Текст книги "Сын"

Пятнадцать
Дневники Питера Маккаллоу

5 сентября 1915 года

Глендейл дома уже две недели, но все такой же бледный, слабый и по-прежнему борется с какой-то инфекцией. Завтра его повезут обратно в Сан-Антонио. Рука у Чарлза получше, но еще не совсем здорова, и меня преследует жуткая картина, как оба моих сына лежат в одном гробу.

После долгого отсутствия вернулся мутный призрак. Маячил в углу кабинета, неотступно следовал за мной по всему дому, правда, за собой пока никуда не звал (однажды возник прямо посреди речного потока, простирая ко мне руки, как Христос). Я убрал подальше все пистолеты. Нет сил злиться на Педро и на отца. Съездил на могилы матери, Эверетта и Пита-Младшего (змеиный укус, Полковник тут совершенно ни при чем, но я все равно винил именно его).

Полковник, разумеется, чувствует, что-то не так. Но не понимает, что именно. Пару раз, застав меня за чтением в гостиной, он как будто ждал, что я сейчас начну разговор. Я молчал – с чего бы мне заговаривать? – и он смущенно удалялся.

Человек такого ума, как Педро, не мог не догадываться. Об этом твердит голос отца – внутри, прямо в моей голове. Тот же самый голос утверждает, что у Педро не было выбора: раз его дочери вышли замуж за таких проходимцев, те стали членами его семьи, отцами его внуков. А раз выбора не было у Педро, его не было и у нас. Привычная отцовская логика: никогда нет иного выбора.

А меня тем временем терзают призраки собственного малодушия. Если бы я женился на Марии (в которую был недолго влюблен), а не на Салли (идеальной партии)… которой было тридцать два, она дважды была обручена, любила городскую жизнь и Даллас, исходила злостью и обидой с самой первой минуты, как сошла с поезда, она и приехала-то сюда только потому, что ее отец, мой отец и природа не оставили ей иного выбора. Когда мы встретились с Питером, я была так одинока – любимая легенда о моих ухаживаниях. Родители устроили наш брак, точно мы были породистыми бычком и телочкой. Наверное, я сгущаю краски, ведь первые годы прошли вполне безоблачно, но потом Салли, должно быть, поняла, что я и в самом деле не намерен отсюда уезжать. Многие люди нашего круга, разумно отмечала она, владеют не единственной резиденцией. Да, но мы – совсем не то что другие семьи.

Порой я вижу, как Хосе, Чико и (что совершенно невозможно) сам Педро стреляют в нас с другого берега. Иногда вспоминаю события, как они происходили на самом деле, – полдюжины всадников прячутся в кустах в сотнях ярдов от нас. То ли мексиканцы, судя по одежде, то ли нет.

У меня-то была самая выгодная позиция – в тылу, на высоком берегу. Будь у меня чуть больше времени прицелиться или спешиться… но я вовсе не стремился попасть в них. Надеялся отодвинуть смерть, хоть на миг, потому стрелял выше голов – пошуметь да напугать, предельная дальность избавляла от необходимости быть метким. А поправь я прицел… один из тех, по кому я намеренно промахнулся, ранил Гленна. И вся история закончилась бы прямо там, на берегу. Хотя вряд ли, конечно.

Ничего не могу поделать – мне нравятся мексиканцы. Как говорят их белые соседи, они просто койоты, явившиеся в этот мир в человеческом облике, и когда они умирают, обходиться с ними следует как с койотами. А я на их стороне, инстинктивно; они меня за это презирают. Я вижу в них себя; они чувствуют себя оскорбленными. Наверное, трудно уважать человека, у которого есть то, чего нет у тебя. Разве что понимаешь, что он мог бы тебя убить. В них, похоже, с младенчества воспитано почтение к твердой руке – им удобно в старой системе отношений патрон/пеон, – и любые попытки разрушения границ они считают недостойными, или подозрительными, или проявлением слабости.

Быть диким животным, как мой отец, не отягощенным ни разумом, ни муками совести. Мирно храпеть во сне, не терзаясь сомнениями, в уверенности, что человеческая плоть ничем не отличается от говядины.

Во сне я вижу Педро и его вакерос, тела их в ряд разложены во дворе. Распахнутые рты, открытые застывшие глаза, над ними роятся мухи и пчелы. Вот он на кровати, в ногах – мертвая дочь, рядом – мертвая жена. Видел ли он, как их убивали? Узнал ли в стрелявших, своих друзей?

17 сентября 1915 года

Салли перебралась в отдельную спальню. Гленн все еще в Сан-Антонио; мы по очереди навещаем его. Пилкингтон ничего толком не говорит. Вакерос подозревают, что тут не обошлось без черной магии, мол, это козни брухо[67]67
  Колдун, знахарь.


[Закрыть].

За ужином Салли спросила:

– Полковник, какую премию вы назначали за убийство волка?

– Десять долларов за шкуру. Столько же за пуму.

– А сколько, по-вашему, стоит мертвый мексиканец?

– Прекрати, – не выдержал я.

– Я просто спрашиваю, Пит. Это разумный вопрос.

– Не думаю, что придется назначать премию, – вмешался Чарлз.

– То есть десять долларов – это слишком много? Или наоборот – мало?

– Я бы предпочел прекратить этот разговор. Раз и навсегда.

– Я что-то не возьму в толк, Питер, ты хоть немного огорчен? А остальные понимают это? Как вам кажется, Питер выглядит расстроенным?

Общее молчание нарушил Полковник:

– У Пита свой способ справляться с проблемами. Оставь его.

Метнув разъяренный взгляд в сторону отца, она вскочила и унесла в кухню свою тарелку. Меня она уже давно ненавидит.

Мы не одиноки в своих страданиях, пытаюсь я себя утешить. Две недели назад сожгли железнодорожный мост в Браунсвилле (в очередной раз), перерезали телеграфную линию, двух белых застрелили в толпе рабочих. Убито около двадцати теханос – это те, о которых хоть что-то известно. Третья кавалерийская бригада ведет регулярные бои против мексиканской армии на границе, перестреливаются через реку. Трое кавалеристов убиты инсургентами недалеко от Лос-Индиос, а в Прогресо, на мексиканской стороне, выставлена на шесте голова пропавшего американского рядового.

Есть и хорошие новости: в воздухе носятся свежие запахи, земля оживает. Дожди продолжаются, цветут аделии и гелиотропы, в ветвях анакахуиты[68]68
  Мексиканская олива.


[Закрыть] порхают колибри и синекрылые бабочки, благоухают эбеновые и гваяковые деревья. Облака пламенеют в свете заката, сверкает под солнцем река. Но не для Педро. Для Педро наступила вечная тьма.

1 октября 1915 года

Проснулся на стуле у кровати Гленна с мыслью, что если просижу здесь подольше, то придет мать и поболтает со мной. Мне всегда нужны были другие люди, чтобы прогнать призраков. Я бреюсь, разглядывая в зеркале незнакомое лицо; черты искажены, как у покойника.

3 октября 1915 года

Вернулся домой. Из Ларедо приехал судья Пул, сообщил, что Педро Гарсия в течение восьми лет не платил налоги. Я понял, к чему он клонит. И чуть со стыда не сгорел. В ушах зашумело, я едва разбирал, что он говорит.

Судья озадаченно взглянул на меня.

– Звучит сомнительно, – выдавил я.

– Пит, налоговый реестр Округа Уэбб в моем ведении, я проверял вместе с Брюстером из Диммита.

– Все равно не верю.

Пул затрясся, как простокваша в ведерке. Он осознавал, что его в открытую назвали лжецом, но я был сыном Полковника, за которого он голосовал. Судья повторил, что штат Техас официально предлагает нам выкупить земли Гарсия, двести участков, за сумму, равную неуплаченным налогам.

– Шериф Грэм уже официально наложил арест на землю.

– Я думал, такие новости объявляют публично и официально.

– Так и есть. Официальное объявление вывешено на дверях суда, но, кажется, его никто не заметил, поскольку сверху уже наклеили несколько новых. Откровенно говоря, не пойму, почему спекулянты из янки должны затевать аукцион и устраивать свару из-за земель, которые по праву принадлежат вам.

С пылом коммивояжера, как и все обманщики, с убежденностью проповедующего Христа… Тот факт, что спекулянтов-янки давным-давно распугала здешняя стрельба, не имел никакого значения. Но выхода не было… Извинившись, я сказал, что несколько растерян из-за болезни Гленна. Он кивнул и ободряюще похлопал меня по руке своей скользкой лапой.

Надеюсь, что упоминанием имени Гленна в корыстных целях я не обрекаю себя на адское пламя, хотя, наверное, согласился бы, помоги это избежать общества Пула. Отговорка сработала, но, отпуская меня (из моей собственной гостиной), Пул заметил, что небольшая компенсация за его хлопоты будет принята с благодарностью. Я готов был сунуть сто баксов, но он будто прочел мои мысли. Десять тысяч – вполне справедливо, правда же?

Пул мог предложить этот участок кому угодно, но у Рейнолдсов и Мидкиффа (как и всех остальных скотовладельцев Техаса) были сейчас проблемы с деньгами, а Полковник тратил баснословные суммы на покупку нефтяных скважин, и нас, видимо, считали богачами. Все любят неудачников. Пока они не на вашей стороне.

Неужели Педро и вправду не платил налоги? Разве что только год. Восемь лет – невозможно. Он прекрасно знал, что бывает с мексиканцами, которые уклоняются от налогов, но, конечно, не догадывался, что то же самое случается и с теми мексиканцами, которые исправно их платят. Мне известно мнение Полковника, что в истории планеты никогда и никому земля не доставалась честным путем, но от этого не легче.

Земли Гарсия оценены в 103 892 доллара и 17 центов. Примерно столько же они стоили, когда здесь жили индейцы апачи.

2 октября 1915 года

Полковник настоял, чтобы я поехал с ним в поместье Гарсия. Когда мы спешились, он достал из седельных сум несколько фляг с сырой нефтью.

– Не стоит, – возразил я.

– Я должен был сделать это пятьдесят лет назад, Пит. Это как перебить всех волков, но оставить уютное логово, чтобы в него пришли другие.

– Я не позволю тебе сжечь их дом.

– Ну а я не позволю тебе остановить меня.

– Папа…

– Пит, мы давно не говорили с тобой по душам. Знаю, я был жесток с тобой. И ты злишься на меня за эти нефтяные контракты. Не следовало действовать у тебя за спиной. Прости, но я не видел другого пути.

– Мне насрать на нефтяные контракты.

– Напрасно, они необходимы.

– У нас неплохо идут дела. В отличие от некоторых из наших соседей.

– Ты знаешь, я всегда любил старого Педро.

– Видимо, недостаточно.

Мы замолчали.

– Я не обязан объяснять тебе, как эта земля выглядела в прошлом, – наконец проговорил он. – А тебе не следует рассказывать мне, что я ее уничтожил. Да, уничтожил, своими собственными руками. Ты достаточно взрослый, чтобы помнить времена, когда отсюда до Канады росла трава высотой по яйца, и, может статься, через тысячу лет вновь так будет, хотя маловероятно, конечно. Но такова человеческая история. Плодородные земли превращают в бесплодный песок, плоды обращают в тернии. Это мы умеем.

– Кустарник можно выкорчевать.

– Баснословно дорого, расходы ударят по нашим карманам.

– До сих пор мы справлялись.

– Пит, – пожал он плечами, – я люблю эту землю, люблю свою семью, но вот коров я не люблю. Ты вырос с ними. Не стану говорить, что я вырос с бизонами, поскольку это преувеличение, хотя и чистая правда, но для тебя корова – священное животное, ты боготворишь людей, которые их разводят, но для меня в них нет ничего особенного. Я занялся этим бизнесом, чтобы обеспечить семью. На моих глазах в этой жизни уже исчезло столько всего, что я просто не могу всерьез переживать из-за такой ерунды. Итак, вернемся к главному. Каковы наши убытки в этом году по вине Гарсия?

– Папа… – повторил я.

Странно слышать такое слово из уст почти пятидесятилетнего мужчины, но Полковник, нимало не смутившись, продолжал:

– Только на западных пастбищах и только в этом году мы потеряли сорок тысяч долларов. На остальных пастбищах – все восемьдесят. Они уже довольно долго грабили нас – по крайней мере, с тех пор, как появился первый зятек. Да, мы пережили четыре года засухи, но неужели засуха сокращает поголовье на пятьдесят процентов? Нет, если кормить скот так, как мы кормили. Ты что, внезапно потерял тридцать процентов стельных коров? Нет, конечно. Это дело рук человека. Подсчитай – и увидишь, что они обокрали нас на два миллиона долларов.

– Не забудь прирост поголовья мулов.

Он лишь покачал головой и отвернулся, и мы опять надолго замолкли. Я, разумеется, не покупал эту землю, в отличие от него. Конечно, я принимал все как само собой разумеющееся – для него же такое поведение абсолютно немыслимо. Земли Гарсия вдвое увеличат наше ранчо – и это в те времена, когда остальные едва сводят концы с концами. Неслыханная удача, с определенной точки зрения, то есть именно с его.

– В своей собственной семье ты, Пит, всегда держался независимо. Но с чужими людьми у тебя вечно были проблемы. – Он смахнул пот со лба. – Я намерен сжечь это осиное гнездо. Ты мне поможешь или как?

– Зачем тебе нужно все это?

– Потому что иначе это досталось бы кому-нибудь другому. Кто-нибудь непременно разобрался бы с этой землей – Айра Мидкифф или Билл Рейнолдс. Или Пул отхватил бы половину, а четверть – Грэм, а другую четверть – Гилберт. Или кто-то из новых нефтепромышленников. Одно можно сказать наверняка: Педро все равно потерял бы эту землю. Его время ушло.

– Оно ушло не само по себе.

– Мы говорим об одном и том же, ты просто не хочешь признавать очевидного.

– Это не должно было случиться вот так.

– Но случилось, и это неоспоримый факт. Гарсия получили эту землю, уничтожив индейцев, и мы вынуждены были поступить точно так же. А однажды кто-нибудь избавится от нас. И я просил бы тебя не забывать об этом.

Он взял в каждую руку по фляге с нефтью и медленно двинулся к парадному входу. Фляги были тяжелые, он едва не выронил их.

Я смотрел на этого человека из другой эпохи – он как ископаемое, извлеченное из речного обрыва или океанской впадины, он из тех времен, когда человек брал что хотел и не видел причин объясняться и оправдываться.

Он ничем не хуже наших соседей, просто они мыслят чуть более современно. Им нужны расовые законы для оправдания грабежей и убийств. Мой братец Финеас, самый прогрессивный из них, ничего не имеет против мексиканцев или других цветных, он полагает, что суть проблемы в экономике. Чистый расчет, никаких эмоций. Силу следует поощрять, слабый должен исчезнуть. Но никто из них не видит, или не хочет видеть, что у нас есть иной выбор.

Я слышал, как отец неуклюже бродит по заброшенному дому. В седле он выглядел совсем молодым парнем, но, спешившись, сгибался под грузом прожитых лет. Глядя, как он волочит фляги с горючим, я невольно жалел старика. Наверное, я псих.

Я пошел в дом следом за отцом, понимая, что запросто могу вытолкать его оттуда, выбросить фляги, но все это было бы простой формальностью. Слишком поздно.

Внутри все укрывала пыль, в которой глубоко отпечатались следы диких животных, кровь засохла бесформенными темными пятнами. В гостиной отец свалил мебель в кучу и обрызгал сверху нефтью. Я брел за ним по дому, из комнаты в комнату, в спальни и, наконец, в кабинет Педро.

Отец выгреб все бумаги из секретера, из ящиков стола – старые письма, бухгалтерские книги, документы, контракты, свидетельства о рождении и смерти десяти поколений Гарсия, подлинники дарственных на земли – еще с тех времен, когда здесь была испанская провинция, Нуэво Сантандер.

Старательно смочив бумаги нефтью, он чиркнул спичкой. Я смотрел, как листы съеживаются и чернеют, как огонь быстро бежит по столешнице, перекидывается на гигантскую карту штата – старинную, все названия еще по-испански, – висящую на стене. Кто-то зовет меня по имени. Педро. Нет, это мой отец. Когда я выбрался из кабинета, весь дом уже был окутан дымом: отец поджег и остальные комнаты.

Нагнувшись пониже, я заглянул в спальню Педро и Лурдес. Кровать уже занялась, балдахин вспыхнул, озарив темную комнату. Сколько же поколений было зачато здесь. Полковник наверняка подумал о том же.

Сквозь языки пламени проступила темная фигура, манившая меня. Невероятным усилием заставив себя развернуться, я ринулся наружу, на солнечный свет. Отец, прихрамывая, уже брел вниз по склону холма, направляясь к амбарам и конюшням Гарсия, в каждой руке у него болталось по фляге с сырой нефтью.

Шестнадцать
Илай / Тиэтети
Бизон

Команчам принадлежала территория между Мексикой и Дакотой – земли, где обитала большая часть всех бизонов этого континента. Северные племена охотились на бизонов только в определенный сезон, но котсотека, чьи земли находились в самом сердце бизоньего края, могли охотиться круглый год. Летом стреляли самцов, самых быстрых, а зимой главной добычей становились самки. Если животное моложе трех лет, мясо телочек и бычков по вкусу не различается, но быков постарше забивали в основном ради шкуры, а в пищу шли только коровы.

Охотились на бизонов с копьем или луком. Для охоты с копьем нужно быть, пожалуй, покрепче духом, надо догнать бизона и на полном скаку всадить ему копье между ребер, чтобы, пронзив насквозь легкие, поразить прямо в сердце. После первого удара он разворачивался и норовил либо ударить рогами, либо сбросить тебя под копыта несущегося во весь опор стада. Единственный способ выжить – воткнуть копье на всю длину, навалившись на него всем телом и используя собственный вес бизона. В противном случае ты погибнешь первым.

Обычный бизон раза в два больше коровы, а нрав у него такой же дурной, как у гризли. Он запросто мог перепрыгнуть через человека, хотя, конечно такое редко случалось.

А если конь под тобой споткнулся, попав ногой, например, в нору суслика, можно биться об заклад, что от тебя ничего не останется, то есть в прямом смысле хоронить будет нечего, потому что бизоны – это не лошади, они развернутся и затопчут тебя.

Лук оставлял больше возможностей для маневра, стрелять можно с дистанции в несколько ярдов, под острым углом сразу за нижним ребром. Но и тут реакция бизона будет той же: он развернется и бросится на тебя. Самые лучшие скакуны неслись прочь еще до того, как затих звон тетивы, и этой четверти секунды было вполне достаточно, чтобы спасти жизнь.

Пока не появились винтовки Шарпа, бизона можно было завалить только на скаку, сбоку и чуть сзади, поэтому группа всадников устраивала панику в стаде, а потом пускались вскачь прямо перед носом вожака, увлекая стадо за собой. Они сворачивали все круче и круче, вынуждая бизонов мчаться по кругу, и тогда на сцену выходили охотники.

Когда забивали столько животных, чтобы успеть разделать их за день, смертельную карусель разрывали и стадо растворялось в просторах прерии. Бизонов свежевали прямо на месте, хотя это не совсем точное слово. Команчи действовали, как хирурги. Аккуратно надрезали кожу вдоль хребта, потому что именно здесь самое нежное мясо и самые длинные жилы, а потом снимали шкуру целиком со всей туши. Если деревня была рядом, к этому моменту набегала ребятня, выпрашивая кусочек свежей, еще теплой печенки, политой желчью прямо из желчного пузыря. Желудок вынимали, освобождали от травы, а оставшийся сок сразу выпивали для поднятия тонуса или втирали в лицо, если на нем сыпь или вскочил фурункул. Содержимое кишок выдавливали, протягивая их между пальцами, а сами кишки варили или съедали сырыми. Почки, почечный жир и жир с филейной части тоже ели сырыми, пока разделывали тушу, хотя иногда чуть поджаривали на углях вместе с бизоньими тестикулами. Если стояла засуха и травы было мало, содержимое желудка скармливали лошадям. Зимой, если случалось отморозить руку или ногу, отмороженную конечность засовывали в вынутый желудок, пока не отогреется; средство верное, отлично помогало.

Ну а если с водой было туго, у животного вскрывали вены и пили кровь, пока она не успела свернуться. Череп раскалывали, мозг вываливали на снятую шкуру и поедали, очень жирная и нежная пища; у молочных самок высасывали прямо из вымени еще теплое молоко. Если мозги не съедали сразу же, то забирали с собой, чтобы выделывать шкуры; мозга любого животного хватало, чтоб пропитать его собственную шкуру, но только не бизонью, – те были слишком велики.

Опустевший желудок промывали, высушивали и использовали как флягу. Если не хватало металлических котлов, в желудке можно было готовить еду: его наполняли до половины и бросали внутрь раскаленные камни, пока вода не вскипит. А еще воду хранили в оленьей шкуре, которую для этой цели снимали целиком, а края накрепко сшивали. Но давайте вернемся к бизонам.

Покончив с внутренними органами, охотники уступали место женщинам, тем доставалась самая трудная часть работы по разделке туши. Мясо срезали с костей ломтями по три-четыре фута длиной. Мясные пластины раскладывали на чистой внутренней поверхности шкуры только что забитого животного и, когда она наполнялась, заворачивали, туго связывали, грузили на лошадь и отвозили в деревню сушить. Высушенное мясо хранили в ойооте, специальных мешках из сыромятной кожи, сшитых жилами. Хорошо высушенное мясо могло храниться бесконечно.

Язык, хребет, ребра разрубали на куски и жарили на углях. Кости трескались от жара, и жирный костный мозг, тухтсохпе’айпе, использовали в чистом виде как соус, или смешивали с медом, или охлаждали и растирали со стручками рожкового дерева на десерт.

Из лопаточных костей делали совки и мотыги. Мелкие кости раскалывали, обжигали на огне для прочности, затачивали и превращали в иглы, шилья, ножи, наконечники для стрел и скребки. Черева разваривали до клейстера, который был незаменим, когда нужно починить седло, прикрепить тетиву, да много для чего еще. У каждого воина всегда был с собой небольшой запас такого клейстера для срочного мелкого ремонта. В рогах хранили палочки для добывания огня, трут и, конечно, порох.

Помет, ценное топливо, разбросанное повсюду по прерии, становился тем лучше, чем дольше лежал, – горел дольше и ровнее и даже жарче, чем мескита. Высушенным и растертым в порошок пометом конопатили детские люльки для утепления и поглощения влаги, хотя, конечно, рогоз был получше.

Из позвоночных жил, фасции лопаточной, поясничной и той, что на животе, делали всевозможные нити и тетиву. Из длинных прядей, что пучком росли на бизоньей макушке, плели всякие нитки, веревки, арканы. Из толстых сосудов шеи мастерили трубки. Главную крестцовую кость использовали для шлифовки стрел, хотя многие предпочитали для этой цели собственные зубы.

Кожа с хвоста шла на ножны, из костей получались отличные накладки на ружейные приклады и рукояти кинжалов, а из трахеи – емкость для красок и клея. Липкая желтая масса внутри желчного пузыря – готовая боевая раскраска, а высушенное вымя – отличная посуда (глиняные плошки, слишком тяжелые и хрупкие, бесполезны для тех, кто большую часть жизни проводит верхом). Если попадалась беременная самка, плод вынимали и варили в его же оболочке; таким нежнейшим мясом кормили младенцев, стариков и потерявших зубы. Перикард, околосердечную сумку, использовали как мешок, но вот само сердце всегда оставляли там, где бизон был убит; и когда трава прорастет сквозь его выбеленные временем ребра, Создатель увидит, что люди совсем не жадные, и сделает так, чтобы прерия не оскудевала и стада бизонов плодились в ней во веки веков.