Текст книги "Продавец обуви. Как я создал Nike"

Во Флоренции я проводил дни, ища Данте, читая Данте, этого злого мизантропа-изгоя. Интересно, мизантропия у него появилась до изгнания или уже после? Была ли она причиной или, наоборот, следствием его ярости и изгнания?

Я стоял перед Давидом Микеланджело, пораженный яростью в его глазах. И понимал, что у Голиафа никогда не было ни единого шанса победить в этой схватке.

Доехав поездом до Милана, я приобщился к творчеству Да Винчи, познакомился с его невероятными тетрадями, поизумлялся его необычным увлечениям. Чемпионом среди них была страсть к человеческой ступне. Он называл ее инженерным шедевром. Произведением искусства. Кто я такой, чтобы с ним спорить?

В свой последний вечер в Милане я посетил оперу в театре Ла Скала. Это был шикарный повод проветрить мой приличный костюм от Brooks Brothers, и я с гордостью фланировал в нем среди господ в смокингах, пошитых на заказ, и сверкающих драгоценностями дам в вечерних туалетах. Мы все завороженно слушали «Турандот». Когда Калаф запел арию «Nessun dorma» («Никто не спит»): «О ночь, рассейся! Исчезайте, звёзды, исчезайте, звёзды! С зарёй мне побеждать! Побеждать! Побеждать!» – из моих глаз брызнули слезы, и, когда упал занавес, я вскочил на ноги. Брависсимо!

В Венеции я провел несколько расслабленных дней, гуляя по следам Марко Поло и стоя уж не знаю как долго перед палаццо Роберта Браунинга. Если вы понимаете простую красоту и презираете другое, то вы понимаете лучшее, что придумано Богом.

Мое время путешествия заканчивалось. Дом звал меня. Я поспешил в Париж, где бродил по подземельям Пантеона, коснулся слегка склепов Руссо и Вольтера. «Любите истину, но прощайте ошибку».

Я устроился в захудалом отельчике, наблюдал, как стены дождя поливали аллею под моим окном, молился в Нотр-Даме, пропадал в Лувре. Купил несколько книг в книжном магазине «Шекспир и Компания» и постоял там, где спал Джойс, и Френсис Скотт Фицджеральд. Затем я медленно брел к Сене, останавливаясь глотнуть капучино в кафе, где Хемингуэй и Дос Пассос вслух читали друг другу Новый Завет. В последний день я лениво бродил по Елисейским полям и думал о генерале Паттоне. «Не говорите людям, как что-то делать, говорите им, что нужно сделать, и позвольте им вас удивить своими результатами». Из всех великих генералов он больше всех уделял внимание обуви: «Солдат в обычной обуви – это просто солдат. Но в армейских ботинках он становится воином».

Я полетел в Мюнхен, посетил Бюргербройкеллер, где Гитлер выстрелил в потолок и запустил то, что в итоге привело ко Второй мировой войне. Хотел поехать в Дахау, но, когда спрашивал туда дорогу, люди отворачивались от меня, будто не знали. Приехав в Берлин, я пришел к стене, разделяющей город на Чекпоинт Чарли. Русские пограничники в тяжелых шинелях изучили мой паспорт, всего меня обхлопали и спросили, какое дело у меня в коммунистическом Восточном Берлине. «Никакого», – ответил я. Меня пугало, что они как-то могут выяснить, что я учился в Стэнфорде. Как раз перед моим приездом в Берлин два стэнфордских студента пытались нелегально провезти подростка через границу в «Фольксвагене». Они до сих пор были в тюрьме.

Пограничники пропустили меня. Я немного прошел и остановился на углу площади Маркс-Энгельс-Платц. Я оглядывался по сторонам, во всех направлениях. Ничего. Ни деревьев, ни историй, ни жизни. Вспомнилась вся бедность, которую я видел в Азии. Здесь бедность была другая, более дурацкая, такая, которую можно было бы предотвратить. Я видел троих детей, играющих на улице. Двух мальчишек и девочку восьми лет от роду. Девочка – в красной шерстяной шапочке, розовом пальто посмотрела прямо на меня и улыбнулась. Забуду ли я ее когда-нибудь? Или ее ботинки? Они были сделаны из картона.

Я отправился в Вену, на эти судьбоносные, пахнущие кофе перекрестки, где Сталин и Троцкий, Тито и Гитлер, Фрейд и Юнг жили в один и тот же исторический момент и все ошивались в одних и тех же дымных кафе, придумывая планы, как спасти (или, наоборот, прикончить) этот мир. Я ходил по одной брусчатке с Моцартом, пересекал величавый Дунай по самому красивому мосту, который в жизни видел, останавливался перед стремящимися ввысь шпилями Собора Святого Стефана, где Бетховен выяснил, что глух. Он тогда посмотрел вверх, увидел птиц, взлетающих с колокольни, и, к своему ужасу, понял, что не слышит колоколов собора.

В конце концов я отправился в Лондон. Я быстро пробежал к Бирмингемскому дворцу, Ораторскому уголку, Харродсу. Я даровал себе немного дополнительного времени в Коммонсе. Закрывая глаза, я вызывал в памяти великого Черчилля. «Вы спрашиваете, какова наша цель? Я могу ответить одним словом. Это победа, победа любой ценой, победа вопреки любым ужасам, победа… без победы нет жизни». Я отчаянно хотел доехать на автобусе до Стратфорда, чтобы увидеть дом Шекспира. Но у меня было очень мало времени. Я провел последнюю ночь здесь, обдумывая свою поездку, делая заметки в журнале. Я спросил себя, какая из стран самая важная? Греция, подумал я. Без сомнений. Греция.

Когда я уезжал из Орегона, два места на моем маршруте волновали меня больше всего. Япония, так как я хотел продать японцам мою Безумную Идею. И Греция, ведь я хотел предстать перед Акрополем. Сидя в аэропорту Хитроу перед посадкой на рейс, я медитировал на этот момент, глядел на эти невероятные колонны, испытывал живительный шок, тот, который получаешь при виде великой красоты, но смешанный с сильным ощущением – даже не знаю, наверное, узнавания? Было ли это лишь мое воображение? В конце концов, я стоял у колыбели западной цивилизации. Может быть, я просто очень хотел, чтобы это все было мне уже знакомо. Однако на самом деле я так не думаю. У меня мелькнула ясная мысль: я бывал здесь когда-то.

Затем, когда я поднимался по вытертым ступеням Акрополя, мне в голову пришла другая мысль: вот место, где все начинается. С левой стороны от меня высился Парфенон, за строительством которого, за архитекторами и рабочими, наблюдал сам Платон. С правой стороны был храм Афины Ники. Двадцать пять веков назад, как сообщал мне путеводитель, в этом храме был красивый фриз богини Афины, которая, как считалась, приносила «Нику», или победу.

Это было одно из тех благ, которое даровала Афина. Она также награждала тех, кто заключал сделки. В «Орестее» она говорит: «Я восхищаюсь искусству убеждать». В некотором смысле она была святой покровительницей купцов.

Не знаю, сколько я простоял там, вбирая энергию и силу этого эпохального места. Час? Три? Я не помню, через сколько дней после этого я открыл для себя пьесу Аристофана, поставленную в храме Ники, в которой воин дарит правителю пару новых сандалий. Не помню также и того, когда же я выяснил, что пьеса называлась «Рыцари» (Knights, аналогично фамилии автора. – Прим. пер.). Я помню, что, собравшись уходить, я заметил мраморный фасад храма. Греческие художники украсили его несколькими фризами, самым знаменитым из которых был тот, на котором богиня наклоняется… чтобы поправить ремешок своих крылатых сандалий.

24 февраля 1963 года. Мой 25-й день рождения. Я вошел в двери дома на Клейборн-стрит, с волосами по плечи и бородой в три дюйма длиной. Мать вскрикнула. Мои сестры моргали, будто они не узнавали меня или не понимали, что я вообще уезжал. Последовали объятия, крики, взрывы смеха. Мать усадила меня, налила чашку кофе. Она хотела слушать обо всем. Но я был измотан. Поставив чемодан и рюкзак в холле, я пошел в свою комнату. Я разглядывал свои голубые ленты. «Мистер Найт, как называется ваша компания?»

Я свернулся на кровати и провалился в сон. Спустя час я проснулся от того, что мама звала меня вниз, ужинать. Отец уже вернулся с работы, и он обнял меня, стоило мне показаться на пороге столовой. Он, как и мама, хотел знать все подробности. И я хотел их ему рассказать.

Но вначале я хотел знать лишь одно.

– Пап, – сказал я. – Мои кроссовки пришли?

Глава 3
1963

Папа пригласил всех соседей на кофе с пирогом и на специальный просмотр «фотографий Бака». Исполняя эту обязанность, я стоял возле слайдового проектора, пролистывая изображения кнопкой перемотки и описывая пирамиды, храм Ники, но мысленно я был не в этой гостиной. Я был далеко.

Я был на пирамидах, я был в храме Ники. И я был в крайнем удивлении по поводу отсутствия моих кроссовок. Четыре месяца спустя после той знаковой встречи в компании Onitsuka, после того как я вроде бы подружился с этими руководителями или думал, что подружился, – кроссовок все еще не было. Я немедленно отослал письмо. «Уважаемые господа, помните нашу встречу осенью, удалось ли отправить мне образцы?» Затем я посвятил несколько дней отдыху, выспался, постирался, встретился с друзьями. Ответ из Onitsuka пришел быстро. «Кроссовки скоро будут, – гласило письмо. – Всего лишь через несколько дней».

Я показал письмо отцу. Он поморщился. Через несколько дней?

– Бак, – сказал он, усмехнувшись, – эти 50 баксов канули в небытие.

Мой новый вид – отросшие волосы, борода пещерного человека – напрягали маму и сестер. Они украдкой смотрели и хмурились. Я мог слышать их мысли, как они думали: вот бездельник. Поэтому я побрился. После этого я стоял возле моего бюро в бывшей комнате для слуг и говорил себе: «Это все официально. Ты уже вернулся».

И все же это было не так. Что-то внутри меня не вернется больше никогда. Мама заметила это раньше других. Однажды за ужином она внимательно, вопросительно на меня посмотрела.

– Ты выглядишь более… приземленным, – сказала она.

«Приземленный, – подумал я. – Господи боже».

Пока не пришли кроссовки, если они вообще должны были бы прийти, мне нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Перед поездкой я прошел собеседование с Дином Виттером. Может быть, я мог бы вернуться туда. Я озвучил это отцу в то время, когда он смотрел свое вечернее шоу. Он потянулся в своем кресле и посоветовал, чтобы я сначала пообщался с его старым другом Доном Фрисби, руководителем компании Pacific Power & Light.

С мистером Фрисби я был знаком. Во время учебы в колледже я проходил у него летнюю практику. Он нравился мне, как нравилось и то, что он окончил Гарвардскую школу бизнеса. Также я восхищался тем, как быстро он стал руководителем компании, акции которой обращаются на Нью-Йоркской фондовой бирже.

Я помню, как тепло он принял меня тем весенним днем в 1963-м, сердечно пожал мне руку и проводил в свой офис, усадив на стул напротив своего стола. Он утвердился на своем огромном кожаном троне с высокой спинкой и поднял брови.

– Итак… Что у тебя на уме?

– Если честно, мистер Фрисби, я не знаю, что делать… по поводу работы… или карьеры… – сказал я. И тихо добавил: – И своей жизни.

Я сказал, что думал пойти к Дину Уиттеру. Или вернуться в электрическую компанию. Или поработать в какой-нибудь крупной корпорации. Свет из окна офиса мистера Фрисби сверкнул, отразившись от его очков без оправы. Это напомнило мне блики солнца на поверхности Ганга.

– Фил, – сказал он, – это все плохие идеи.

– В смысле, сэр?

– Я не думаю, что тебе следует делать хоть что-то из этого.

– Ох…

– Все, абсолютно все люди, меняют работу минимум три раза в жизни. Если ты сейчас пойдешь работать в инвестиционную компанию, например, ты рано или поздно покинешь ее, и на следующей работе тебе придется начинать все сначала. С работой в крупной корпорации та же история. Нет, вот, что тебе следует сделать, пока ты молод: получи лицензию бухгалтера. Она, вкупе с твоим дипломом MBA, станет солидной основой для твоих заработков. Если ты будешь менять места работы, а ты, поверь мне, будешь это делать, то, по крайней мере, ты сможешь поддержать на нормальном уровне свою зарплату. Ты не скатишься назад.

Это был практичный совет. Я, конечно, не хотел скатиться назад.

Бухгалтерия не значилась в списке моих специализаций. Мне нужно было прослушать еще 9 часов, чтобы иметь право сдавать экзамен. Поэтому я быстро записался на три бухгалтерских класса в Портленде. «Опять учеба?» – проворчал отец.

Даже хуже, ведь учиться предстояло не в Стэнфорде или Орегонском университете. Это был всего лишь маленький Портленд. Получив свой диплом, я пошел работать в бухгалтерскую контору Lybrand, Ross Bros. & Montgomery. Она входила в Большую восьмерку национальных компаний, но ее портлендское отделение было маленьким. Один партнер, три младших ассистента. Мне подходит, решил я. Такие маленькие фирмы прекрасно годятся для обучения.

И вначале так оно и было. Моим первым заданием была работа на компанию в Бивертоне, Reser’s Fine Foods, и, как единственный специалист на проекте, я должен был работать непосредственно с директором, Элом Резером, который был всего на три года старше меня. Я научился нескольким важным вещам, и мне нравилось проводить время, работая с его бухгалтерскими книгами. Однако я был слишком перегружен работой, чтобы полностью наслаждаться этим процессом. Проблема маленького дочернего подразделения большой бухгалтерской фирмы – это переработки. На нас постоянно сваливались дополнительные задачи. В активный сезон, с ноября по апрель, мы стояли на ушах, впахивая по 12 часов в сутки и по 6 дней в неделю, что практически не оставляло времени на обучение.

А еще за нами наблюдали. Пристально. Наши рабочие минуты отслеживались буквально до секунд. Когда президент Кеннеди был убит 22 ноября, я попросил у шефа выходной. Я хотел сидеть перед телевизором вместе со всей страной и скорбеть. Мой босс, однако, лишь отрицательно помотал головой. Сначала работай, а уж потом скорби. Вот тебе и «Взгляните на лилии полевые… ни трудятся, ни прядут».

Утешений у меня было всего два. Одно из них – деньги. Я зарабатывал 500 долларов в месяц. Другой отдушиной было время ланча. Каждый полдень я шел вниз по улице к местному турагентству и стоял, как Уолтер Митти, перед постерами в его витрине. Швейцария. Таити. Москва. Бали. Я брал буклет и листал его на скамейке в парке, поедая сэндвич с арахисовым маслом и джемом.

«Вы можете поверить, что всего год назад я серфил на Вайкики?» – вопрошал я голубей. И ел жаркое из водяного буйвола во время утреннего спуска в Гималаях? Что, неужели лучшее в жизни осталось позади? Была ли поездка вокруг света пиком моей жизни?

Собеседники из этих голубей были еще хуже, чем из статуи Изумрудного Будды.

Вот так я провел первые месяцы своего двадцатипятилетия. Общаясь с голубями. Полируя свою машину. Строча письма.

Дорогой Картер, уезжал ли ты когда-нибудь из Шангри-Ла? Я теперь бухгалтер и предаюсь размышлениям, выносящим мой мозг.

Глава 4
1964

Уведомление о посылке пришло под Рождество, и, вероятнее всего, я поехал на склад почты в первую неделю 1964 года. Точно уже и не помню. Знаю, что это было ранним утром. Так и вижу, как приезжаю туда еще до того, как служащие отпирают двери. Я протянул им уведомление, и они ушли куда-то в дальние помещения, а вернулись ко мне с большой коробкой, покрытой японскими иероглифами.

Я бросился домой, проскользнул в подвал и разорвал упаковку. Двенадцать пар кроссовок, молочно-белых, с голубыми полосами по бокам. Боже, они были прекрасны. Даже более, чем прекрасны. Никакие красоты Парижа или Флоренции не могли бы их превзойти. Я хотел бы поставить их на мраморные пьедесталы или поместить в блестящих рамочках, чтобы повесить на стену. Я подносил их к свету, гладил, словно нечто святое, так писатель мог бы отнестись к новому набору блокнотов, а игрок в бейсбол – к набору бит. Затем я отправил две пары своему старому тренеру по бегу, Биллу Бауэрману, в Орегон.

Я сделал это без всякой задней мысли, просто потому, что именно Бауэрман впервые вдохновил меня, заставил задуматься, действительно задуматься, что же люди надевают себе на ноги.

Бауэрман был гениальный тренер, мастер мотивации, способный повести за собой молодежь. И был один предмет экипировки, который он считал самым существенным в беге. Бауэрман был помешан на том, во что обуты человеческие существа.

Все четыре года, пока я тренировался у него в Орегоне, Бауэрман постоянно залезал в наши шкафчики и воровал оттуда кроссовки. Целыми днями он разрывал их, перешивал, затем отдавал обратно. Небольшие изменения, которые он вносил, либо заставляли нас бегать так легко и быстро, словно мы были олени, либо сдирали нам ноги в кровь. Невзирая на результат, он никогда не останавливался.

Он был намерен найти новые способы поддержки подъема, смягчения амортизатора, увеличения пространства для носка стопы. Он постоянно придумывал новые дизайны, новые способы сделать наши кроссовки более элегантными, мягкими, легкими. Особенно – легкими. «Сделав пару кроссовок легче на одну унцию, можно облегчить пробег одной мили на 55 фунтов», – говорил он.

Он не шутил. Его слова были основаны на расчетах. Если взять обычный шаг стандартного мужчины, составляющий 6 футов, разделить милю на длину шага (5,280 фута), вы получите 880 шагов. Срежьте 1 унцию с каждого шага – это и будут те самые 55 фунтов. Легкость, верил Бауэрман, означает – меньше давления, больше энергии, а это в итоге оборачивается более высокой скоростью. А скорость – значит победа. Проигрывать Бауэрман не любил. (И я перенял это от него.) И потому легкость была его постоянной целью.

«Целью» – это еще мягко выражаясь. Когда дело касалось того, чтобы добиться большей легкости, он готов был пробовать все, что угодно. Животное, овощ, минерал – любой материал мог пойти в дело, если было подозрение, что он поможет улучшить кожу для спортивной обуви. Иногда в дело шла кожа кенгуру. В другой раз чешуя трески. Да вы просто жизни не видели, если не соревновались с лучшими бегунами планеты, будучи обуты в кроссовки из чешуи.

Четверых или пятерых спортсменов в команде, включая меня, Бауэрман рассматривал в качестве своих подопытных кроликов. Но я был в этом смысле прямо-таки его любимчиком. Чем-то мои ноги его особенно привлекали. Что-то было в моем шаге. И со мной можно было позволить себе ошибаться. Я не был ни лучшим спортсменом в команде, ни перспективным бегуном. С более талантливыми ребятами он не решался экспериментировать.

Новичок, второгодник, юниор – я потерял счет всем тем гонкам, которые бегал в сочиненных и улучшенных Бауэрманом шиповках и марафонках. Когда я уже был в рядах старших спортсменов, он шил все мои кроссовки с нуля. И конечно, я был убежден, что эти новые кроссовки Tiger, смешные маленькие ботиночки из Японии, которые ехали ко мне больше года, заинтересуют моего старого наставника. Конечно, они уступали в легкости его ботинкам из чешуи трески. Но у них был потенциал: японцы обещали их улучшить. Еще один плюс – они были недороги. Я знал, что Бауэрману с его любовью к математике и экономии это придется по вкусу.

Даже название кроссовок было будто специально придумано для Бауэрмана. Обычно он звал своих бегунов «Орегонские парни», но периодически он призывал нас быть «тиграми». До сих пор перед глазами стоит картина: Бауэрман, расхаживающий по раздевалке перед гонкой и призывающий нас: «Будьте там, как тигры!» (Тех, у кого тигром быть не получалось, он часто звал «гамбургеры».)

Каждый раз, когда мы жаловались на скудный паек перед соревнованиями, он бурчал: «Тигр лучше охотится, когда голоден». В любом случае, подумал я, тренер закажет несколько пар кроссовок Tiger для своих тигров. Но даже если и не закажет, впечатлить Бауэрмана уже было достаточно. Одно это уже могло послужить основой для успеха моей совсем юной компании.

Возможно, мотивом всего, что я делал в те дни, было глубокое желание впечатлить Бауэрмана, понравиться ему. Разве что еще от родного отца я так жаждал одобрения. И Бауэрман был в этом отношении столь же скуп на похвалу. Расчет был в каждом жесте нашего наставника. Он взвешивал и выдавал слова похвалы так, будто они были неограненными алмазами.

Если ты выигрывал соревнования, Бауэрман мог сказать: «Хорошая гонка». (На самом деле, именно это он сказал одному из своих бегунов на милю после того, как парень побил недосягаемый до того 4-минутный рекорд Соединенных Штатов.) Он стоял перед вами в своем твидовом блейзере и безрукавке мышиного цвета, галстук развевается по ветру, плоское кепи низко надвинуто, и максимум – удостаивал вас кивком. Может, еще внимательным взглядом. Эти ледяные голубые глаза никогда ничего не упускали и никому ничего не обещали. Все отмечали щегольский вид Бауэрмана, его старомодную стрижку ежиком, его прямую осанку и ровную линию подбородка. Но меня всегда впечатлял этот чистый ледяной взгляд.

Я пропал в первый же день встречи с ним. С того момента, как я приехал в университет Орегона, в августе 1955-го, я полюбил Бауэрмана. И начал его бояться. Эти два состояния всегда сопровождали наши отношения. Я обожал его и при этом не мог найти способ справиться со старым страхом. Иногда страх уменьшался, иногда усиливался, иногда он наполнял меня от макушки до ботинок, тех самых, которые Бауэрман собственноручно переделывал.

Любовь и страх – эти же полярные эмоции управляли и моими отношениями с отцом. Временами я спрашивал себя, простое ли это совпадение, что Бауэрман и мой отец оба закрытые, властные и загадочные, и обоих их зовут Биллами.

Но демоны у этих двух мужчин были разные. Для моего отца, сына рядового мясника, была очень важна респектабельность. Бауэрман, чей отец был губернатором Орегона, респектабельность ни в грош не ставил. А еще он был потомком легендарных пионеров, мужчин и женщин, которые прошли весь путь по Орегонской тропе.

Когда они остановились в конце этой тропы, то основали там крошечный городок в восточном Орегоне, который назвали Фоссил. Бауэрман провел там ранние годы и постоянно туда возвращался. Жесткий, смуглый, чем-то похожий на ископаемую древность, он сочетал в себе смесь открытости, и честности, и редкого ослиного упрямства. Сегодня таких людей уже не делают. Он был также героем войны. Конечно, а как же иначе.

Он стал им, будучи майором 10-й Горной дивизии. Он, самый знаменитый тренер по бегу в Америке, никогда не воспринимал себя, как тренера по бегу. Он терпеть не мог, когда к нему обращались «тренер». Обладая таким бэкграундом, он естественно воспринимал бег как средство по достижению цели, а не как саму цель. Он звал себя «Профессор по преодолению жизненных трудностей», и его работой, как он ее видел и как часто сам ее описывал, было подготовить вас к борьбе и соревнованиям, которые лежали далеко за пределами и беговой дорожки, и самого Орегона. Подготовить к преодолению преград на нашем жизненном пути.

Несмотря на все величие этой миссии, или как раз благодаря ему, условия жизни в Орегоне были спартанскими. Пропитанные влагой деревянные стены, шкафчики, которые не красили десятилетиями. У шкафчиков не было дверей, только перегородки, которые отделяли твои вещи от вещей соседа. Одежду мы вешали на гвозди. На ржавые гвозди. Иногда мы бегали без носков.

Но мы никогда и не думали жаловаться. Тренер был для нас полководцем, которого нужно слушаться – быстро, беспрекословно и слепо. В моем уме он часто возникал в образе генерала Паттона с секундомером. В те моменты, когда он не был для меня богом.

Как все античные боги, Бауэрман жил на вершине горы. Его ранчо расположилось на перевале высоко над кампусом. И, возлежа на своем частном Олимпе, он мог быть вредным, как древнегреческий бог.

Я помню лишь один случай, когда он был действительно жестким со мной. Я учился уже второй год, и мое расписание буквально разрывало меня на части. Лекции все утро, тренировки днем, домашние задания до позднего вечера. Однажды, опасаясь, что вот-вот свалюсь с гриппом, я зашел к Бауэрману в офис, чтобы сказать, что сегодня не смогу прийти на тренировку.

– Угу, – сказал он, – кто тренер команды?

– Вы.

– Как тренер команды, я говорю, что ты должен прийти. И кстати… У нас сегодня гонка на время.

Я чуть не заплакал. Но сдержался, а потом вложил все эмоции в гонку и показал один из своих лучших результатов за год. Уходя с трека, я бросил взгляд на Бауэрмана. Ну что, мол, теперь доволен? Он посмотрел на меня, проверил секундомер, снова взглянул на меня, кивнул. Он меня проверял. Он сломал меня и перешил, совсем как пару кроссовок. И я выдержал. После этого я по-настоящему стал одним из его Орегонских парней. С того дня я стал «тигром».

Ответ от Бауэрмана пришел сразу же. Он написал, что приезжает в Портленд на будущей неделе, на соревнования Oregon Indoor. И пригласил меня на ланч в отель Cosmopolitan, где остановилась команда.

25 января 1964 года. Я ужасно нервничал, пока официантка шла к нашему столу. Бауэрман заказал гамбургер, и я хрипло попросил себе такой же. Пару минут мы просто болтали. Я рассказал Бауэрману о своем кругосветном путешествии. Кобе, Иордания, Храм Ники. Бауэрман особенно расспрашивал про Италию, которую, невзирая на свои битвы со смертью на ее территории, он вспоминал с любовью. И вот он перешел к делу.

– Эти японские кроссовки, – сказал он. – Они очень хороши. Как насчет того, чтобы взять меня в дело?

Я уставился на него, не поняв сначала. Взять его в дело? Потребовалось время, чтобы принять и понять, что он говорит. Он не хотел просто купить дюжину пар кроссовок Tiger для своей команды, он хотел стать моим партнером? Если бы Господь Бог свесился с облака и попросился ко мне в партнеры, я бы и то меньше удивился этому предложению. Запинаясь и заикаясь, я согласился. Протянул ему руку. Но затем отвел ее.

– Какой вид партнерства вы имели в виду? – решил уточнить я.

Посметь торговаться с богом. Я сам не мог поверить своему хладнокровию.

Бауэрман тоже не мог. Он выглядел озадаченным.

– 50 на 50, – сказал он.

– Тогда вы должны вложить половину.

– Конечно.

– Я посчитал, что первый заказ будет на 1000 долларов. Ваша половина составит 500.

– Меня устраивает, – ответил он.

Когда официантка принесла счет за гамбургеры, мы разделили его так же. Пополам, 50 на 50.

Я вспоминаю следующий разговор, как будто он состоялся в тот же день. Хотя документы это отрицают. Письма, дневники, ежедневники – все они определенно говорят, что это произошло намного позже. Но я помню так, как помню, и этому может иметься какая-то своя причина. Мы вышли из ресторана, и я как сейчас вижу, как Бауэрман надевает свою кепку, подтягивает галстук, слышу, как он произносит: «Нужно, чтобы ты встретился с моим юристом, Джоном Джакуа. Он поможет нам зафиксировать договоренность письменно».

Спустя несколько дней, или недель, или лет, состоялась наша новая встреча. Я подъезжал к каменному форту Бауэрмана и восхищенно любовался им. Не так много ребят имели сюда доступ. По Кобург-роад на Маккензи-драйв, до момента, когда увидишь грунтовую аллею, бегущую пару миль вверх по холму через лес. Следуя ею, въезжаешь на расчищенный от леса участок с розовыми кустами, одинокими деревьями и приятным домом, маленьким, но надежным, с фасадом из камня. Бауэрман построил его своими руками. Пока я парковал машину, я про себя все удивлялся, как же он проделал всю эту тяжеленную работу самостоятельно.

Человек, который двигает горы, начинает с того, что переносит мелкие камушки. Вокруг дома шла деревянная веранда, где стояли несколько походных стульев, – ее он также построил сам. С нее открывался божественный вид на реку МакКензи, и меня без труда можно было бы убедить, что и реку здесь тоже прокопал сам Бауэрман.

Я увидел самого Бауэрмана, стоящего на крыльце. Он прищурился и зашагал по ступенькам к моей машине. Я не очень помню, о чем мы болтали, когда он сел ко мне в салон, и мы двинулись в сторону дома его юриста.

Помимо того, что Джакуа был юристом и лучшим другом Бауэрмана, он еще и жил с ним по соседству. По дороге туда я не очень представлял, насколько вся ситуация хороша для меня. У нас был хороший контакт с Бауэрманом, и мы вроде как договорились по условиям, но юристы же всегда все ставят с ног на голову. Юристы на этом прямо-таки специализируются. А что такое лучший друг – юрист… Тем временем Бауэрман ничего не предпринимал, чтобы меня успокоить.

В гробовом молчании я смотрел на дорогу и раздумывал над эксцентричностью Бауэрмана, которая отражалась на всем, что он делал. Он всегда шел против течения. Всегда. Например, он был первым студенческим тренером Америки, который уделял большое внимание отдыху спортсменов, считая, что восстановлению сил надо уделять не меньше внимания, чем тренировкам. Но уж если он брался за тебя, братец, то уж брался.

Стратегия Бауэрмана о том, как пробежать милю, была проста. Установи высокую скорость на первых двух кругах, третий пробеги так быстро, как только можешь, и утрой свою скорость на четвертом. С учением Дзен эту стратегию роднило то, что она требовала невозможного. И все же она работала.

Бауэрман воспитал больше бегунов-рекордсменов, чем кто-либо еще. Я, однако, не был одним из них, и в тот день мне пришлось задуматься, не упаду ли я снова на этом критичном четвертом круге.

Джакуа стоял на крыльце. Я его пару раз видел у нас на тренировках, но никогда особо к нему не приглядывался. В очках, среднего возраста, он не соответствовал моим представлениям о юристах. Слишком спортивен, слишком хорошо сложен. Позже выяснилось, что он был блестящим тейлбеком в бейсбольной команде старшей школы и лучшим бегуном на 100 метров в колледже Помона. У него до сих пор была сказочная атлетическая сила. Она чувствовалась в его рукопожатии.

Погода стояла обычная для января в Орегоне. Пронизывающий холод и моросящий дождь, казалось, проникали везде. Мы расположились в креслах вокруг камина. Этот камин был самым большим, который я когда-либо видел в жизни, в нем запросто можно было зажарить быка. Рычащее пламя кружилось по нескольким поленьям размером с пожарные гидранты.

В гостинную вошла жена Джакуа. Она несла поднос с чашками горячего шоколада. Она спросила, люблю ли я взбитые сливки или маршмеллоу. «Ни то ни другое, мэм», – ответил я. Мой голос звучал на две октавы выше, чем обычно. Она чуть наклонила голову и бросила на меня сочувственный взгляд, в котором читалось: «Малыш, они сожрут тебя живьем».

Джакуа сделал глоток, вытер сливки с губ и начал разговор. Он немного поговорил про Орегонскую тропу и про Бауэрмана. На нем были грязные голубые джинсы и помятая фланелевая рубашка, и я не мог отделаться от мысли, что он выглядит совсем не «по-юридически».

Джакуа сказал, что никогда еще не видел, чтобы Бауэрман был так вдохновлен какой-либо идеей. Мне понравилось, как это звучит. «Но, – добавил он, – 50 на 50 не очень привлекательно для Тренера. Он не хочет такой ответственности, как и не хочет стоять над твоей головой. Что, если мы сделаем партнерство 51–49 и отдадим тебе контрольный пакет?»