Текст книги "Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы. 1914–1922 гг."

Две массовые забастовки 1917 и 1918 годов

Притеснения рабочих

Недовольство или, лучше сказать, негодование и голод дважды во время войны толкали рабочие массы на большие массовые выступления. Если бы я хотел пригвоздить к позорному столбу большинство прежних руководителей государственной жизни не только за интеллектуальные, но и за моральные грехи, то я мог бы заполнить эту книгу, страницу за страницей, самыми неслыханными насилиями и правонарушениями против политически неудобных людей, особенно против радикальных рабочих и социалистов. Даже и нам, которые день за днем имели дело со всем этим, каждый раз становилось непонятно, как мало психологической проницательности, а к сожалению, и честности было в руководящих военных кругах. Впрочем, и гражданские власти не отставали от такой военной практики в случае политических неудач или даже простого ущемления их тщеславия. Не нужно будет добавлять больше ни слова об отношении к рабочим, если я здесь расскажу о деле некоего барона, бывшего высокопоставленного должностного лица, и прибавлю, что чинившей в этом случае суд и расправу инстанцией был не кто-нибудь из командующих генералов, а бывший статс-секретарь министерства иностранных дел господин фон Ягов.

Дело Эккардштейна

В начале января 1916 года я узнал много дурного о поступках министра иностранных дел фон Ягова с бывшим советником посольства в Лондоне, бароном фон Эккардштейном. Барон продал одному издательству в Штутгарте рукопись своих мемуаров. В них будто бы содержалось доказательство того, что германское правительство в начале XX века нанесло обиду Англии, желавшей примкнуть к Тройственному союзу, и тем толкнуло ее в объятия Франции. Такое документальное свидетельство со стороны человека, который в занимаемой им должности непосредственно переживал все эти вещи, естественно, должно было быть в то время неприятно германскому правительству и прежде всего министерству иностранных дел. Тем не менее господин фон Ягов избрал линию поведения, которую не будет слишком сурово назвать скандальной. Господин фон Ягов приказал не только конфисковать рукопись, но и арестовать барона, которого перетаскивали из одной тюрьмы в другую, чтобы в конце концов посадить в дом умалишенных.

Барон фон Эккардштейн, который до вступления в дипломатию был офицером кавалерии, в начале войны не подлежал воинской повинности. Тем не менее он поставил себя в распоряжение военных властей для любой службы и, таким образом, получил назначение в службе связи. В один прекрасный день его вытащили из автомобиля и арестовали по подозрению в государственной измене. Дело заключалось в том, что министр фон Ягов в это время узнал, что барон фон Эккардштейн, который был прежде в дружеских отношениях с кронпринцем, послал последнему какую-то докладную записку, предназначенную для императора. Эта записка была господину фон Ягову так же неудобна, как и мемуары; короче говоря, под самым пустым предлогом барон фон Эккардштейн был посажен в тюрьму, где подвергся к тому же постыдному обращению. Так, целые недели после заключения в тюрьму он не мог переменить белья, хотя сундуки его стояли в той же тюрьме. Все попытки господина фон Ягова создать против барона процесс о государственной измене были бесплодны: не находилось суда, который принял бы дело к производству. Оставался, таким образом, один путь – заключение в сумасшедший дом, разумеется, также по самым пустым основаниям.

Доверенное лицо барона сообщило мне обо всем этом, и я тотчас же явился в министерство иностранных дел. Господин фон Ягов пытался меня успокоить указанием на обстоятельства, которые говорили против Эккардштейна, но которые я не мог проверить. Когда я, некоторое время спустя, узнал, что барон все еще содержится в сумасшедшем доме, я сделал в заседании хозяйственной комиссии рейхстага ряд намеков, мало понятных для членов комиссии, но достаточно ясных министру иностранных дел. Передал ему также, что, если Эккардштейн не будет освобожден, я подниму вопрос об этом скандальном деле в рейхстаге. Барона я до тех пор лично не знал. Однажды он уведомил меня через доверенное лицо, что желает переговорить со мной. К живейшему сожалению, я должен был сказать, что в ближайшие дни не могу отлучиться из своего бюро. На это посланец Эккардштейна, к великому моему изумлению, ответил, что барон может и ко мне прийти. На мой изумленный вопрос, как это возможно, последовал ответ: директор и весь персонал заведения возмущены задержанием барона. Директор уже отказывался держать барона, потому что его лечебница не тюрьма. Барон может в любое время отлучиться на несколько часов. Для того чтобы положение его не ухудшилось, нужно только, чтобы он вовремя был на месте в лечебнице.

На следующий день меня посетил этот преследуемый человек, и я был так возмущен рассказом о его переживаниях, что тотчас же отправился в министерство иностранных дел с непреклонным требованием освобождения. Господин фон Ягов опять стал увиливать, но я положил этому конец, заявив, что на следующем заседании рейхстага будет величайший скандал. До этого дело не дошло, потому что в это время господина фон Ягова сменил господин Циммерман, который, по моему ходатайству, распорядился об освобождении барона.

Я рассказал здесь об этом случае потому, что он способен как яркий пример охарактеризовать бесправие, царившее во время войны. Если так жестоко и коварно поступали с высоким должностным лицом, то можно себе представить, что проделывалось с рабочими, совершавшими, хотя бы только предположительно, неудобные для правительства деяния.

Из политического озлобления, о котором свидетельствует только что приведенный случай, и из продовольственной нужды, о которой я, между прочим, говорил выше, возникла первая массовая забастовка в апреле 1917 года.

Апрельская забастовка 1917 года

Переговорив с Генеральной комиссией профессиональных союзов, мы решили не участвовать в призыве против забастовки. Осторожный руководитель союза металлистов Коген заявил положительно, что все призывы против забастовки будут бесполезны. На это я ответил, что после такого заявления всякий призыв будет величайшей политической глупостью. Канцлер больше всего боялся, чтобы забастовка не затянулась. Об этом нам сообщил Ваншаффе в разговоре, который произошел 14 апреля 1917 года. Эберт и я объяснили ему, почему всякое усилие предотвратить забастовку должно оказаться тщетным: главные причины ее в голоде, которого нельзя, конечно, утолить, когда в критическую минуту еще сокращают норму хлеба. Мы видели ситуацию в самых мрачных красках. Во что выльется движение 16 апреля, не знает никто. Он должен заботиться о том, чтобы власти вели себя сдержанно. Он: «Я говорил с господином фон Оппеном, президентом полиции. Он относится ко всему очень спокойно и намерен устранить всякое вмешательство. Свою задачу он усматривает в том, чтобы удержать массы вдали от центра города». В заключение я просил его передать от нашего имени канцлеру просьбу: неуклонно идти против желания правых по пути, который огромное большинство народа считает единственно возможным: мир, хлеб и последовательная демократизация. Пока не будет полного равноправия, в стране не будет спокойствия. Психика народа изменилась за время войны, а также после русской революции. Я не мог отказать себе в том, чтобы сказать: «На что не согласился бы теперь царь?» Он ответил: «Да, я думаю». В дальнейшем к нашей беседе присоединился и советник посольства, доктор Рицлер. Когда в его присутствии речь зашла о фурманах и ревентловых, Ваншаффе заметил: «Эта кучка, вероятно, сильно растаяла». На что Рицлер сказал: «Всем им место в паноптикуме».

Берлинская забастовка прошла спокойнее, чем ожидали. Бастовало по крайней мере 125 000 рабочих, мужчин и женщин, занятых в снарядных мастерских.

Характерно для беззастенчивости цензуры, что из газет в окопах не узнали об этом массовом движении ничего. Тем больше сообщений полетело на все фронты по полевой почте. Все это были вести об угнетении и голоде, царящих дома. Это и было основное настроение и материал, на котором мы, социалисты, должны были вести политическую работу, чтобы предотвратить величайшие несчастья и не обречь народ на искупление всех ошибок правящих кругов. Ошибки, из которых родилась стачка, были навсегда непоправимы: забастовка 125 000 рабочих, изготовляющих снаряды, – это грозное предупреждение!

Требования лейпцигских рабочих

Лейпцигские рабочие держались радикальнее берлинских. В заседании, на котором присутствовали, кроме меня, также Лебель, Гренер и Бауэр, Гельферих сообщил нам, что в Лейпциге 18 000 рабочих вынесли резолюцию следующего содержания: «Собрание требует немедленного снабжения населения продовольствием и углем в достаточном количестве, далее оно требует: заявления о немедленной готовности заключить мир без всяких аннексий, отмены осадного положения и цензуры, свободного и равного избирательного права во всех союзных государствах. Собрание требует, чтобы имперский канцлер немедленно принял делегатов собрания: Либермана, Лимана и Липского. Делегатам предоставляется предъявить канцлеру дальнейшие требования от имени собрания. Работа в Лейпциге должна возобновиться не ранее, чем канцлер даст удовлетворительный ответ. Если такого ответа не последует, должен быть организован рабочий совет».

Ваншаффе дополнил это сообщение: согласно телеграмме Главного командования, 17 апреля многие хотели возобновить работу. Этого не допустили, однако, патрули бастующих. Царило спокойствие. Число участников собрания определяется в 12 000. Позднее сообщили, что помещение, где происходило собрание, вмещало не более 5000 человек. Гельферих желал знать наше мнение: принимать делегатов или нет? Он принципиально против принятия, потому что к чему же это приведет, если, побужденные удачным лейпцигским примером, со всех сторон начнут стекаться депутации? Можно допустить беседу о продовольствии, но ни в коем случае не о политических вопросах. Для этих вопросов в государстве существуют определенные органы, прежде всего рейхстаг, избранный всеобщим голосованием. Я высказался за принятие депутации. Надо учесть общее положение. Отказ принять депутацию вызовет большое раздражение. О продовольствии должны быть даны требуемые, и притом соответствующие действительности разъяснения. Тогда рабочие должны будут понять, что сейчас не может быть сделано ничего, кроме того, что обещано. Можно, не боясь последствий, говорить и о политических вопросах. Правительство могло бы указать на честность своих намерений относительно избирательного права и на стремление к миру. Это не могло бы не произвести впечатления. В конце концов сошлись на следующем решении. Если будут требовать принятия делегатов, Ваншаффе скажет, что правительство готово говорить о продовольственном вопросе. В беседе же не будут слишком решительно уклоняться и от обсуждения политических вопросов. В переговорах с лейпцигскими представителями должны были также участвовать Гренер, Михаэлис, Батоцкий и Гельферих.

Отношение социал-демократов к этой забастовке характеризуют следующие страницы дневника:

2 апреля 1917 года. В 9 часов утра в помещение президиума партии явились рабочие ружейно-орудийных заводов, стоящие на нашей точке зрения и считающие продолжение забастовки безумием. Мы посоветовали им добиться на собрании, назначенном на 5 часов, тайного голосования. Рабочие были уверены, что таким образом будет постановлено возобновить работу.

В половине седьмого вечера заседание у канцлера. Присутствуют: Бетман-Гольвег, Лебель, Гельферих, Батоцкий, Гренер, Ваншаффе, Легиен, Бауэр, Р. Шмидт, Эберт, Молькенбур. Предмет суждения: забастовка артиллерийских рабочих. Что делать? Легиен и я настойчиво рекомендуем воздержаться от крутых мер. Надо спокойно смотреть со стороны, вся история идет на убыль. Мы обращаем внимание на собрание, назначенное сегодня на вторую половину дня. К нашему изумлению, мы знаем, что это собрание запрещено, а ружейно-орудийный завод с завтрашнего дня «милитаризуется».

Мы выражаем живейшее удивление и сожаление по этому поводу, ибо теперь именно движение может снова разгореться. Канцлер, Гельферих, так же как и Гренер, объясняли, что дальше оставаться пассивными было невозможно. Движение захватило улицу и т. д. В нынешних условиях это таит в себе величайшие опасности. Милитаризация теперь бесповоротна и, вероятно, заставит рабочих образумиться. Понятливее всех оказались Лебель и Гренер, тогда как Гельферих разыгрывал сильную натуру. Лебель был точно осведомлен обо всех собраниях, где выступали Гаазе, Ледебур, Штадтгаген, Диттман и оба Гоффмана. Со ссылками на возможные параграфы он доказал, как дважды два четыре, что совершается государственная измена. До сих пор смотрели сквозь пальцы, но долго это продолжаться не может. Господа из правительства заявили нам, что больше не допустят выступлений на заводах посторонних лиц. Дело идет о политических собраниях, за которыми необходим надзор. Мы снова призывали к спокойствию и выжидательной тактике. Легиен указывал на прокламацию всех центральных комитетов профессиональных союзов. Когда мы расходились, Ваншаффе остановил Эберта. Он поставил ему на вид обращение, которое решил выпустить комитет партии. В этих серьезных обстоятельствах он очень советовал всегда предварительно сноситься с правительством. Я очень хорошо понимаю, почему Ваншаффе, который знал меня много дольше и лучше, чем Эберта, не обратился с таким указанием – на тридцать третьем месяце войны – ко мне.

Положение перед забастовкой в январе 1918 года

Существенно иной характер носила массовая забастовка в Берлине в 1918 году. Условия жизни трудового населения стали невыносимы. В отчете о забастовке, представленном Социал-демократической партией, я, по поручению президиума, охарактеризовал положение перед началом забастовки; заимствую из своей характеристики следующие черты.

Осадное положение проводится снова усиленнее. Рабочие собрания воспрещаются. Цензура газет становится все строже. Один за другим номера «Форвертса» оказываются запрещенными. Этому должно быть противопоставлено то обстоятельство, что отечественная партия беспрепятственно устраивает во всей стране собрания, где пропагандирует свои завоевательные цели. Работа отечественной партии положительно подстегивает массы, жаждущие мира. Переговоры на западе приостановились. Крепнет убеждение, что немаловажные трудности были созданы германскими участниками переговоров. Тирпиц разослал членам отечественной партии циркуляр, в котором сообщает о единении Гертлинга с отечественной партией. На вопрос, обращенный к Гертлингу 24 января в главной комиссии в рейхстаге, есть ли у Тирпица основания к такому утверждению, не последовало никакого ответа. Все эти обстоятельства вызвали в народе огромное напряжение. К тому же о прошении Людендорфа об отставке в рабочих кругах говорят совсем не так, как в «отечественно-партийных», которые хотят этим прошением создать в своей печати настроение. Генерал, в неустранимой нужности которого для руководства войсками убеждены широкие круги нашего народа, «грозит объявить забастовку», если его требования не будут приняты правительством. Если генерал, для проведения своих требований, готов объявить забастовку, то кто же, говорят рабочие, осудит их за обращение к тому же средству? Сообщению, в котором говорилось, что Людендорф не подавал никакого прошения об отставке, никто не поверил. Ко всему изложенному присоединились еще известия о массовой забастовке в Австрии.

Обо всем этом зашла речь в главной комиссии рейхстага. Кроме консерваторов, все ораторы более или менее резко говорили о том, что условия, в частности созданные осадным положением, стали почти невыносимы. Социал-демократические ораторы настойчиво призывали правительство разрядить ситуацию прямым заявлением о признании права народов на самоопределение и о непоколебимой готовности заключить мир на основах резолюции рейхстага от 19 июля 1917 года. Речь канцлера, в ответ на требования Вильсона, была неудовлетворительна. Депутат Науман особенно подчеркивал грозящие опасности и упомянул при этом о листках с призывом к стачке, которые распространялись в стране.

Здесь уместно подробнее остановиться на двух из тех летучих листков, о которых упоминалось в комиссии. В одном воззвании, подписанном независимыми членами фракций рейхстага, изображается политическое положение, как оно представлялось независимым, а затем следуют слова:

«Если трудящееся население не проявит себя сейчас с должной силой, то может показаться, что оно согласно с происходящим вокруг, что массам германского народа еще не стало непосильно жуткое бремя войны… Нельзя терять времени: после всего пережитого ужаса и всех перенесенных страданий новое величайшее несчастье грозит нашему народу и всему человечеству. Только мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов может нас спасти от него. Настал час громко заговорить о таком мире. Слово за вами».

В одном из анонимных листков содержался открытый призыв к забастовке, а затем говорилось:

«Люди, пользующиеся доверием на фабриках и заводах, должны всюду собираться и объединяться в рабочие советы. Кроме того, на каждом предприятии избирается руководящий комитет. Позаботьтесь о том, чтобы руководители профессионального движения и правительственные социалисты ни в коем случае не избирались представителями. Долой буршей из рабочих собраний. Этим прислужникам и добровольным агентам правительства, этим смертельным врагам массовой забастовки среди борющихся рабочих делать нечего».

Наше вступление в забастовочный комитет

Рано утром 28 января 1918 года в президиуме Социал-демократической партии стало известно, что многие предприятия в Берлине прекратили работу. Вскоре затем явились с ряда предприятий рабочие депутации, составленные из членов нашей партии, с информацией о быстро разраставшемся движении и с просьбой к президиуму назначить своих представителей в орган, руководящий забастовкой. По их мнению, это было очень важно для благополучного течения забастовки, нужность который они признавали. Мы возразили, что забастовка возникла без всякого участия партии или профессиональных союзов; рабочие бастующих предприятий уже избрали делегатов, которые объединились в Рабочий совет, избравший забастовочный комитет и выдвинувший определенные политические требования. Ввиду этих фактов никто не может претендовать на то, чтобы мы задним числом несли ответственность.

На вопрос рабочих, согласились ли бы мы послать представителей в забастовочный комитет, если бы собрание делегатов бастующих рабочих само нас о том просило, мы ответили положительно. Нам было важно удержать движение в организованных рамках и как можно скорее прекратить его, переговорив с правительством. Затем комиссия, избранная пришедшими к нам рабочими, отправилась на происходившее в это время собрание делегатов, чтобы внести предложение о привлечении в забастовочный комитет представителей социал-демократической партии. До внесения этого предложения подобное предложение уже обсуждалось и было отклонено 198 голосами против 196. Незначительная разница в числе голосов и новое предложение побудили собрание делегатов снова открыть прения. Доверенное лицо Социал-демократической партии обосновало предложение по существу и прибавило, что президиум партии готов послать представителей в забастовочный комитет, если собрание выскажется соответствующим образом. Депутат Ледебур ожесточенно возражал против предложения. Однако его неоднократно прерывали с большим шумом. После этих двух речей прения закрыли. Голосование дало около 360 голосов за предложение и едва 40 голосов против.

В исполнительный комитет собрания делегатов вошли, кроме избранных уже одиннадцати рабочих делегатов и трех (независимых) депутатов – Диттмана, Гаазе и Ледебура, также три члена президиума Социал-демократической партии: Браун, Эберт и Шейдеман. Вступление состоялось при заявленном социал-демократическими депутатами условии расширения комитета соответственно возросшим размерам стачки, то есть реорганизации его на партийных началах, а также нового обсуждения уже предъявленных требований.

29 января были запрещены все рабочие собрания, в том числе и собрания забастовщиков. Тотчас же по вступлении трех социал-демократов, которые не имели возможности высказаться о предъявленных бастующими требованиях ни по существу, ни с формальной стороны, перед исполнительным комитетом встал вопрос о том, как сделать возможным собрание бастующих рабочих. Мне поручили попросить по телефону статс-секретаря внутренних дел Вальраффа переговорить с нами о воспрещении собраний и о свободе их, для того чтобы бастующим рабочим была как можно скорее дана возможность обсудить общее положение и принять решения. Я должен был сообщить статс-секретарю, что предполагаемая депутация к нему будет, вероятно, состоять из двух депутатов, по одному от каждой фракции, и пяти рабочих, членов исполнительного комитета. Господин Вальрафф ответил по телефону, что готов принять членов рейхстага, но отнюдь не рабочих из забастовочного комитета. Я возражал против такого отношения, однако изъявил готовность сообщить комитету ответ статс-секретаря и добился его согласия в любом случае в 12 часов утра быть готовым к беседе, которая могла, однако, и не состояться.

Исполнительный комитет отказался исключить рабочих и просил еще раз сказать статс-секретарю, что в 12 часов к нему придут два депутата и двое рабочих, но лишь для того, чтобы сделать сообщение о воспрещении собраний.

Когда депутация явилась в министерство внутренних дел, господин Вальрафф передал ей через служителя, что готов принять членов рейхстага. Депутация ответила через того же служителя, что она может вести переговоры только в полном составе. Служитель вернулся с приглашением членам рейхстага перейти в комнату, где находились барон фон Штейн и генерал Шейх. Господин Вальрафф не отказался от своей позиции и тогда, когда мы, удалив служителя, передали ему через случайно пришедшего депутата Гизбертса, члена группы центра, насколько серьезно положение. В конце концов господин Вальрафф прислал нам директора департамента Дамана. Мы просили его еще раз определенно сказать господину Вальраффу, что депутация намерена не обсуждать с ним политические вопросы, а лишь сделать сообщение о последствиях воспрещения собраний. Все эти переговоры не привели, однако, ни к чему, так как Вальрафф снова просил передать нам, что может говорить только с народными представителями, а последние ответили, что не в состоянии говорить со статс-секретарем иначе как при участии рабочих. 29 января, то есть в тот же день, когда трое наших товарищей вступили в комитет, членам комитета было предложено подписать бумагу, представлявшую приказ главноначальствующего президенту полиции. Содержание бумаги было следующее:

«Согласно № 29 „Форвертса“ от 29 января, для руководства текущей забастовкой избран комитет из представителей бастующих и членов обеих социал-демократических партий. В интересах общественной безопасности в соответствии с § 9 закона об осадном положении, настоящим запрещаю всякие собрания, равно как и всякую дальнейшую деятельность комитета.

Ваше высокородие изволите немедленно сообщить настоящее членам забастовочного комитета, указав им в то же время на карательные постановления закона об осадном положении. Настоящим я воспрещаю также всякое новое объединение, которое могло бы образоваться для дальнейшего руководства забастовкой.

Подпись: Кессель».

Чиновники уголовной полиции собрали всех членов забастовочного комитета для прочтения им кесселевского приказа и соответствующих карательных правил закона, а также чтобы отобрать у каждого из нас следующую подписку: «Подписываюсь в том, что настоящая бумага сообщена мне сегодня: число – подпись».

Таким образом, первый президент Германской республики Эберт, первый ее канцлер Бауэр и я, первый министр-президент, за год до занятия своих постов должны были удостоверить, что знаем о тяжкой каре, грозящей нам за участие в забастовке.

30 января не вышел и «Форвертс», который был запрещен, пока происходили описанные выше события. В тот же день закрыли канцелярию Дома профессиональных союзов. Таким образом, рабочие не имели больше права собираться, исполнительный комитет был распущен, орган рабочей печати был закрыт. После безумных мер, принятых властями, особенно после глупого поведения Вальраффа, у рабочих не осталось никаких путей к соглашению. Никто не мог дать им совета, не подвергая себя опасности тяжкого наказания лишением свободы, и рабочая газета не могла сказать ни слова о значении забастовки. Последствием было то, что большие массы рабочих собрались 31 января на улицах и площадях.

Полиция чинит надо мной насилие

После того как уголовная полиция сообщила нам названный выше приказ, за мною по пятам ходили сыщики, так что в первые часы я был лишен возможности встретиться с остальными членами забастовочного комитета, которым пришлось не лучше моего. Но 30 января, утром, мы собрались, ибо никто ни минуты не думал из-за угроз лишением свободы нарушить свои обязательства перед рабочими. Правда, собираться приходилось в погребах и других служебных помещениях отдаленных гостиниц.

31 января сотни тысяч мужчин и женщин, которым воспретили организованные собрания, были на улицах. Мы условились о местах, где будут выступать перед массами члены забастовочного комитета. Депутат Диттман, который сменил в качестве оратора товарища Эберта, был арестован и приговорен впоследствии к пяти годам заключения в крепости будто бы за призыв к забастовке. Еще прежде, чем я добрался до места, с которого должен был говорить, полицейские учинили надо мною грубейшее насилие. Так как остальные прохожие – в этом месте их было не более 20–25 человек – разбежались при виде полицейского отряда, который вынырнул из густого тумана, застилавшего временами все на расстоянии трех шагов, и с криками и угрозами перерезал улицу, то я оказался совершенно один перед двадцатью вооруженными до зубов героями.

Без малейшего к тому повода меня стали толкать и наступать мне на ноги. Начни сопротивляться, я был бы арестован, попытайся я бежать, мне, вероятно, стали бы стрелять в спину. Поведение полиции в эти дни сделало мне совершенно понятной ненависть к «синим».

Роль независимых и ограниченность правительства

31 января, после беседы депутатов Шмидта (Берлин) и Бауэра (Бреслау) со статс-секретарем фон Штейном о хозяйственных вопросах, по инициативе фон Штейна и с нашего согласия состоялся разговор тех же депутатов с канцлером для выработки основ, на которых могло бы состояться соглашение. Канцлер изъявил готовность к переговорам, если, кроме депутатов обеих фракций, в них примет участие Генеральная комиссия в качестве представительницы профессиональных союзов. Таким образом, в переговорах могли участвовать и организованные в профессиональные союзы рабочие, причем вопрос об их участии или неучастии в забастовке не поднялся бы. Независимые решительно отклонили всякое привлечение Генеральной комиссии. Заинтересованные лица, принадлежавшие к Социал-демократической партии, не возражали против привлечения комиссии, для того чтобы сделать возможными переговоры с участием самих бастовавших рабочих. Смешная «принципиальность» независимых, ни за что не соглашавшихся на участие комиссии, сделала, к сожалению, невозможным прекращение забастовки в желательном нам порядке, который доставил бы нам всеобщий почет, а правительство заставил бы уважать рабочую дисциплину. Начались безотрадные попытки и потуги. Такие или иные переговоры с правительством должны были, однако, начаться, если не хотели дать забастовке заглохнуть окончательно.

Следует подчеркнуть, что Генеральная комиссия профессиональных союзов публично заявила о своем нейтралитете в забастовочном движении, которое носило явно политический характер. Тогда несколько депутатов обеих социал-демократических фракций решили послать канцлеру следующую телеграмму:

«Нижеподписавшиеся депутаты и 5 должностных лиц профессиональных организаций, избранные представителями бастующих, просят принять их для объяснения по вопросу о праве собраний. Ответ просим дать депутату Эберту.

Эберт, Гаазе, Ледебур, Шейдеман».

Правительство отклонило это предложение. Тогда представители независимых вместе с представителями Социал-демократической партии решили предложить канцлеру комиссию для переговоров в следующем составе: Гаазе и Ледебур от независимых, Эберт и Бауэр от Социал-демократической партии и трое рабочих от профессиональных союзов. Согласно этому предложению, Генеральная комиссия, не участвуя официально, была бы все же представлена одним из своих представителей, который вошел бы вместо меня в качестве члена рейхстага. Но и это предложение, после продолжительных переговоров между Эбертом и помощником статс-секретаря Радовицем, было отвергнуто канцлером. Он настаивал на том, чтобы вести переговоры не с представителями забастовочного комитета, а с представителями партий и профессиональных союзов. Потому он и не отступал от требования официального участия Генеральной комиссии в переговорах.

Если уже решительное отклонение участия Генеральной комиссии казалось нам мало понятным со стороны независимых, то еще больше были мы изумлены, когда в тот же день депутат Гаазе заявил канцлеру ходатайство о созыве заседания, с участием одних только членов рейхстага. Правда, переговоры с канцлером должны были иметь целью единственно создать возможность собрания делегатов бастующих рабочих. Как бы то ни было, – это необходимо заметить, – согласись независимые на участие Генеральной комиссии, планомерные переговоры об общем положении были бы возможны, как предполагал канцлер, при участии депутатов рейхстага и бастующих рабочих.

Говорить с членами рейхстага, как того желал Гаазе, канцлер был готов. В беседе с канцлером участвовали: канцлер фон Гертлинг, вице-канцлер фон Пайер, статс-секретарь внутренних дел Вальрафф, прусский министр внутренних дел Древс; со стороны депутатов: Гаазе и Ледебур, Эберт и я. Гаазе заявил: необходимо дать рабочим возможность собрать своих делегатов для обсуждения вопроса о том, на каких условиях сможет быть окончена забастовка. Как забастовка может вообще прекратиться, если нельзя принять решения об ее прекращении? Ведь другого пути окончить забастовку вообще не существует.