Текст книги "КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка"

Двадцатый съезд

ОБЩЕИЗВЕСТНА ИСТОРИЧЕСКАЯ роль XX съезда КПСС. Разоблачение Н.С. Хрущевым культа личности Сталина открыло путь к широким преобразованиям, к демократическим реформам в стране. Была ли подготовлена для этого почва? Скорее нет, что и вызвало колебания в проведении политики реформ, а к тому же, вероятно, явилось первопричиной волюнтаризма. Но можно ли было предусмотреть все заранее?

Можно вообразить, какую внутреннюю борьбу выдержал Хрущев, прежде чем решился на этот шаг, чего ему стоило выйти на трибуну XX съезда! Помню, я в числе немногих сотрудников госбезопасности оказался в Колонном зале, когда там устанавливали гроб с телом Сталина. Не скажу сейчас, были ли там все члены комиссии по организации похорон, но я очень хорошо запомнил плачущего Хрущева, плакали все, но он просто безутешно рыдал.

Я могу поверить в искренность этих слез, так же как верю и в его желание открыть народу всю правду о злодеяниях Сталина, снять с партии тяжелый груз прошлого и начать новую жизнь.

Не все тогда шло гладко. Идеи XX съезда с трудом пробивали дорогу. В одних кругах они находили широкую поддержку, в других встречали сопротивление, чаще всего скрытое, подспудное. Немало было руководителей во всех областях хозяйственной и политической жизни, не исключая ЦК партии и КГБ, которые не могли принять и не принимали критику Сталина. Это объяснимо. Сталин являлся символом величия государства для подавляющего большинства населения нашей страны и далеко за ее пределами.

Понимая шаг Хрущева и одобряя его, думаю, что последующие действия необходимо было тщательно продумать, чтобы не вносить сумятицу в умы людей и не раскалывать общественное мнение.

Прежде всего из доклада не следовало делать тайну для советских людей. Он ведь так и не был обнародован в Советском Союзе, хотя неоднократно публиковался на Западе. Причины порождения культа, по сути, не подвергались серьезному анализу, развенчивание его ограничивалось констатацией самого явления, что, безусловно, не способствовало извлечению уроков и выработке мер, которые препятствовали бы созданию новых культов. Еще до XX съезда началась реорганизация органов. В марте 1954 года был создан Комитет госбезопасности при СМ СССР. Его председателем назначили И.А. Серова, до того работавшего заместителем министра внутренних дел. Держался Серов очень уверенно, раскованно, по-хозяйски. И это не случайно: когда Хрущев был первым секретарем ЦК партии Украины, Серов возглавлял Наркомат внутренних дел, там и началась их дружба.

Кстати, ни Хрущев, ни Серов в те годы не только не препятствовали репрессиям на Украине, а способствовали их усилению. С прибытием Хрущева в Киев сместили с должности наркома внутренних дел, старого чекиста, делегата XVII съезда ВКП(б) Балицкого, сдерживавшего репрессии. Возглавив НКВД, Серов взялся круто «поправлять» медлительность Балицкого. Репрессии на Украине приобрели массовый характер.

Вскоре после создания КГБ СССР летом 1954 года Н.С. Хрущев пришел на совещание руководящего состава органов и войск КГБ и выступил с программной речью.

Совещание проходило в зале Центрального клуба имени Дзержинского – в здании, являющемся уникальным памятником советской архитектуры тридцатых годов. Оно было построено по проекту архитектора Фомина и по сей день сохранило облик величественный и вполне современный – автору проекта удалось искусно сочетать элементы конструктивизма со стилем древнерусской архитектуры.

Выступление Хрущева продолжалось около двух часов, он излагал, как ему видится работа органов госбезопасности. Говорил очень эмоционально, образно. Главной задачей, подчеркивал он, является укрепление социалистической законности и искоренение порочных методов руководства. Хрущев свободно оперировал фактами, называл имена руководителей, многие из которых находились в зале, одних хвалил, других безжалостно критиковал – по всему было видно, что он хорошо знает обстановку не только на Украине, но и вообще в стране. Никита Сергеевич подробно рассказывал о том, как готовился его доклад на XX съезде КПСС, об атмосфере в Политбюро, члены которого – Молотов, Каганович, Маленков и другие – всячески препятствовали критике культа личности Сталина и разоблачению преступлений сталинского режима.

Собравшиеся одобрительно реагировали на выступление, всем хотелось навсегда покончить с прошлым, с тяжким наследием Берии и его сподвижников, поскорее очистить систему госбезопасности от скверны.

Начался пересмотр расстановки кадров: система госбезопасности освобождалась от людей, участвовавших в беззаконии, занимавшихся фальсификациями и применявших противоправные методы в процессе следствий. Непростая это была задача разобраться в людях. Не все творили беззакония, и нельзя было допустить удара по честным работникам, по тем, кто помимо собственной воли оказался втянутым в круговорот репрессий, в отличие от карьеристов, глумившихся над людьми и фальсифицировавших дела.

После войны политическим репрессиям старались придать видимость законных акций, решения об арестах принимались широким кругом людей. Отныне коммуниста никто не мог подвергнуть аресту без ведома и согласия секретаря обкома или горкома партии, сотрудника министерства – без ведома министра. Арест человека с высшим образованием требовалось согласовать с председателем Комитета по делам высшей школы, правда, это чаще всего носило формальный характер, но министр угольной промышленности Оника, например, санкций на арест своих сотрудников, как правило, не давал.

Трудность искоренения страшных последствий прошлого обусловливалась тем, что и сами чекисты (это касалось и рядовых, и руководящих работников) вышли из прошлого. Одни были хорошо знакомы с этим прошлым по собственному опыту, другие, пораженные открывшимися фактами, тяжко переживали крушение идеалов, в которые прежде верили. Меня, например, потрясло разбирательство одного партийного дела: я впервые столкнулся с генералом госбезопасности, занимавшимся фальсификацией документов.

В 1954 году меня избрали секретарем парткома одного из управлений КГБ. Вскоре пришлось рассматривать персональное дело генерал-лейтенанта Жукова. В период недолгого пребывания Берии на посту министра внутренних дел он был вызван в Москву из Сибири и назначен помощником начальника управления.

В тридцатые годы, как начальник дорожно-транспортного отдела НКВД на Западной железной дороге, Жуков входил в состав «тройки» (в данном случае в нее входили начальник политотдела, прокурор и начальник ДТО НКВД дороги!), выносившей приговоры, и при этом в процессе подготовки дел не останавливался перед фальсификаций материалов. Одно из таких дел предстояло рассмотреть в парткоме. Суть его состояла в том, что в 1937 или 1938 году на угольном складе станции Орша была «раскрыта шпионская группа, работавшая на Польшу». По делу арестовали около ста человек (сто «шпионов» на одном складе угля!), многим из которых были изменены фамилии с добавлением шипящих, что делало их похожими на польские – такая деталь придала еще большую достоверность доказательствам шпионажа в пользу Польши.

Казалось бы, всем все ясно, и вдруг на заседании парткома выступает начальник управления и сообщает, что председатель КГБ СССР Серов просил при рассмотрении дела иметь в виду принятое решение о назначении Жукова заместителем председателя КГБ в одну из союзных республик. В связи с этим начальник управления внес предложение: Жукова из партии не исключать, а ограничиться строгим выговором.

Выступление начальства ошеломило членов парткома. Все молчали. Я испытывал сложное чувство, ибо понимал тяжесть ситуации. Начались выступления. Одни твердо настаивали на исключении Жукова из партии, в их числе и А.В. Прокопенко, ставший затем председателем КГБ Молдавской ССР, а позднее возвратившийся на руководящую работу в центре. В годы войны Прокопенко партизанил на Украине, не раз переходил линию фронта, и до конца своих дней этот отважный человек оставался на принципиальных позициях. Твердо стоял на таких же позициях и И.В. Синюшин, и еще один член нашего парткома, фамилию его я, к сожалению, не могу припомнить.

Однако трое членов парткома поддержали руководителя управления, в последнюю минуту к ним присоединился четвертый, причем хороший мой товарищ. Итак, вместе с начальником управления их оказалось пять против трех, я выступал последним. Понимая, что мой голос уже ничего не решит, все же настаивал на исключении Жукова. Однако пятью голосами против четырех ему объявили строгий выговор.

Можно ли было мириться с подобным решением? Нет, конечно. Дело передали в ЦК КПСС. Жуков был исключен из партии и лишен генеральского звания.

Это заседание стало важной вехой в моей жизни. Я окончательно убедился – только принципиальные позиции, а отнюдь не конъюнктурные соображения должны лежать в основе любого решения.

Совсем иной характер имел другой случай, всплывший из того же трагического тридцать седьмого.

Наверное, году в 1989-м обратился ко мне неблизкий, но хорошо знакомый деятель музыкальной культуры. Человек, глубокоуважаемый мною, пользовавшийся большой известностью в Советском Союзе. Его песни пела, как принято говорить, вся страна. Да, пела, была способна петь. Как ни трудно жилось, а пелось.

Суть просьбы состояла в том, что он хотел посмотреть следственное дело дяди, погибшего в те страшные годы, я пообещал по возможности удовлетворить его желание. В то время еще не стало правилом давать даже родственникам знакомиться со следственными делами. Это потом открылись читальные залы, и люди могли узнать и правду, и ложь о своих близких.

Тогда же я взял дело из архива, прочитал. Дядя был незаурядным человеком. В тридцать шесть лет стал заместителем наркома одного из ведущих наркоматов, а за несколько недель до ареста удостоен ордена Трудового Красного Знамени, что в те годы являлось делом далеко не ординарным.

И вдруг я вижу письмо на имя И.В. Сталина. Заместитель наркома (дядя) пишет Сталину о существовании в наркомате вредительской организации, называет людей, своих коллег, как участников организации, их коварные действия и планы. Не менее десяти страниц машинописного текста.

Реакция на письмо естественна. Оно направляется в НКВД, и там начинается стремительно развивающееся следствие. Названные арестовываются. Разве письмо замнаркома – не доказательство? Допросы подтверждают наличие организации (а допрошено человек двадцать). Безвинные, они «признают» все, старательно вспоминают сообщников и, конечно, дядю, заместителя наркома. Охочие до громких дел следователи не «забыли» и об авторе письма Сталину, о том, кто решился на такой донос. Такова была атмосфера тридцатых годов. Дядю арестовывают. Он участник той же организации и вместе с другими по решению Военной коллегии приговаривается к расстрелу.

Прочел и задумался. Надо ли знать моему знакомому такую правду? Не лучше ли оставить в памяти образ дяди, который у него сохранился?

Шли месяцы. Я медлил с ответом, оттягивал встречу, но племянник был настойчив и даже стал высказывать подозрение, якобы хочу скрыть что-то недоброе.

В один из дней встретились у меня в кабинете на Лубянке, уже в новом здании КГБ. Сели друг против друга, держимся достаточно настороженно. Он в естественном напряжении (видит дело своего дяди), а я в не меньшем, понимая, какой удар в нем таится. Осторожно начал говорить о том, что, может быть, изложу суть дела, верну сохранившиеся документы и фотографии, познакомлю с материалами суда. Это его устраивало, но не удовлетворяло.

Ничего не оставалось, как показать все. Молча прочел он дело, долго сидел, затем встал и нетвердой походкой вышел из кабинета. Мои помощники, провожавшие его, рассказали, что из кабинета вышел до неузнаваемости изменившийся человек.

Прошло недели две. Звонок. Хорошо воспитанный человек, мой знакомый, перенесший тяжелую травму от общения с прошлым, просит извинить его за то, что ушел, не попрощавшись, не поблагодарив за отклик на просьбу. Помолчав, добавил: «Вы были правы. Мне не следовало этого читать». Кроме слов утешения, сочувствия, призыва стойко пережить потрясение, я ничего не мог ему сказать.

Позже мы не однажды встречались, но больше не затрагивали эту тему, хотя каждый по-своему переживал случившееся.

С прошлым надо обращаться аккуратно, так же, как, творя дела сегодняшние, понимать, что они не могут не иметь прошлого.

Много воды утекло с тех пор. Не все принятые мной или с моим участием решения были безупречны. Во многих случаях я совсем не так поступил бы сегодня. Но это будут уже оценки с позиции нынешнего времени, хотя и в прежние годы я никогда не изменял ни требованиям совести, ни законам государства.

Итак, после XX съезда КПСС обстановка в КГБ была сложной, однако в его организме был немалый запас здоровых сил. Благодаря ему перестраивалась вся деятельность системы по обеспечению государственной безопасности страны, восстанавливалась законность.

Но реализовать все это было нелегко. Серов продолжал стоять на привычных для него позициях – карательный орган должен только карать. Профилактическая работа, предупреждение преступлений провозглашались лишь в парадных речах.

Хрущев в то время не раз публично заявлял, якобы в стране больше нет политических заключенных, от истины это было далеко.

Не могу сказать, чтобы к Серову относились с большим уважением. Отсутствие гибкости, штампованное мышление вызывали настороженность. Его речи на активах разительно отличались от выступлений предшественников.

Никого не удивило, например, его поведение во время волнений в Тбилиси, начавшихся после XX съезда КПСС – в марте 1956 года.

Я выезжал туда в составе группы сотрудников, возглавляемой заместителем председателя КГБ С.С. Бельченко. Серов, остававшийся в Москве, требовал, чтобы мы немедленно выявили организаторов контрреволюционного заговора. А таковых не оказалось, ибо не было никакого заговора.

Население Грузии чрезвычайно болезненно реагировало на доклад Хрущева на XX съезде. Отношение к Сталину в республике сложилось особое: для большинства грузин он являлся национальным героем, и дата смерти ежегодно отмечалась возложением венков к монументам, массовыми шествиями и митингами, во время которых исполнялись его любимые песни, произносились пламенные речи.

Так продолжалось до 1956 года. Неизвестный для населения доклад Хрущева, искаженные слухи о его содержании вызвали самые разные интерпретации и всевозможные кривотолки. Многие передавали суть доклада, используя факты из обвинительного заключения по делу Берии, которое незадолго до событий читалось повсеместно в различных коллективах. Все это подлило масла в огонь. Но никто в ЦК партии и не додумался дать людям достоверную информацию, не счел нужным послать в республику опытных пропагандистов, которые могли бы донести до населения Грузии содержание столь важного документа. Даже нас, посланников Москвы, по существу, не ознакомили с решениями XX съезда.

К тому же нашелся догадливый чиновник или провокатор и дал указание, запрещающее цветочным магазинам продавать венки с соответствующими лентами для возложения к памятникам Сталину. Волнения усилились, особенно в студенческой среде. Заказывали в цветочных магазинах ленты на вымышленные имена, которые затем смывали, заменяя именем Сталина. Студенты первыми вышли на улицы с лозунгами в защиту Сталина. К утру у его памятника собрались десятки тысяч человек.

Набережная Куры, где стоял огромный монумент кумира, не могла вместить пришедших почтить его память и выразить протест решениям XX съезда.

Несколько дней в Тбилиси, Гори, Сухуми, Батуми, Кутаиси и других городах шли непрерывные митинги. Местные власти находились в полной растерянности: с одной стороны, им надлежало выполнять решение съезда, с другой – как-то утихомирить народ, не понимающий толком, что происходит. Вместо разъяснительной работы местные власти не нашли ничего лучшего, как кривя душой солидаризироваться с митингующими и попытаться таким образом навести порядок. А люди требовали одного – достоверной информации о том, что случилось на XX съезде, на каком основании низвергают Сталина.

Вспоминаю слова редактора местной газеты Маквалы Окропиридзе, принявшей участие в организации митинга в Гори:

– Вы требуете, чтобы я отказалась от Сталина, но поймите, я родилась в Гори, выросла напротив дома, где жил Сталин, окончила школу имени Сталина, затем университет его же имени, была сталинской стипендиаткой, диплом писала о Сталине. Наконец, сейчас я редактор газеты «Сталинское племя». Я не могу понять, что происходит!

Многие обращались за информацией к китайской делегации во главе с Чжу Дэ, находившейся в то время в Тбилиси после участия в работе XX съезда. Члены китайской делегации побывали на митингах и собрали массу письменных обращений в защиту Сталина.

9 марта несколько десятков тысяч митингующих от набережной реки Куры у монумента Сталину хлынули по Александровскому спуску к Дому связи на проспекте Руставели. Призвал их к захвату дома некий Кипиани, выступивший перед толпой с провокационной речью. Кто-то из толпы сделал несколько выстрелов, что еще больше накалило собравшихся.

Дом связи охраняла небольшая группа солдат, их без труда смяли и оттеснили вглубь здания. Солдаты подверглись избиению. Одному из них приставили к горлу вилку. Кто-то из солдат, защищаясь, открыл стрельбу вверх, в потолок, и пули рикошетом отскочили от бетона. В создавшейся неразберихе кто-то из солдат стрелял и в толпу. В те дни в Тбилиси погибли люди – двадцать один человек.

Поведение тех, кто оказался в операционном зале Дома связи, свидетельствовало, что массовые выступления возникли стихийно, не было никакой организации заговора, как хотелось изобразить дело кое-кому в Москве.

Ворвавшиеся в Дом связи метались по залу, не зная, что им делать. Одни искали радиостудию, чтобы объявить миру о происходящем в Тбилиси. Другие сочиняли телеграмму в Москву с требованием не трогать Сталина. Нашлись и такие, кто поздравлял Молотова с днем рождения. События у Дома связи привели к тому, что в город ввели войска и объявили осадное положение, которое, правда, продолжалось всего одну ночь.

На улицах Тбилиси в те дни задержали несколько сот человек. А что же КГБ? Спокойно наблюдал за событиями? Вовсе нет. КГБ Грузии с помощью работников центрального аппарата довольно быстро разобрался в обстановке, задержал нескольких истинных зачинщиков беспорядков, освободив остальных задержанных. Его документ с выводами о причинах, приведших к тяжелым последствиям, был серьезно аргументирован и не оставлял сомнений о виновниках трагедии. Хода, к сожалению, он не получил.

Должен сказать, что это, пожалуй, единственный случай, когда решения принимались оперативно, без каких-либо согласований с центром: главной задачей было освободить тех, кто невольно стал жертвой ложной пропаганды, а это оказалось совсем непросто. Многим деятелям в центре очень хотелось услышать от нас, будто в Тбилиси существовал штаб, руководивший выступлениями против решений XX съезда. Кто-то угрожал отобрать у нас партбилеты за то, что мы освободили участников волнений – якобы всех, без разбора. Но чекисты Грузии и Москвы, находившиеся в Тбилиси, устояли и на массовые репрессии не пошли.

Неужели в Москве никто не подумал о том, как могут быть восприняты в Грузии факты, разоблачающие преступления обожествленного Сталина? Разве не ясно, что туда надо было незамедлительно послать опытных пропагандистов, которые доходчиво и убедительно разъяснили бы людям произошедшее. Убежден, многие тбилисцы поняли бы справедливость решений XX съезда, и мы избежали бы волнений, потрясших республику, и ненужных жертв. Руководство партии обязано было об этом позаботиться.

Неоднозначно восприняли решения XX съезда и за рубежом. «Правда» перепечатала из китайской газеты «Женьминьжибао» редакционную статью, резко осуждавшую разоблачение Сталина и встретившую поддержку некоторых коммунистов в нашей стране. В ЦК КПСС статья эта, естественно, вызвала неодобрение и встревоженность. Осложнять отношения с Китаем советское руководство не хотело, но нельзя было и оставить без внимания столь острую статью в центральном органе китайской компартии. И тогда Хрущев выступил на приеме в китайском посольстве, где положительно отозвался о Сталине. Он заявил, что в обиду его давать не собираются. Никто ничего не мог понять: с одной стороны, Сталин – злодей, а с другой – «в обиду его не дадим». И говорит это один и тот же человек, руководитель партии. Подобная двойственность рождала сомнения и недоверие к руководству.

Развенчание культа личности Сталина в нашей стране было в основном встречено с одобрением, но смущали явные недомолвки, искажение общеизвестных фактов, а главное – на обломках, казалось бы, уничтоженного культа создавался новый. Разоблачения злодеяний Сталина продолжались, но в то же время наносились удары по тем, кто выступал за решительные меры, кто требовал отмежеваться от прошлого.

События, происшедшие в Тбилиси, стали серьезным уроком и для сотрудников органов госбезопасности.

В 1956 году произошли известные события в Венгрии. Тогда многие еще не знали, что именно там происходит, и выражали протест против вмешательства нашей армии. У нас в стране началось брожение в студенческой среде.

Я несколько раз встречался в те дни и беседовал со студентами МГУ. Многие из них, настроенные против Хрущева, призывали выступить в поддержку венгров и протестовать против действий советского правительства. На этих митингах было немало антисоветских лозунгов и плакатов. О студенческих волнениях знал не я один. Требовалось срочно принимать какие-то меры. Какие именно? Арестовать наиболее активно выступавших студентов? Однако после нескольких встреч с ними я понял, что в большинстве случаев это просто искренне заблуждающиеся и недостаточно информированные люди, и решил, что арестов допустить нельзя. Серов в те дни находился в Венгрии. Группу руководящих работников управления вызвал к себе первый заместитель председателя КГБ П.И. Ивашутин.

– Почему не принимаете меры?! – строго спросил он.

Я изложил свою точку зрения, сказал, что лично убедился: активисты из числа студентов – вовсе не враги и никаких законов не нарушают, арестовать их было бы ошибкой. В конце концов Ивашутин согласился с приводимыми доводами. Однако все еще оставалась угроза репрессий, их требовали некоторые руководители ЦК партии, обвинявшие КГБ в бездействии. Особенно резко высказывал негодование секретарь ЦК по идеологии П.Н. Поспелов, которого поддерживали и некоторые работники госбезопасности. И все же мы сумели настоять на своем: репрессий удалось избежать.