сделал несколько быстрых выдохов и вдохов. Все в тот момент зависело от моего выступления. Все. Если я не смогу, если буду мямлить, я буду обречен остаток жизни продавать энциклопедии, или акции, или еще какой-то мусор, до которого мне не было дела. Я буду большим разочарованием для своих родителей, школы, города. Для самого себя.

Я всматривался в лица своих собеседников. Сколько раз я представлял в своем воображении эту сцену, а вот один существенный момент упустил. Я не предполагал, что вместе с нами за столом будет сидеть и сама Вторая мировая война. Война была везде – рядом с нами, между нами, окрашивая собой подтекст каждого слова, которое мы произносили.

Но мои японцы будто бы оставили эту войну в прошлом. Все руководители в этой комнате были молоды, примерно моего возраста. И по ним чувствовалось, что они решили, будто эта война не имеет к ним отношения. Прошлое надо оставить прошлому.

И тем не менее вопросы выигрыша и проигрыша затуманивают и усложняют многие сделки. Особенно если потенциальные победители и проигравшие лишь недавно были вовлечены, пусть даже не сами лично, а их предки, в пожар мировой войны. Все это смущение по поводу войны и мира создало низкочастотный шум у меня в голове, странное ощущение, к которому я не был готов. Реалист во мне хотел понять, что это такое, а идеалист пытался оттолкнуть это ощущение в сторону. Я прочистил горло.

– Джентльмены, – начал я.

Мистер Миядзаки прервал меня:

– Мистер Найт, какую компанию вы представляете? – спросил он.

«Да, это хороший вопрос», – подумал я.

Я почувствовал прилив адреналина и немедленное желание убежать и спрятаться, которое заставило меня подумать о самом безопасном месте на планете. Я вспомнил дом родителей. Дом был старинный, построенный людьми гораздо богаче моей семьи. В нем были комнаты для слуг, переделанные в мою спальню, которую я наполнял бейсбольными карточками, пластинками, постерами, книгами. И целую стену я завесил голубыми лентами с соревнований по бегу, которыми безумно гордился. Итак?

– Blue Ribbon, – выпалил я. – Джентльмены, я представляю компанию Blue Ribbon Sports of Portland, Oregon. Мистер Миядзаки улыбнулся. Другие руководители тоже улыбнулись. Вокруг стола послышалось урчание: lueribbon, blueribbon, blueribbon. Японцы сложили руки и продолжили на меня таращиться.

– Итак, – снова начал я, – джентльмены, американский обувной рынок огромен. И, по большей части, не освоен. Если Onitsuka сможет проникнуть на этот рынок, если у Onitsuka получится представить свои Tigers в американских магазинах и сделать цену ниже, чем у Adidas, которые сейчас носят большинство американских атлетов, это будет очень прибыльное предприятие.

Я просто цитировал наизусть свою презентацию для Стэнфорда, выдавая строчки и цифры, которые писал, изучал и запоминал неделями, и это помогло создать иллюзию красноречия. Было видно, что руководители компании впечатлены. Но, когда я закончил, настала гробовая тишина. Затем заговорил один, потом второй, и вот они уже перекрикивали друг друга, о чем-то возбужденно дискутируя. Друг с другом, не со мной. А потом все просто встали и ушли.

Это что, традиционный японский способ отказа от Безумной Идеи? Просто вставать всем вместе и уходить, да? Я что, зря им тут кланялся? Меня отправили восвояси? Что мне теперь делать? Может, просто… уйти? Через несколько минут японцы вернулись. Они несли скетчи и образцы, которые мистер Миядзаки разложил передо мной.

– Мистер Найт, – сказал он, – мы уже давно думаем об американском рынке.

– Правда? – удивился я.

– Мы уже продаем борцовки в США. На, э, Северо-Востоке (видимо, речь идет про Аляску)? Но мы много раз обсуждали возможность привезти и другие наши обувные линии в остальные части Америки.

Японцы показали мне три разных модели Tigers. Все три были названы по-английски. Кроссовки для обычных занятий назывались «Разминка».

– Отлично, – сказал я.

Кроссовки для прыжков в высоту – «Взлет».

– Прекрасно! – заметил я.

Модель для метателей дисков носила имя «Отрыжка».

«Не вздумай ржать, – сказал я себе. – Только не вздумай ржать…»

Они забросали меня вопросами о США, американской культуре и потребительских трендах, о разных типах спортивной обуви, продающейся в американских спортивных магазинах. Они спросили, насколько большой обувной рынок в США, насколько он мог бы вырасти, и я сказал им, что он может дорасти примерно до 1 миллиарда долларов. По сей день я без понятия, откуда свалилась эта цифра. Японцы откинулись на стульях и посмотрели друг на друга в изумлении. А затем, уже к моему изумлению, они начали пытаться меня заинтересовать: «Было бы компании Blue Ribbon… интересно… привезти кроссовки Tiger в США?»

– Да, – ответил я. – Было бы.

Я принялся разглагольствовать о «Разминке».

– Это хорошая модель, – сказал я. – Я мог бы продавать ее.

Я попросил их отправить мне образцы сразу же. Я дал им свой адрес и пообещал отправить денежный перевод в 50 долларов. Японцы встали. Они низко поклонились. Я тоже низко поклонился. Мы пожали руки. Я снова поклонился. Они снова поклонились. Мы все улыбались. Мы были партнерами. Мы были братьями. Встреча, которая, по моим ожиданиями, должна была занять 15 минут, продолжалась два часа.

Прямо из офиса Onitsuka я отправился в ближайшее отделение American Express и отправил отцу письмо. В нем я писал: «Дорогой отец, срочно: пожалуйста, вышли перевод 50 долларов на адрес: Onitsuka Co. в Кобе».

«Хо-хо, хе-хе… творятся странные дела».

Вернувшись в отель, я стал нарезать круги вокруг моего татами, пытаясь принять решение. Одна моя часть призывала немедленно отправиться в Орегон, дождаться этих образцов и дать старт моему новому деловому предприятию. К тому же меня сводило с ума одиночество, отрезанность от всего и всех, кого я знал. Случайно попавшийся на глаза номер New York Times или журнала Time могли вызвать спазм в горле. Я чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение, эдаким современным Робинзоном. Я хотел домой. Немедленно. Сейчас же.

И в то же время я был все еще охвачен любопытством, интересом к миру. Я хотел его увидеть, хотел исследовать, понять.

Любопытство победило. Я поехал в Гонконг и бродил по безумным, хаотичным улицам этого города, пугался безногих и безруких бродяг, стариков, стоящих на коленях в грязи, рядом с молящими сиротами. Старики были немы, а вот дети заходились в крике: «Эй, богач, эй, богач, эй, богач!» А потом они плакали или стучали по земле. Даже когда я отдавал им все деньги, которые были у меня в карманах, их плач не прекращался.

Я поехал на окраину этого города, взобрался на пик Виктории и смотрел на видневшийся вдали Китай. В колледже я прочитал изречение Конфуция – «Тот, кто передвигает горы, сначала убирает маленькие камешки» – и в тот момент чувствовал со всей ясностью, что именно вот эту гору мне никогда не сдвинуть с места. Я понимал, что в своей жизни я не смогу добраться до этой загадочной, огороженной стеной земли, и эта мысль причиняла невероятную грусть. Я ощущал свою незавершенность.

Я отправился на Филиппины, которые оказались такими же безумными и хаотичными, каким был и Гонконг, только еще в два раза более нищими. Я бродил медленно, будто в ночном кошмаре, по столице – Маниле, сквозь бесконечные толпы и несусветные пробки.

Затем я отправился в Бангкок, где плавал на длинной деревянной лодке по мрачным каналам на плавучие рынки, которые мне напоминали тайскую версию картин Иеронима Босха. Я ел птиц, фрукты и овощи, которые никогда раньше не видел и не увидел бы никогда после. Я ездил на рикшах, скутерах, тук-туках и слонах, чтобы добраться до Храма Изумрудного Будды и увидеть невероятного 600-летнего Будду, вырезанного из цельного куска нефрита. Стоя перед его невозмутимым ликом, я спрашивал: «Почему я здесь? В чем мой смысл?»

Я ждал.

В ответ ничего.

Или же молчание и было мне ответом.

Я отправился во Вьетнам, где глаза рябили от формы американских солдат и содрогались от страха. Все мы знали, что грядет война.

За несколько дней до Рождества я приехал в Калькутту, где снял комнату размером не больше гроба. Ни кровати, ни стула – они там просто не помещались. Только гамак, подвешенный над бурлящей дырой – туалетом. Через пару часов я свалился совершенно больным. Я подхватил какую-то инфекцию или это было отравление. Целые сутки я был уверен, что не выживу. Я просто знал, что вот-вот помру.

Но как-то я это пережил, вытащил себя из гамака и на следующий день уже шагал, покачиваясь, в толпе из тысяч паломников и дюжин священных обезьян по крутой лестнице храма Варанаси (очень сомнительно утверждение, так как Калькутта – это самый юг Индостана, а Варанаси на севере).

Ступеньки вели прямо в воды горячего, бурлящего Ганга. Зайдя по пояс в воду, я поднял глаза – что это, мираж? Нет, похороны. Обряд проходил посреди реки. Даже несколько обрядов одновременно. Я наблюдал, как плакальщики шли вброд по течению, помещали своих любимых покойных на носилки и поджигали. Не далее чем в 20 ярдах от них преспокойно купались другие люди. А некоторые и утоляли жажду той же водой из реки.

В Упанишадах сказано: «Проведи меня от нереального к реальному». И я сбежал от нереального. Я полетел в Непал, в Катманду и отправился в поход по чистой белой стене Гималаев. На спуске с гор я остановился на оживленном местном рынке и смолотил чашу буйволиного мяса с кровью. Я заметил, что тибетцы на рынке носили ботинки из красной шерсти и зеленой фланели с загнутыми деревянными носами, которые напоминали саночные полозья. Внезапно для самого себя я стал обращать внимание на обувь окружающих.

Я вернулся в Индию и провел новогоднюю ночь, слоняясь по улицам Бомбея, выписывая зигзаги между быками и длинноногими коровами и чувствуя приближение эпической мигрени, – запахи и звуки, цвета и сверкание, несущиеся со всех сторон, сделали свое дело.

Я отправился в Кению и заехал на местном автобусе далеко в буш. Гигантские страусы пытались обогнать автобус, а за окнами проплывали аисты размером с питбулей. Каждый раз, когда водитель останавливался в чистом поле, чтобы подобрать нескольких масаев, к нам в автобус также пытались подсесть один-два бабуина. Водитель и воины-масаи гоняли их, отмахиваясь ножами-мачете. Покидая автобус, бабуины оборачивались через плечо и бросали на меня взгляд, полный уязвленной гордости. «Извини, старик, – думал я. – Если бы от меня что-то зависело, я бы обязательно тебя взял…»

Был я и в Каире, где на плато Гизы стоял рядом с кочевниками пустыни и их покрытыми шелком верблюдами у подножия гигантского Сфинкса, глядя в его вечно распахнутые глаза. Солнце било мне в голову, то же самое солнце, что било по головам тысяч мужчин, которые строили эти пирамиды, и миллионам посетителей позже. Памяти ни о ком из них не сохранилось, думал я. Все суета, как говорит Библия. Все есть настоящий момент, говорит дзен. Все есть пыль, говорит пустыня.

Я побывал в Иерусалиме у камня, на котором Авраам был готов принести в жертву Богу своего сына, где Мухаммед начал свое восхождение на небеса. В Коране сказано, что камень хотел последовать за Мухаммедом, но тот прижал его ступней и остановил на земле. Как говорят, его след все еще виден. Интересно, пророк был босиком или в обуви?

Я съел ужасный обед в темной забегаловке в окружении рабочих с закопченными лицами. Все они выглядели усталыми до смерти. Пищу они жевали медленно, с отсутствующим видом, будто зомби. «Почему мы должны так тяжело работать?» – думал я. «Смотрите на полевые лилии, как они растут. Не трудятся, не прядут…» (Матфей 6:26–34. – Прим. пер.).

И тем не менее в первом веке нашей эры раввин Элазар бен Азария сказал, что наша работа – это самая священная наша часть. Все мы горды своим мастерством. Бог непрерывно работал; сколько же должен тогда трудиться человек?

Я поехал в Стамбул, где подзарядился турецким кофе, затерялся в перекрученных улицах у Босфора. Останавливался, чтобы зарисовать сияющие минареты, и ходил по золотым лабиринтам дворца Топкапы, который когда-то служил домом султанам Османской империи и где и сегодня хранится меч пророка Мухаммеда. «Не ложись спать однажды ночью, – писал Руми, персидский поэт XIII века. – То, чего ты больше всего хочешь, придет к тебе тогда. Согретый внутренним солнцем, ты увидишь чудеса».

В Риме я проводил дни в маленьких тратториях, поглощая горы пасты, разглядывая самых красивых женщин и обувь, самую красивую из всех, что я когда-либо видел. (Во времена Цезаря римляне верили, что, надевая сперва правую сандалию, а затем левую, они привлекают в свою жизнь удачу и процветание.) Я исследовал поросшие травой руины спальни Нерона, грандиозные руины Колизея, просторные залы и комнаты Ватикана. Не желая бродить в толпе, я всегда стоял у дверей музеев уже на рассвете, желая быть первым в очереди. Однако и очередей не бывало. Город увяз в холодной исторической схватке. Он весь был предоставлен мне.

Полностью моей была даже Сикстинская капелла. Один под куполом, расписанным Микеланджело, я мог барахтаться в своем безверии. В путеводителе я прочел, что Микеланджело был несчастен, когда создавал эту работу. У него болели спина и шея. Краска постоянно проливалась ему на волосы, а штукатурка сыпалась в глаза. Он не мог дождаться момента, чтобы наконец закончить с этим делом, так он говорил друзьям. Если уж самому великому Микеланджело не нравилась его повседневная работа, то чего же ожидать от всех остальных?