Текст книги "Продавец обуви. Как я создал Nike"

– Звучит так, как будто ты не можешь пережить отказ, – сказал я.

– Да, это верно, – ответила Сара.

– Отказ – это всегда не просто, – утешил ее я.

– Лучше не скажешь, – согласилась Сара.

Ее голос звучал по-особенному. Она произносила некоторые слова странно, и я не мог решить, был ли это мэрилендский акцент или какой-то дефект речи. Что бы это ни было, оно очень ей шло.

Она спросила, что привело меня в Японию. Я объяснил, что приехал спасать свою обувную компанию. «Твою компанию?» – спросила она. Она явно подумала о мужчинах из своей семьи, основателях компаний, лидерах индустрии. Предпринимателях.

– Да, – сказал я, – мою компанию.

– И ты ее спас? – спросила она.

– Спас, – ответил я.

– Все парни дома ходят в бизнес-школы, – сказала она, и все хотят стать банкирами. – Она закатила глаза, добавив: – Все делают одно и то же – так скучно.

– Скука меня пугает, – сказал я.

– Это потому, что ты бунтарь.

Я остановился и воткнул мою палку в землю.

Я – бунтарь? Никогда об этом раньше я не думал. Мое лицо потеплело.

С приближением к вершине тропа сужалась. Я заметил вслух, что она напоминает трек, по которому я ходил в Гималаях. Сара и ее бойфренд уставились на меня. Гималаи? Вот теперь она была и вправду под впечатлением. А он и вправду оказался раздавлен. Постепенно вершина появлялась перед нами, а подъем становился все сложнее и ненадежнее. Сара сжала мою руку.

– У японцев есть пословица, – заорал ее бойфренд через плечо нам и всем. – Мудрый человек поднимается на Фудзи один раз. Дурак – два раза.

Никто не засмеялся. Хотя я и хотел. На самом верху мы подошли к большим деревянным воротам тори. Сели возле них и стали ждать.

Воздух был странным. Ни темным, ни светлым. Затем солнце показалось над горизонтом. Я рассказал Саре и ее бойфренду, что японцы ставят ворота тори на сакральных границах, порталах между этим миром и миром потусторонним. «Когда вы переходите от мирского к священному, – сказал я, – вы увидите ворота тори».

Саре это нравилось. Я рассказал ей, что мастера дзэн верили в то, что горы могут «течь», но мы не можем воспринимать их как поток из-за ограниченности наших чувств, и в тот момент мы и вправду ощущали, будто Фудзи струится потоком, а мы едем на волне через весь мир.

В отличие от подъема, спуск почти не потребовал усилий и не отнял времени. У подножия горы я поклонился и попрощался с Сарой и Пасхальным Яйцом. Йорошику не. Рад встрече с вами.

– Куда ты направляешься? – спросила Сара.

– Я думаю, что эту ночь проведу в отеле Hakone Inn, – сказал я.

– А, – произнесла она. – Как насчет встретиться завтра?

Я чуть растерялся и взглянул на ее бойфренда. Он меня ненавидел. Я осознал, что он уже не был ее бойфрендом. Ну, счастливой Пасхи, чувак.

Мы провели два дня в отеле, смеясь, болтая и влюбляясь друг в друга. Хорошо бы это никогда не закончилось, говорили мы, но, конечно, это все же закончилось. Мне нужно было вернуться в Токио и лететь домой, а Сара намеревалась путешествовать по Японии дальше. Мы не планировали, когда и где увидим друг друга снова. Она была свободной душой и не составляла планов.

– Пока, – сказала она.

– Хаджимемасите, – ответил я. Что означало – как хорошо было встретить тебя.

За несколько часов до посадки в самолет я зашел в офис American Express. Я знал, что она однажды тоже зайдет сюда, чтобы получить деньги от своей Конфетной семьи. Я оставил Саре записку: «Ты же все равно полетишь через Портленд на Восточное побережье… Почему бы тебе не заехать ко мне в гости?»

В первый вечер дома, за ужином, я рассказал своей семье хорошие новости. Я встретил прекрасную девушку. И я спас свою компанию.

Я бросил жесткий взгляд на своих сестер-двойняшек. Уже полдня они кружились возле телефона, словно ястребы, готовые броситься на аппарат при первом звонке.

– Ее зовут Сара, – сказал я. – Если она позвонит, пожалуйста… будьте с ней повежливее.

Спустя несколько недель я пришел домой, и она уже была там, в моей гостиной, сидела с моей мамой и сестрами. «Сюрприз», – сказала Сара. Она получила мою записку и решила поймать меня на слове, воспользовавшись моим предложением. Когда она позвонила из аэропорта, трубку взяла моя сестра Дженни и показала, для чего нужны сестры: быстро съездила в аэропорт за Сарой. Мы обнялись – на глазах у мамы и сестер это чувствовалось немного странно. «Пойдем погуляем», – предложил я.

Я принес ей куртку из своей комнаты, и сквозь легкий дождь мы отправились к лесистому парку. Она увидела гору Монт Худ издалека и согласилась, что та поразительно была похожа на Фудзи, что заставило нас обоих предаться воспоминаниям.

Я спросил, где она собирается остановиться. «Глупенький!» – ответила Сара.

Две недели она жила в нашей гостиной и стала восприниматься как член семьи, которым, как я уже подумывал, она и могла бы однажды стать. Я не мог поверить своим глазам, глядя, как сильно она очаровала непробиваемое семейство Найтов.

Мои недоверчивые сестры, застенчивая мама, властный отец – этому очарованию поддались абсолютно все. Особенно отец.

Когда она пожала его руку, она растопила какую-то льдинку в его сердце. Возможно, сказывалось то, что Сара выросла в окружении своей великой Конфетной семьи и их могущественных друзей – в ней чувствовалась такая уверенность в себе, которую нечасто встретишь в людях.

Она точно была единственным человеком из тех, кого я знал, кто с легкостью мог процитировать Бейб Палей и Германа Гессе в одном и том же разговоре. Она восхищалась ими обоими. Но Гессе особенно. Она собиралась однажды написать о нем книгу. «Как сказал Гессе, – выдала она за ужином однажды, – счастье это как, а не что».

Найты продолжали жевать свое жаркое и попивать молоко. «Очень интересно», – заметил папа.

Я пригласил Сару во всемирный офис компании Blue Ribbon, расположенный в подвале, и показал, как все работает. Подарил ей пару кроссовок. Она надела их, когда мы поехали на побережье. Мы отправились на хайкинг на гору Хумбург, затем пробирались по скалистому побережью и собирали в лесу чернику. Стоя под 80-футовой елью, мы обменивались черничными поцелуями.

Когда ей пришло время лететь домой в Мэриленд, я был просто раздавлен. Я писал ей каждый день. Впервые в жизни я писал любовные письма. «Дорогая Сара, сейчас я думаю о том, как мы сидели с тобой рядом с воротами тори…»

Она всегда отвечала немедленно. Она всегда выражала словами писем свою бессмертную любовь. В то Рождество, 1964 года, она вернулась ко мне. По дороге в мой дом она рассказывала, что родители устроили ей дикий скандал. Они запретили ей ехать. Они меня не одобряли.

– Отец орал, – сообщила она.

– Что он орал? – поинтересовался я.

Она изобразила его тон:

– Ты не можешь встречаться с парнем, которого подцепила на Фудзияме. От него всего можно ожидать.

Я моргнул. Конечно, я догадывался, что у меня есть недостатки. Но не знал, что подъем на Фудзи может стать одним из них. Что такого плохого в восхождении на Фудзияму?

– Как же ты выпуталась? – спросил я.

– Брат помог. Он вывел меня из дому рано утром и отвез в аэропорт.

Я задумался, действительно ли она меня любит или это просто форма протеста.

Днем, пока я занимался делами Blue Ribbon, Сара проводила время с моей мамой. Вечерами мы ходили в город, чтобы поужинать и выпить. В выходные мы катались на лыжах на горе Худ. Когда ей снова пришла пора возвращаться, я снова был подавлен. «Дорогая Сара, я скучаю по тебе. Я люблю тебя».

Она ответила немедленно. Она тоже скучала по мне. Она тоже любила меня. Затем, вместе с зимними дождями, в ее письма проник легкий холодок. Они стали менее эмоциональными. Или так мне казалось. Может, это было просто мое нервное воображение, сказал я себе. Но я должен был знать наверняка. И я ей позвонил.

Нет, мне не показалось. Она сказала, что много думала и потеряла уверенность в том, что мы подходим друг другу. Она не была уверена, достаточно ли я эрудирован для нее. «Эрудирован», – вот так и сказала. И, прежде чем я успел хоть что-то ответить, прежде чем мог бы оспорить ее решение или уговорить ее передумать, она повесила трубку.

Я взял лист бумаги и накатал длиннющее письмо, уговаривая ее подумать еще. Она ответила сразу: «Я не торгуюсь».

от компании Onitsuka пришла очередная партия кроссовок. Я с трудом мог заняться делами. Неделями бродил, как в тумане. Прятался от всех в подвале и в своей комнате. Лежал на кровати и таращился на голубые ленты.

Я ничего не рассказывал домашним, но они каким-то образом знали, что происходит. Никто не пытался меня расспрашивать о подробностях. Не было нужды или они просто не хотели ничего знать.

Кроме моей сестры Дженни. Пока я однажды ездил по делам, она зашла в мою комнату и в столе нашла письма от Сары. Позже, когда я вернулся и направился в свой подвал, Дженни пришла туда ко мне. Она села на пол рядом со мной и сказала, что читала письма, все, включая финальный отказ. Я слушал, отвернувшись.

– Тебе будет лучше без нее, – сказала Дженни.

Мои глаза наполнились слезами. Я кивнул с благодарностью. Не зная, что и сказать, я спросил Дженни, не хочет ли она поработать на полставки в Blue Ribbon. Мы быстро развивались, и мне совершенно точно мог пригодиться помощник. «Раз уж тебе так интересны письма, – сказал я хрипло, – может, тебе понравится секретарская работа. Полтора доллара в час, пойдет?»

Она прыснула от смеха.

И таким образом моя сестренка стала первым в истории работником компании Blue Ribbon.

Глава 5
1965

В самом начале года я получил письмо от своего приятеля Джеффа Джонсона. После нашей случайной встречи в колледже Occidental я послал ему в подарок пару кроссовок Tiger, и теперь в письме он рассказывал, как он надел их и отправился на пробежку. Они понравились ему, говорил Джефф. Очень даже понравились. Как и другим. Люди останавливали его на улице, показывая на его ноги и спрашивая, где можно купить такие симпатичные кроссовки.

Джонсон только что женился, и его семья ждала ребенка, поэтому он искал способы подзаработать, помимо своих обязанностей соцработника. Кроссовки Tiger показались ему более перспективными, чем Adidas. Я написал ответ, в котором предложил ему работу «продавца на комиссии». Это значило, что я плачу ему 1 доллар 75 центов за каждую проданную им пару беговых кроссовок и два бакса за каждую пару шиповок. Я только начал формировать команду своих торговых представителей, и это была стандартная ставка, которую я предлагал своим людям. Он тут же ответил, что принимает мое предложение.

И после этого письма от него не стало видно конца посланиям. Их поток и объем все росли и росли. Вначале они были двухстраничные. Потом четырех. Потом на восьми страницах. Вначале они приходили каждые несколько дней. Затем они стали приходить все чаще и чаще, и вот уже почти каждый день письма с тем же обратным адресом, P. O. Box 492, Seal Beach, CA 90740, водопадом лились из почтовой щели в двери. Я, хватаясь за голову, раздумывал, что же, Господи Боже, наделал, наняв этого парня на работу.

Мне, конечно, нравился его энергичный настрой. И сложно винить человека в излишнем энтузиазме. Но я уже стал волноваться, не перебор ли это. На двадцатом или двадцать пятом письме я задумался, не слетел ли мой друг с катушек. Меня поражало, почему он не дает мне вздохнуть. Я раздумывал над тем, кончатся ли уже когда-нибудь его срочные сообщения и вопросы. Или, быть может, он выкупит все марки в его почтовом отделении.

У меня возникло ощущение, что, как только в уме Джонсона появлялась хоть какая-то мысль, он записывал ее и заклеивал в почтовый конверт. Он писал мне, сколько кроссовок продал на прошлой неделе. Он писал, сколько кроссовок продал вчера. Он писал, чтобы рассказать, кто надевал Tiger на школьных соревнованиях и какое место этот человек занял. Он сообщал, что хочет расширить территорию своих продаж за пределы Калифорнии и думает о том, чтобы включить в свою сферу Аризону и, возможно, Нью-Мексико. В очередном письме он предлагал открыть розничный магазин в Лос-Анджелесе. «Хочу разместить рекламу кроссовок в спортивных журналах, что ты об этом думаешь?» – гласило очередное послание.

Он написал, что разместил рекламу в тех журналах и отклик был хорошим. Он написал мне письмо, чтобы спросить, почему я не отвечаю на его предыдущие письма. Он писал, что нуждается в ободрении. Он писал, чтобы пожаловаться, что я не ответил на его просьбу об ободрении.

Я всегда считал себя ответственным корреспондентом (я послал бессчетное число писем и открыток домой во время своего путешествия вокруг света. Я преданно писал Саре). И я постоянно собирался ответить на письма Джонсона. Но как только я был готов ответить на одно, уже приходило следующее. Что-то в этом потоке корреспонденции останавливало меня. Его нужда в ободрении расхолаживала меня ободрять его.

Много ночей просидел я перед черной печатной машинкой Royal в своем подвальном офисе, вставляя лист бумаги и печатая первую фразу: «Дорогой Джефф». После чего я вынимал лист. Я не знал, с чего начать, на какой из его 50 вопросов ответить первым. Я вставал из-за стола и отвлекался на другие дела, а следующим утром меня уже ждало следующее письмо от Джеффа. Или два письма. Вскоре у меня уже было три неотвеченных письма и море страданий по поводу отсутствия у меня писательского энтузиазма.

Я попросил Дженни разобраться с «делом Джонсона». «Без проблем», – сказала она. Спустя месяц она в раздражении швырнула мне папку. «Ты мне недостаточно платишь для этого», – заявила сестренка.

В какой-то момент я догадался перестать прочитывать письма Джонсона до конца. Но, просматривая их, я узнал, что он продает Tiger в свободное время и на выходных, и что он решил не отказываться от своей основной работы, сохраняя место социального работника в округе Лос-Анджелес. Я как-то до сих пор не мог уложить все это в голове. Джонсон никогда не казался мне общительным человеком. На самом деле он всегда напоминал мизантропа. И это была черта, которая мне в нем нравилась.

В апреле 1965 года он написал, что уволился. Он всегда ненавидел эту работу, писал мне Джонсон, но последней каплей стала больная женщина в долине Сан-Фернандо. Он должен был поехать проведать ее, потому что она грозила убить себя в тот день. Но Джефф позвонил ей сначала – чтобы спросить, «правда ли она собирается самоубиться именно сегодня». Если так, то он не будет тратить время и бензин, чтобы тащиться в долину.

Женщина и начальство Джонсона довольно негативно отнеслись к его поведению. Они усмотрели в нем признак того, что Джеффу было наплевать на клиента. Джонсон с ними согласился. Ему было наплевать, и в тот момент, написал он мне, он вдруг понял самого себя и свое предназначение. Его призванием не была работа в социальной службе. Он не был послан на Землю, чтобы решать людские проблемы. Он предпочитал сосредоточиться на их ногах – он хотел обувать людей.

В глубине души Джонсон верил, что бегуны избраны Богом. Он читал, что правильно выполняемый бег, с правильным настроем и в правильной форме, – это не что иное, как мистическое упражнение, сродни медитации или молитве. И Джефф чувствовал себя призванным помочь бегунам достичь их нирваны. Я провел в окружении бегунов большую часть жизни, но такого божественного романтизма не встречал еще никогда.

Даже наш беговой жрец, Бауэрман, не был столь жертвенно предан спорту, как Сотрудник Blue Ribbon Номер Два.

На самом деле в 1965-м бег даже за спорт не считали. Он не был популярен, он не был непопулярен – он просто был. Выйти на трехмильную пробежку – такое делали всякие чудики – в основном для того, чтобы выпустить свою излишнюю энергию. Бег для удовольствия, бег для упражнения, бег для настроения, бег для того, чтобы жить лучше и дольше, – про такое тогда еще и не слышал никто.

Люди часто обижали бегунов. Водители останавливали свои машины, сигналили и кричали: «Купи себе лошадь!», а то и бросали бегущему человеку в голову банку из-под содовой или другой мусор. Вот в Джонсона, например, постоянно летели жестянки из-под Pepsi.

Ему хотелось изменить это все. Все неправедное отношение мира к бегущим людям. Ему хотелось помочь всем бегунам, вывести их из тени, объединить в сообщество. Так что, может быть, социальная работа все же была его призванием. Просто общаться он хотел исключительно с бегунами.

Вдобавок ко всему Джонсон хотел сделать продажи кроссовок основным источником заработка, что в 1965 году было практически невозможно. Во мне, в компании Blue Ribbon, он разглядел потенциал для этого.

Я делал все, чтобы остудить его пыл в этом отношении. Помимо того, что я не отвечал на письма, я еще и никогда не звонил и не приглашал его в Орегон. И я не упускал возможности сказать ему неприкрытую горькую правду.

В одном из своих редких ответных писем я написал ему прямо: «Хотя мы хорошо растем, я все еще должен Национальному Банку Орегона 11 000 долларов… Мы работаем в минус».

Он немедленно отреагировал вопросом, может ли он работать на меня полный рабочий день. «Я хочу зарабатывать на жизнь продажей Tiger, и к тому же у меня появится возможность делать что-то еще – бегать, учиться, уж не говоря о том, чтобы быть самому себе боссом».

Я не мог этому поверить. Говорю же человеку, что Blue Ribbon тонет, как «Титаник», а он отвечает тем, что выпрашивает на этом корабле каюту в первом классе!

Ну ладно, подумал я, если уж мы потонем, то вместе будет это сделать веселее.

Таким образом, в конце лета 1965 года я принял предложение Джонсона и сделал его первым сотрудником Blue Ribbon, вышедшим на полный рабочий день. О зарплате мы договорились по почте. В качестве соцработника он получал 460 долларов в месяц, но он убеждал меня, что может жить на 400. Я согласился. Это было для меня большой суммой, но Джонсон пылал энтузиазмом или был уж совсем безумным. А Blue Ribbon дышала на ладан – так или иначе, думал я, все это скоро кончится.

Как обычно, там, где мой внутренний бухгалтер видел риск, там же мой внутренний предприниматель видел возможность. Я выбрал слушать второго и продолжил движение.

На какое-то время я перестал думать о Джонсоне. Возникли проблемы посерьезнее – с банком.

После того как я взял у банка в кредит 8 тысяч долларов в первый год, я заявил о потребности в займе на 16 тысяч долларов на второй. И, как считал мой банкир, это был тревожный тренд.

– 100-процентное увеличение продаж вызывает у вас тревогу? – спросил я.

– Вы растете слишком быстро для вашего собственного капитала, – ответил он.

– Как такая маленькая компания может расти слишком быстро? Если она растет слишком быстро, то и капитал ее растет, – возразил я.

– В данном случае ваш размер не важен, принцип для всех одинаков, – сказал банкир. – Рост вашего баланса опасен.

– Жизнь – это рост, – сказал я. – Бизнес – это рост. Ты растешь или умираешь.

– Мы смотрим на такой рост иначе.

– Это все равно что просить бегуна во время гонки не бежать слишком быстро, – возмутился я.

– Вы сравниваете апельсины с яблоками, – был ответ.

В голове у тебя яблоки с апельсинами, хотелось мне ответить. Для меня это было элементарно. Растущие продажи, плюс прибыльность, плюс постоянно растущий капитал делают компанию более ценной. В те дни, однако, коммерческие банки отличались от инвестиционных. Они близоруко фокусировались лишь на кассовом балансе. Они не хотели, чтобы ты когда-нибудь перерос свой текущий баланс.

Снова и снова я старался мягко объяснить принципы обувного бизнеса своему банкиру.

Если я не буду продолжать расти, говорил я, то не смогу убедить Онитсуку в том, что я лучший продавец его обуви на Западе. Если я не смогу его убедить, то компания найдет другого парня на мое место. И это если мы даже не берем во внимание битву с таким монстром, как Adidas.

Мой банкир был непреклонен. Он не был подобен богине Афине, и у него не горели глаза в предвкушении великолепной сделки. «Мистер Найт, – повторял он снова и снова, – вам нужно замедлиться. У вас недостаточный собственный капитал для такого активного роста».

Собственный капитал компании. Как я уже ненавидел это слово. Мой банкир повторял его столь часто, что оно превратилось в навязчивую мелодию в моей голове. Капитал – я слышал это, когда чистил зубы утром. Капитал – слышал я, взбивая подушку вечером. Капитал – я достиг той точки, когда отказывался даже произносить этот термин вслух, потому что это не было уже настоящим словом. Оно превратилось в бюрократический жаргон, эвфемизм холодных наличных, которых у меня не было. Намеренно. Любой доллар, который не был приколочен гвоздями к полу, я немедленно отправлял назад в бизнес. Почему такая спешка?

Иметь правильный оборотный баланс, сидя на месте и ничего не делая, не имело для меня смысла. Конечно, то, что советовал мне банк, было осмотрительно, традиционно, разумно. Однако обочины дороги бизнеса были тут и там усеяны останками осмотрительных, традиционных, разумных предпринимателей. Я же хотел держать ногу крепко прижатой к педали газа. Я жаждал победы!

Каким-то образом, выдерживая встречу за встречей, я придерживал свой язык. Все, что советовал мне банкир, я безоговорочно принимал. Не спорил. А затем делал все по-своему.

Я делал новый заказ в Onitsuka, вдвое превышающий предыдущий, и приходил в банк с видом голубоглазой невинности, прося еще одно гарантийное письмо, чтобы оплатить заказ. Мой банкир всегда был в шоке. И спрашивал с негодованием – СКОЛЬКО вы хотите? А я всегда притворялся, что меня лишь удивляет его удивление. Я говорил ему, что я думал, что вы увидите всю мудрость… Я всячески льстил, уговаривал, торговался, и в итоге он одобрял мой кредит.

После того как я распродавал партию и закрывал заем, то возвращался снова, с тем же самым делом. Набирал суперзаказ в Onitsuka, в два раза превышающий объем предыдущего, шел в банк в своем лучшем костюме и делал ангельское лицо. И выторговывал деньги.

Моего банкира звали Гарри Уайт. Ему было около 50 лет, вид он имел по-отечески добродушный, а голос его напоминал горсть гравия, брошенную в блендер. Создавалось впечатление, что он не очень-то хотел быть банкиром, а уж особенно – не хотел быть моим клиентским менеджером. Он получил меня в наследство, и его особо не спрашивали, нравлюсь ли ему я и моя компания.

Моим первым банкиром был Кен Карри, но, когда отец отказался быть моим гарантом, Карри позвонил ему и спросил напрямую.

– Между нами, Билл, если компания твоего парня прогорит – ты же все равно его прикроешь, правда?

– Упаси Боже, ни в коем случае, – искренне ответил мой отец.

Карри решил, что он не хочет быть частью этих разборок отцов и детей, и передал меня Уайту. Уайт был вице-президентом банка, но титул мог ввести в заблуждение. У него было не много полномочий. Начальство всегда ступало через его голову, оповещая его постфактум. Боссом всех боссов здесь был Боб Уоллес. И этот Уоллес вечно делал пакости Уайту, и так уж получалось, через него и мне тоже.

Это именно Уоллес превращал собственный капитал в фетиш. Этот обладатель квадратной фигуры, бандитской физиономии и крадущейся тени был всего на десять лет старше, чем я, но уже считал себя банковским вундеркиндом. Он также метил в следующие президенты банка и считал высокие риски по кредитам главным препятствием между собой и заветным креслом.

Он в принципе не любил давать кредиты никому, но я с моими балансовыми танцами прибыли вокруг ноля был для него просто катастрофой, которая вот-вот разразится. Один неудачный сезон, одно существенное снижение продаж, я вылетаю из бизнеса, и лобби банка Уоллеса до потолка оказывается заваленным моими непроданными кроссовками, и святой грааль президентства банка уплывает у него из рук. Подобно Саре на вершине Фудзиямы, Уоллес считал меня бунтовщиком, но в его устах это не было комплиментом. Ну и, как в итоге выяснилось, в Сариных устах – тоже.

Конечно, Уоллес не каждый раз высказывал мне это все прямо в лицо. Эта информация часто доходила до меня через его заместителя, Уайта. Уайт верил в меня, верил в Blue Ribbon, но каждый раз он с печальным видом должен был сообщать мне, что Уоллес принял решение, Уоллес подписал чеки и Уоллес не в восторге от Фила Найта. Он был высоким, худым, бывшим атлетом и любил поговорить о спорте. Неудивительно, что мы часто общались с глазу на глаз. Уоллес, напротив, выглядел так, будто в жизни своей не ступал на поле для игры во что-либо. Ну разве что ради того, чтобы забрать снаряжение за неплатежи по кредитам.

Сколько раз мне грезилось в сладких снах, как я советую Уоллесу засунуть себе куда-нибудь этот собственный капитал, закрываю счет и перевожу свой бизнес в другой банк! Но в 1965 году у меня таких вариантов не было. Первый Национальный банк был единственным кредитным учреждением в городе, где я мог обслуживаться, и Уоллес об этом прекрасно знал. Орегон был меньше, чем сейчас, и в этом штате было всего два банка, Первый Национальный и Банк США. Последний мне уже отказал в кредите. Если со мной отказался бы работать и первый, компании пришел бы конец. (Это сегодня можно жить в одном штате, а вести банковские дела в другом, но в те дни банковские правила были намного строже.)

Также не было тогда и такой вещи, как венчурный капитал. Начинающий предприниматель мог обратиться за деньгами всего в несколько мест, и эти места охранялись ненавидящими риск сторожами, с воображением клюшки для гольфа. Другими словами, банкирами. Уоллес в этой системе был правилом, а не исключением. Чтобы еще больше «облегчить» мою жизнь, Onitsuka всегда запаздывала с поставками, что значило меньше времени на продажу товара, и меньше времени на то, чтобы закрыть мой кредит.

Когда я жаловался в компанию-поставщик на задержку товара, из Onitsuka не отвечали. Когда ответ наконец приходил, они не понимали, почему я так нервничаю. Снова и снова я отправлял им телексы, описывая в подробностях последнюю поставку, а в ответ я обычно получал сообщение, просто убивающее своей тупостью. Подождите еще несколько дней – неизменно писали мне. Это было примерно как набирать номер экстренной помощи 911 и слышать, как на другом конце провода в ответ на твой крик зевают.

Со всеми этими проблемами я уж было решил, что пора все бросать и идти наниматься на работу, чтобы, когда вся эта история с Blue Ribbon рухнет, она не похоронила и меня самого под собой.

То есть в тот момент, когда Джонсон полностью посвятил себя Blue Ribbon, я решил выйти из игры. К тому моменту я полностью сдал экзамен и получил сертификат аудитора. И направил по почте свое резюме в несколько местных компаний, прошел собеседование в трех или четырех, и Price Waterhouse нанял меня на работу.

Нравилось мне это или не очень, но теперь я официально стал честно трудящимся за копейку счетоводом. В возвратах налогов за тот год я не указывал в качестве деятельности ни самозанятость, ни свой бизнес, ни себя как предпринимателя. Согласно этим бумагам я был Фил Найт, бухгалтер.

В принципе я не возражал. Большую часть моей зарплаты я переводил на банковский счет Blue Ribbon, поддерживая свой капитал и умножая баланс наличных своей компании. Портлендский офис Price Waterhouse был фирмой средних размеров. В штате было 30 бухгалтеров и, по сравнению с предыдущей конторой, где нас было четверо, мне здесь нравилось больше.

Обязанности аудитора в этой компании также подходили мне больше. У Price Waterhouse было много клиентов, стартапов и компаний, которые продавали что-то интересное – пиломатериалы, воду, энергию, еду. Проводя аудит этих компаний, закапываясь в самое их нутро, разбирая их по частям и собирая обратно, я также изучал, как они выживали или умирали. Как они продавали товар или как им это не удавалось.

Как они попадали в неприятности и как из них выпутывались. Я вел прилежные записи о том, что заставляло компании работать, а что приводило их к краху. Снова и снова я понимал, что маленький собственный капитал был главной причиной провалов.

Бухгалтеры работали в командах. И команду лучших возглавлял Делберт Джей Хейс, лучший бухгалтер в конторе и обладатель самого вспыльчивого характера.

Рост шесть футов два дюйма, вес 300 фунтов, большая часть из которых была, словно сосиска, затянута в очень недорогой полиэстеровый костюм. Хейс являл собой великий талант, великую смекалку и страсть – и великий аппетит. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем опустошать упаковки с едой и напитками, параллельно изучая чей-нибудь отчет.

Я встречал бухгалтеров, которые хорошо разбирались в своем деле, которые были способными, но Хейс был просто рожден для работы с цифрами. В колонках, где другие видели лишь бесконечные ряды четверок, девяток и двоек, он мог разглядеть элементы первозданной красоты. Он смотрел на цифры, как поэт глядит на облака, а геолог – на камни. Он мог бы петь ими рапсодии и рисовать числами картины.

И предсказывать по ним будущее. День за днем я наблюдал то, что всегда казалось мне невозможным. Хейс сделал бухгалтерию видом искусства. Что делало из него, из меня, из нас всех художников.

Это была прекрасная мысль, облагораживающая идея, которая сама по себе никогда не пришла бы мне в голову. На уровне интеллекта я всегда понимал, что цифры обладают своей красотой. На каком-то уровне я осознавал, что цифры представляют секретный код, что за каждым рядом цифр лежат эфирные тела Платона. Занятия по бухгалтерии подвигли меня на подобные размышления.

Со спортом было аналогично. Гоночный трек заставляет тебя очень уважать цифры, потому что на нем ты из себя представляешь то, что о тебе говорят твои цифры, ни больше ни меньше. Если я показывал плохой результат в забеге, на то могли быть разные причины – травма, усталость, разбитое сердце, – но никому не было до них дела. В конце концов все помнили только мои цифры – время, за которое я пробежал дистанцию. Я жил этой реальностью, но лишь Хейс-художник заставил меня почувствовать ее.

Однако в какой-то момент я начал опасаться, что Хейс – это трагический художник, саморазрушитель, ван-гоговский тип. Он вызывал неприязнь у коллег по фирме каждый день, неопрятно одеваясь, страшно сутулясь, да и поведение у него было ужасным. Также у него был целый набор фобий – боязнь высоты, змей, жуков, замкнутых пространств, – что еще больше отталкивало от него сослуживцев и начальство.

Но его главной проблемой было питание. Команда топов Price Waterhouse уже давно предложила бы Хейсу стать партнером, но фирма просто не могла закрыть глаза на его вес. Боссы не собирались терпеть 300-фунтового партнера. Вполне вероятно, что этот неприятный факт заставлял и Хейса еще больше налегать на еду. Но что бы ни было тому причиной, ел он и вправду очень много.