Текст книги "Неподходящее занятие для женщины. Черная башня"

Изабелль колебалась. Хьюго наклонился к ней и легонько поцеловал в губы.

– Ничего, расскажи. Есть кое-какие неприятные вещи, от которых тебя не смогут оградить никакие папины денежки. Эта как раз из их числа.

Изабелль покрутила головой, учинив инспекцию всем четырем углам комнаты, словно нуждаясь в лишнем доказательстве того, что, кроме них троих, в ней никого нет. Ее чудесные глаза казались алыми от отблеска камина. Она наклонилась к Корделии с доверчивостью деревенской сплетницы, намеренной поделиться новостями о последнем скандале. Корделия поняла, что паника покинула ее, истерика оказалась острой, но преходящей. Она хранила тайну, пока действовали инструкции Хьюго, но была рада разрешению больше не напрягаться. Возможно, инстинкт подсказывал ей, что вся эта история, поделись она ею с посторонними, перестанет выглядеть столь ужасной.

– Я подумала, что неплохо будет повидать Марка и поужинать на пару. Мадемуазель де Конже неважно себя чувствовала, Хьюго и София ушли в театр, и мне стало скучно. Я подошла к задней двери: раньше Марк предупреждал, что передняя не открывается. Я думала найти его в саду, но его там не оказалось. На земле остались вилы, у двери – башмаки. Я толкнула дверь. Я не стала стучать, решив преподнести Марку сюрприз.

Она замялась и опустила глаза, вертя в руках кофейную чашку.

– И что дальше? – вернула ее к действительности Корделия.

– Дальше я увидела его. Он висел на ремне, привязанном к крюку в потолке, и я сразу поняла, что он мертв. Корделия, это был ужас! Он был одет, как женщина, – в черном лифчике и черных кружевных трусах. И все! А лицо!.. Он нарисовал себе огромные губы, как у клоуна… Это было и страшно, и смешно. Мне хотелось кричать и хохотать одновременно. Он совсем не походил на Марка. Он вообще не походил на человеческое существо. На столе лежали фотографии. Нехорошие фотографии, Корделия. Фотографии с голыми женщинами.

Ее широко распахнутые глаза заглянули в полные смятения, ничего не понимающие глаза Корделии.

– Что за вид, Корделия! Изабелль пережила пару кислых минут, об этом и сейчас не очень-то приятно думать. Но тут нет ничего необычного. Такие вещи случаются. Одно из самых безобидных сексуальных извращений. Он же никого к этому не привлекал. И вешаться не собирался. Ему просто не повезло. Мне представляется, что пряжка на ремне соскользнула, и он ничего не смог поделать.

– Не верится, – сказала Корделия.

– Я так и думал, что вы не поверите. Но это правда, Корделия. Почему бы не поехать с нами и не позвонить Софии? Она все подтвердит.

– Мне не нужно подтверждений к рассказу Изабелль. Они у меня есть и так. Я хочу сказать, что не верю в самоубийство Марка.

Еще не успев договорить эти слова, она уже знала, что совершила ошибку. Ей не следовало делиться своими подозрениями. Но было уже поздно, теперь на очереди стояли новые вопросы. Хьюго огорченно нахмурился, видя, что она так ничего и не поняла и будет упорствовать. Однако еще секунда – и его настроение переменилось: огорчение сменилось чем-то другим – раздражением, страхом, разочарованием? Она повернулась к Изабелль:

– Вы сказали, что нашли дверь открытой. Вы заметили ключ?

– Он торчал изнутри. Я заметила его, когда выходила.

– А в каком положении были занавески?

– Как сейчас – закрывали все окно.

– А где была помада?

– Какая помада, Корделия?

– Та, которой у Марка были пририсованы губы. Ее не было в карманах его джинсов, иначе полиция обнаружила бы ее. Так где же она была? Вы не заметили ее на столе?

– На столе не было ничего, кроме фотографий.

– Какого цвета была помада?

– Алого. Старушечий цвет. Такую никто не купит.

– А белье? Сможете его описать?

– О да! От «Маркс энд Спенсер». Я его сразу узнала.

– Вы хотите сказать, что узнали именно эти предметы, потому что они принадлежали вам?

– О нет, что вы, Корделия! Как это мне? Я никогда не ношу черного белья. Мне идет только белое. Но я обычно покупаю нижнее белье именно такого типа. Я хожу за бельем только в «Маркс энд Спенсер».

Корделия сообразила, что Изабелль вряд ли можно отнести к любимым клиенткам универмага, однако по части деталей, особенно одежды, трудно найти более надежного свидетеля. Даже оказавшись во власти безумного ужаса и отвращения, она успела заметить, какое на повешенном белье. Если она утверждает, что там не было помады, значит, ее там не было. Корделия неумолимо продолжала:

– Вы к чему-нибудь притрагивались – скажем, к телу Марка, чтобы удостовериться, что он мертв?

Изабелль была потрясена. В ее сознании еще находилось место тому, что относилось к проявлениям жизни, но никак не смерти.

– Я не могла притронуться к Марку! Я ни к чему не притрагивалась. Я знала, что он мертв.

Хьюго пришел ей на помощь:

– Уважаемый, сознательный, законопослушный гражданин добрался бы до ближайшего телефона и оповестил полицию. К счастью, к Изабелль не относится ни одно из этих определений. Инстинкт привел ее ко мне. Дождавшись конца спектакля, она встретила нас у дверей театра. Выйдя на волю, мы увидели ее расхаживающей взад и вперед на другой стороне улицы. Дейви, София и я приехали сюда вместе с ней в ее «рено». Мы только завернули на Норвич-стрит, чтобы захватить фотоаппарат и вспышку.

– Зачем?

– Моя идея. Нам не очень хотелось, чтобы Рональд Келлендер и ищейки прознали, как в действительности погиб Марк. Мы решили имитировать самоубийство: одеть его в его собственную одежду и отмыть лицо, чтобы его нашли уже таким. У нас и в мыслях не было подкладывать предсмертную записку: такая находка была бы свыше наших умственных сил. Мы захватили камеру, чтобы снять его в том виде, в каком он был найден. Какой именно закон нарушаем, изображая это самоубийством, мы не знали, но догадывались, что какой-нибудь да нарушаем. В наши дни нельзя оказать другу даже простейшей услуги, не подвергаясь опасности, что ищейки извратят ваши намерения. Нам требовались доказательства истины на случай, если возникнут неприятности. Каждый из нас по-своему питал к Марку симпатию, но не до такой степени, чтобы идти под обвинение в убийстве. Однако нашим добрым намерениям не суждено было осуществиться: кто-то побывал здесь еще до нас.

– Расскажите об этом.

– А рассказывать и нечего. Мы велели девушкам обождать в машине – Изабелль и так насмотрелась достаточно, а Софии надо было приглядывать за ней. Кроме того, добрая память о Марке вынуждала нас не показывать всего этого Софии. Не кажется ли вам странной, Корделия, такая забота о чувствительности мертвого тела?

Думая о своем отце и о Берни, Корделия сказала:

– Возможно, только когда человек умрет, мы можем позволить себе продемонстрировать степень своей привязанности к нему. Только тогда мы спокойны, что он никак ею не воспользуется.

– Цинично, но справедливо. Во всяком случае, делать здесь нам уже было нечего. Тело Марка и вся комната уже выглядели к этому моменту именно так, как показала мисс Маркленд. Дверь была открыта, занавеска задернута. Марк висел голый по пояс, в одних джинсах. Ни журнальных фотографий на столе, ни помады на лице. Зато из машинки торчала предсмертная записка, на решетке возвышалась горка пепла. Все указывало на то, что посетитель не терял времени даром. Мы не стали задерживаться. Некто – может быть, обитатель дома – мог вернуться в любую минуту. Несмотря на позднее время, кое-кому в тот вечер определенно не сиделось на месте. За несколько часов у Марка перебывало больше посетителей, чем за все время, проведенное в коттедже: то Изабелль, то неведомый самаритянин, то мы.

Корделия подумала, что перечень неполон: кто-то побывал у Марка еще до Изабелль – этот «кто-то» и был убийцей. Она неожиданно спросила:

– Со мной вчера сыграли дурацкую шутку: вернувшись сюда с вечеринки, я обнаружила, что на крюке болтается валик с кровати. Ваша работа?

Будь его изумление деланым, это означало бы, что он гораздо более способный актер, чем Корделия могла себе представить.

– Конечно, не моя! Я считал, вы живете в Кембридже, а не здесь. Да и зачем мне этим заниматься?

– Чтобы отпугнуть меня.

– Но ведь это безумие! Разве вас отпугнешь? На других женщин можно нагнать страху, но никак не на вас. Мы старались убедить вас, что смерть Марка не представляет собой ни малейшей загадки. Подобная же шутка только убедила бы вас в обратном. Нет, это чужие проделки. Скорее всего, это сделал тот, кто побывал здесь после нас.

– Знаю. Кто-то рискнул ради Марка. Ему – или ей – не хочется, чтобы я здесь вынюхивала. Но гораздо проще избавиться от меня, просто сказав правду.

– Откуда ему знать, можно ли вам доверять? Что вы станете делать теперь? Вернетесь в город?

Он старался говорить непринужденно, но ей показалось, что она расслышала скрытое нетерпение.

– Думаю, да, – ответила она. – Следует повидаться с сэром Рональдом.

– Что вы ему скажете?

– Что-нибудь придумаю. Не беспокойтесь.

По восточному краю неба начинала разливаться заря, и самые сварливые птицы уже шумно протестовали против наступления нового дня, когда Хьюго и Изабелль отправились восвояси. Они увозили с собой картину Антонелло. Корделия наблюдала за ее снятием со стены с сожалением, словно коттедж покидала частица самого Марка. Прежде чем подхватить картину под мышку, Изабелль окинула ее серьезным, профессиональным взглядом. Корделия подумала, что она, по всей видимости, достаточно щедро раздает свое имущество, будь то картины или люди, но лишь в долг, при условии, если возврат будет происходить незамедлительно по первому требованию и при сохранении предшествовавшего одалживанию качества. Стоя у калитки, Корделия наблюдала, как управляемый Хьюго «рено» выкатывается из тени живой изгороди. Она помахала им рукой – вынужденный прощальный жест утомленной хозяйки, провожающей засидевшихся гостей, – и вернулась в коттедж.

В гостиной было пусто и холодно. Она торопливо сунула оставшиеся поленья в затухающий камин и подула на угли, чтобы оживить пламя. Потом она стала бесцельно слоняться по комнате. Она не надеялась снова уснуть, хотя короткая и беспокойная ночь оставила ее совершенно разбитой. Но ее тревожило кое-что посерьезнее. Впервые за все время она поняла, что боится. Зло существует – для того, чтобы убедиться в этом, можно обойтись и без монастырского образования. Зло посещало эту комнату. Перед ним меркнут испорченность, бессердечие, жестокость, расчет. Зло. Она ни минуты не сомневалась, что Марк пал жертвой убийства, но все было проделано с поистине дьявольской изворотливостью. Если бы Изабелль рассказала о том, что видела, никто бы ни за что не поверил, что у смерти могла быть какая-либо иная причина, кроме случайности. Корделия и без книги по судебной медицине знала, в каком свете все это предстало бы перед глазами полиции. Хьюго был прав: такие вещи случаются сплошь и рядом. По крайней мере он, будучи сыном психиатра, слышал или читал о подобном. Кто еще? Да любой более-менее образованный человек! Но только не Хьюго. У Хьюго есть алиби. Ее рассудок отказывался представить, что Дейви и София способны участвовать в столь кошмарных манипуляциях. Но очень характерно, что они не побрезговали запастись фотоаппаратом. Даже в сострадании они не забывают о самосохранении. Могли ли Хьюго и Дейви стоять вот здесь, под кошмарным трупом Марка на крюке, обсуждая расстояние и экспозицию, прежде чем сделать снимок, способный реабилитировать их ценой его позора?.. Она побрела на кухню вскипятить чай, радуясь, что ей удалось оторваться от притягивающего зрелища крюка, торчащего в потолке. Раньше оно почти не тревожило ее, теперь же превратилось в навязчивый фетиш. Ей уже казалось, что крюк вырос с прошлой ночи, что он увеличивается с каждой минутой, и она не могла оторвать от него взгляд. Сама же гостиная определенно уменьшилась в размерах; из святилища она превратилась в келью, пребывание в которой грозит клаустрофобией, в место отвратительное и постыдное, как сарай, где приводят в исполнение смертный приговор. Даже яркий утренний свет был пропитан вездесущим злом.

Дожидаясь, пока закипит чайник, она заставила себя сосредоточиться на делах предстоящего дня. В столь ранний час не хотелось теоретизировать: она пока не могла найти рационального применения своему новому знанию. Рассказ Изабелль был слишком сложен, в его свете ситуация не обретала ясности. Предстояло выяснить еще немало фактов. Она решила продолжить выполнение заранее намеченной программы. Сегодня ей предстоит посетить Лондон и изучить завещание дедушки Марка.

Однако до того момента, когда можно отправляться в дорогу, оставалось еще часа два. Она решила добраться до Лондона на поезде, оставив машину у кембриджского вокзала: так и быстрее, и проще. Ей не улыбалась перспектива провести целый день в городе, когда разгадку определенно надо искать здесь, в Кембриджшире, однако в это утро она с радостью убежит из коттеджа. Не находя себе места от потрясения и смятения, она бесцельно переходила из комнаты в комнату, пока не оказалась в саду, откуда было все же ближе до вокзала. Отчаявшись найти себе более полезное применение, она взялась за вилы и вскопала грядку, оставленную Марком незаконченной. Вряд ли она поступила правильно: ведь прерванная работа была частью доказательств в версии об убийстве. Однако ее видели многие люди, в частности сержант Маскелл, которые при необходимости смогут засвидетельствовать это; вид же недокопанной грядки и торчащих из земли вил выводил ее из себя. Поправив положение, она немного успокоилась и прокопала еще час, ни разу не остановившись, после чего аккуратно вытерла вилы и поставила их в сарай, к лопатам и граблям.

Наконец настало время отправляться. Семичасовой прогноз погоды предрекал грозовые дожди на юго-востоке, поэтому она облачилась в костюм – самую плотную одежду, бывшую в ее распоряжении. Она так и не надевала его со дня смерти Берни и теперь обнаружила, что он стал велик ей в талии. Выходит, она потеряла в весе. После недолгих размышлений она извлекла из футляра с инструментами для осмотра места преступления ремень Марка и дважды обмоталась им. Ее не пробрала дрожь, когда тугая кожа перетянула ее пополам. Ничто, к чему он прикасался или чем владел, не могло напугать или опечалить ее. Тяжесть ремня на талии загадочным образом придавала ей уверенность, словно это был не ремень, а талисман.

Глава 5

Гроза разразилась в тот самый момент, когда Корделия выпрыгнула из автобуса 11-го маршрута рядом с Управлением налоговых сборов в Сомерсет-Хаус. В небе сверкнула угловая молния, и почти сразу раздался оглушительный гром. Она припустила бегом сквозь стену воды, лавируя среди припаркованных во внутреннем дворе машин, подгоняемая резко стреляющими ей по лодыжкам каплями воды, отскакивающими от булыжников, словно пули. Влетев в дверь, она остановилась, орошая коврик струями воды и смеясь от облегчения. Несколько посетителей оторвались от изучения завещаний и сочувственно улыбнулись ей, а заботливая служащая управления покачала головой, от души жалея ее. Корделия отряхнула жакет и, повесив его на стул, попыталась промокнуть волосы платком. Попытка не увенчалась успехом.

Женщина оказалась и впрямь заботливой. Выслушав Корделию, она указала на полки с тяжеленными томами в центре зала и объяснила, что следует ориентироваться по фамилии завещателя и году поступления завещания в Сомерсет-Хаус. Корделии предстояло найти каталожный номер и принести том к стойке. Затем ей подадут оригинал, и она сможет ознакомиться с ним за 20 пенсов.

Не зная года смерти Джорджа Боттли, Корделия задумалась, где же начинать поиски. Затем решила, что завещание должно было быть составлено после рождения Марка или по крайней мере после его зачатия. Однако мистер Боттли оставил деньги также и дочери, и эта часть наследства перешла после ее смерти ее мужу. Можно было предположить, что он умер раньше ее, ибо в противном случае он составил бы новое завещание. Корделия решила начать с года рождения Марка – 1951-го.

Ход ее размышлений оказался верен. Джордж Альберт Боттли из Стоунгейт-Лодж скончался 26 июля 1951 года, через три месяца и один день после рождения внука и всего через три недели после составления завещания. Корделия задумалась: была ли его смерть внезапной или это было завещание обреченного на смерть? Из краткой справки следовало, что он оставил наследникам состояние в размере трех четвертей миллиона фунтов стерлингов. Как ему удалось скопить такую сумму? Наверняка не только торговлей шерстью. Она положила тяжелую книгу на стойку, клерк записал необходимые детали на белом бланке и указал ей на кассу. Прошло всего несколько минут после уплаты каких-то 20 пенсов, и она сидела под лампой за столиком у окна, держа в руках драгоценное завещание.

Джордж Боттли не понравился ей еще по рассказу няни Пилбим, в не менее неприглядном виде он предстал и теперь. Она боялась, что документ окажется длинным, запутанным, трудным для понимания; он же был на удивление короток, прост и однозначен. Мистер Боттли распорядился, чтобы все его имущество было распродано, «ибо я хочу избежать обычных безобразных споров вокруг безделушек». Он оставил скромные суммы слугам, находившимся рядом к моменту смерти, однако Корделия обратила внимание, что среди них не было садовника. Половину оставшегося состояния он отписал в полное распоряжение дочери, «раз теперь она продемонстрировала, что хоть в одном является нормальной женщиной». Вторую половину он предназначил возлюбленному внуку Марку Келлендеру, когда тому стукнет двадцать один год и «когда он, если и не постигнет истинной ценности денег, будет по крайней мере в том возрасте, когда уже можно избежать эксплуатации». Доход от вложенных средств оказался расписанным шести родственникам Боттли, в том числе достаточно отдаленным. Завещание предписывало создать специальный фонд; в случае смерти одного из наследников его доля подлежала разделу между остальными. Завещатель выражал уверенность, что подобная мера заставит наследников проявлять живой интерес к здоровью и благополучию друг друга, стремясь одновременно прожить как можно дольше, ибо никакими иными достоинствами они не отличаются. В случае смерти Марка до достижения двадцати одного года завещанные ему деньги перешли бы в семейный фонд, где и находились бы до смерти всех наследников, после чего им предстояло разойтись по широкому кругу благотворительных адресов, выбранных, как стало ясно Корделии, не по признаку личной привязанности к ним завещателя, а скорее благодаря их известности и успеху. Наверное, он попросил своих адвокатов представить ему список наиболее надежных кандидатов, не проявив подлинного интереса к судьбе состояния, если его не сможет унаследовать собственный отпрыск.

Это было странное завещание. Мистер Боттли ничего не оставил своему зятю, но никак не предусмотрел ситуации, при которой, умри его дочь, не отличавшаяся, как ему было прекрасно известно, крепким здоровьем, состояние ее перешло бы мужу. Складывалось впечатление, что перед ней завещание игрока, и Корделия снова задумалась, каким же способом Джордж Боттли сколотил состояние. Но при всем цинизме и бездушии комментариев завещание никак нельзя было назвать несправедливым или недостаточно щедрым. В отличие от некоторых очень богатых людей он не пытался манипулировать своим состоянием из могилы, стремясь, чтобы ни пенни не попало в неверные руки. Дочь и внук получали богатство в свое полное распоряжение. К мистеру Боттли трудно отнестись с симпатией, но так же трудно не почувствовать к нему уважения. Условия завещания тоже отличались полной ясностью. Смерть Марка не принесла бы выгоды никому, кроме все тех же достойнейших благотворительных институтов.

Корделия записала основные условия завещания – не столько из опасения их забыть, сколько из уважения к настойчивым рекомендациям Берни записывать все и всегда, положила квитанцию об уплате 20 пенсов в ту часть тетрадки, где учитывались расходы, записала, во сколько обошлись дешевый железнодорожный билет с возвратом в тот же день и поездка на автобусе, и вернула завещание. Ливень оказался столь яростным, сколь и недолгим. Жаркое солнце уже успело высушить окна, в чисто умытом дворе ярко сияли аккуратные лужи. Корделия решила взять с сэра Рональда плату лишь за первую половину дня, вторую же провести в своей лондонской конторе. Вдруг там дожидается почта? Или даже приглашение на новое дело?

Однако решение оказалось ошибочным. Контора показалась ей еще более мрачной, воздух по сравнению с освеженной дождем улицей был здесь нестерпимо спертым; на мебели лежал толстый слой пыли; пятна крови на ковре приобрели буро-кирпичную окраску, производившую еще более тягостное впечатление, чем первоначальный веселый красный колер. В ящике не оказалось ничего, кроме угрожающего напоминания об оплате за электричество и счета из канцелярской лавки. Берни оплачивал – вернее, не оплачивал – безумные счета за презренную писчую бумагу.

Корделия заполнила квитанцию на электричество, протерла пыль и предприняла последнюю безнадежную попытку отчистить ковер. После этого заперла контору и зашагала в сторону Трафальгарской площади, решив, что Национальная галерея придаст ей бодрости.

В 18.16 она села в поезд на станции «Ливерпуль-стрит». Было уже почти восемь вечера, когда она подъехала к коттеджу. Оставив машину все в той же рощице, она задумалась, не забрать ли из тайника пистолет, но решила, что с этим можно и подождать. Ее терзал голод, так что перво-наперво предстояло насытиться. Утром, прежде чем отправиться в путь, она тщательно заперла заднюю дверь и снова залепила оконную раму тонкой полоской клейкой ленты: непрошеные посетители не должны были уйти незамеченными. Но лента оказалась нетронутой. Она нащупала в сумочке ключ и, нагнувшись, просунула его в замочную скважину. Она никак не ожидала, что беда подстерегает ее вне коттеджа, а не внутри, поэтому нападение застигло ее врасплох. Какие-то доли секунды, прежде чем на нее упало одеяло, она уже знала, что сейчас произойдет. Но было поздно. Ее горло сдавила веревка, и она задохнулась от полезшей прямо в рот и в ноздри горячей шерсти. К ее языку прилипли сухие шерстяные волоски. Потом грудь пронзила острая боль, и она потеряла сознание.

Возня, предшествовавшая освобождению, была одновременно и чудом, и ужасом. Одеяло исчезло. Ей так и не удалось взглянуть на злоумышленника. На какое-то мгновение она захлебнулась сладостным воздухом вечернего сада, затем среди листвы мелькнуло ослепительное небо, но продолжалось это так недолго, что она не успела понять, что это значит. Следующим ее ощущением было чувство падения. В беспомощном удивлении она проваливалась в холодную темноту. Летя вниз, она успела припомнить старые кошмары и леденящие детские страхи. Затем она плюхнулась в воду. Задохнувшись от холода, она ощутила непередаваемый ужас. В момент соприкосновения с водой она инстинктивно сжала рот и теперь барахталась, стараясь вынырнуть на поверхность, ощущая вокруг ледяную черноту. Когда ей это удалось, она отряхнула голову и приоткрыла глаза. Черный тоннель уходил вверх, его венчал круг голубоватого света. Пока она держалась на воде, задрав голову, крышка колодца стала медленно задвигаться, как створки фотокамеры. Круг превратился в полукруг, затем в подобие месяца. Наконец на месте окна в мир не осталось ничего, кроме восьми дырочек, через которые сочился свет.

Она в страхе опустила ноги, надеясь нащупать дно. Дна под ней не оказалось. Отчаянно перебирая руками и ногами и одновременно стараясь подавить ужас, она ощупала стенки колодца в поисках выступа. И снова неудача. Скользкие кирпичные стены уходили вверх, как края могилы. Она запрокинула голову, и ей показалось, что стены извиваются в зловещей пляске, как брюхо отвратительной змеи.

И тут ее охватил спасительный гнев. Она не даст себя утопить, не станет подыхать здесь, в этой гадкой дыре, в одиночестве и страхе! Колодец был глубок, но узок, от силы фута три в диаметре. Если ей удастся не терять головы и не торопиться, она попытается упереться в стены ногами и плечами и начать продвижение наверх.

Падая, она не ушиблась о стену и каким-то чудом осталась целой и невредимой. Итак, она жива и способна размышлять. Ей всегда удавалось выжить, выживет и на этот раз.

Откинувшись назад, она оперлась спиной о холодную стену, раскинула руки и вонзила локти в кирпичи, чтобы не соскользнуть. Сбросив туфли, она уперлась ногами в противоположную стенку. Один из кирпичей над самой водой оказался слегка неровным, и она обхватила его пальцами ноги. Теперь у нее была ненадежная, но бесценная опора, позволяющая начать восхождение. Воспользовавшись ею, она вырвалась из ледяной ванны и на какое-то мгновение дала отдых мышцам спины и бедер.

Затем она стала мало-помалу продвигаться кверху, передвигая на миллиметр одну ногу, потом другую, а после этого с невероятным трудом приближая все тело к спасительному выходу. Она не сводила глаз с противоположной стены, стараясь не смотреть ни вниз, ни вверх и считая пройденный путь по кирпичам. Время уходило. Она не видела стрелок на подаренных Берни часах, хотя их тиканье казалось неестественно громким, словно они взяли на себя роль метронома, отсчитывающего удары ее сердца, вдохи и выдохи. Ноги сводила дикая боль, по спине растекалось что-то теплое и приятное, от чего ткань прилипла к коже, – видимо, кровь. Она заставляла себя не думать ни о воде, в которую могла в любую секунду сорваться, ни о свете, просачивающемся через дырочки в крышке колодца. Если ей суждено выжить, то энергию надо расходовать на преодоление очередного дюйма стены, а их оставалось еще немало.

Внезапно нога соскользнула, и она съехала на несколько ярдов вниз, беспомощно хватаясь за гладкие стены, пока не нашла, во что упереться. Падая, она еще больше ободрала спину, и по ее щекам покатились слезы беспомощности и жалости к себе. Она приказала себе набраться храбрости и снова поползла вверх. Через некоторое время ее тело свело судорогой, и она извивалась до тех пор, пока истерзанные мускулы не обрели способность двигаться. Иногда ее ноги нащупывали новую опору, позволявшую расслабиться и передохнуть. Тогда возникал труднопреодолимый соблазн подольше оставаться в сладостной неподвижности, и ей стоило немалых сил продолжить мучительное продвижение к спасению.

Ей казалось, что прошло уже несколько часов с той минуты, когда началось ее восхождение, похожее на трудные роды, наградой за которые станет выход в неприветливый мир. В колодце становилось все темнее. Свет, просачивающийся сквозь крышку, слабел. Она убеждала себя, что подниматься на самом деле вовсе не трудно. Во всем виноваты темнота и одиночество. Если бы речь шла просто о беге с препятствиями или о школьном гимнастическом упражнении, все выходило бы гораздо легче. Она заставила себя вспомнить гимнастические снаряды и кучу пятиклассниц, подбадривающих ее криками. Среди них стояла сестра Перпетуя. Почему же она не смотрит на Корделию? Корделия окликнула ее, и женщина медленно повернулась в ее сторону и одарила ее улыбкой. Только это была вовсе не монахиня – это была мисс Лиминг, сардонически усмехающаяся под бледной вуалью.

В тот самый момент, когда она поняла, что без посторонней помощи не продвинется больше ни на миллиметр, она увидела, что сможет ее спасти. В нескольких футах над головой свисала короткая деревянная лесенка, доходящая до жерла колодца. Сначала она решила, что это иллюзия, фантазия, порожденная усталостью и отчаянием. Она на несколько минут зажмурилась; губы непроизвольно шевелились. Потом снова приоткрыла веки. Лесенка была на месте, в сгущающемся сумраке она казалась воплощением прочности и надежды. Она воздела беспомощные руки, отлично зная, что ей все равно не дотянуться так высоко. Путь к спасению был совсем близко, однако она знала – ей не хватит сил ступить на него.

В эту самую минуту она вспомнила о ремне. Рука скользнула к поясу и нащупала тяжелую пряжку. Расстегнув ее, она смотала длинную извивающуюся змею со своей талии и подбросила пряжку к нижней ступеньке лестницы. Три раза подряд ее броски кончались неудачей: сталь гулко ударялась о деревяшку, но ремень никак не обхватывал ступеньку. Удача улыбнулась ей только на четвертый раз. Она стала потихоньку отпускать легкий конец ремня, и вскоре пряжка повисла над головой, так что она смогла схватиться за нее. Мгновение – и в ее распоряжении была прочная петля. Она потянула за нее – вначале легонько, потом посильнее и в конце концов доверила петле весь свой вес. Облегчение было неописуемым. Она откинулась на кирпичную стену, собираясь с силами для последнего, победного рывка. Но не тут-то было: прогнившая по краям ступенька не выдержала тяжести, раздался оглушительный треск, и деревяшка просвистела вниз, едва не ударив ее по голове. Прошли долгие минуты – или ей только это показалось? – прежде чем из глубины донесся глухой всплеск, зловеще отразившийся от сырых стен.

Она расстегнула пряжку и попробовала еще раз. Следующая перекладина находилась на целый фут выше нижней, так что бросать стало куда труднее. От малейшего усилия она тут же покрывалась холодным потом и долго переводила дух в полном изнеможении. После каждого безуспешного броска становилось все тяжелее изготавливаться к новой попытке. Она уже сбилась со счета, сколько раз ей пришлось уворачиваться от падающей пряжки, пока наконец не перебросила ее через ступеньку. На этот раз ей пришлось сильно натянуть ремень, чтобы застегнуть его. Если сломается и эта ступенька, ей уже не добросить до третьей – слишком высоко. Это будет конец.

Однако вторая перекладина оказалась прочнее первой. Ей не запомнились последние полчаса восхождения, но, добравшись в конце концов до стоек, она поняла, что ей больше не грозит опасность. Пока лестница выдерживает ее тяжесть, она не упадет. Она позволила себе ненадолго отключиться. Но уже скоро колеса памяти, некоторое время крутившиеся сами по себе, подгребли ее, и в голове снова забегали мысли. Она знала – нечего и надеяться самостоятельно сдвинуть с места тяжелую деревянную крышку. Она уперлась в нее обеими руками, однако без малейшего результата. Крышка была выпуклой, так что она не смогла бы упереться в нее плечами. Оставалось надеяться на помощь извне, которая не подойдет до самого утра. По правде говоря, надежда на утро тоже была призрачной, но она предпочла отогнать эту мысль. Рано или поздно мисс Маркленд вернется к коттеджу. Рано или поздно кто-то да окажется поблизости. Привязавшись к лестнице, она продержится не один день. Даже если она потеряет сознание, ее извлекут из колодца живой. Мисс Маркленд знает, что ей положено быть в коттедже; там остались ее вещи. Мисс Маркленд придет ей на помощь.