Текст книги "Комната убийств"

8

В половине двенадцатого Талли, подпоясав шерстяной халат, сняла с крючка ключ и отперла окно в спальне. На укреплении коттеджа настояла мисс Кэролайн. Она озаботилась этим, как только управление музеем перешло от отца к ней. Однако Талли никогда не любила спать с закрытым окном. Она широко его отворила, и холодный воздух омыл ее всю; в комнату вошли молчание и покой ночи. Этот момент, которым оканчивался каждый день, был ей особенно дорог. Талли понимала, что раскинувшийся перед ней покой иллюзорен. Там, в темноте, хищники настигали своих жертв, не прекращалась бесконечная война за выживание, воздух кипел миллионами крошечных драк и погонь, неслышных уху. А сегодняшним вечером перед ней стоял и другой образ: белый оскал зубов, мерцающих на фоне почерневшей головы. Она понимала, что никогда не сможет избавиться от этого полностью. Силу этого воспоминания можно было ослабить, только приняв его как чудовищную действительность и существуя дальше – как вынуждены уживаться со своими ужасами миллионы других людей в этом раздираемом войнами мире. Наконец-то перестало нести гарью, и она всматривалась в молчаливые просторы, где среди тьмы, не похожей ни на землю, ни на небо, были брошены, словно шкатулка с драгоценностями, лондонские огни.

Мюрел находилась в соседней маленькой комнате для гостей. Спит ли? Она вернулась позже, чем рассчитывала Талли: принимала душ, который она явно предпочитала ванне. Мюрел прихватила с собой пинту молока, хлопья для завтрака и банку «Хорликс». Она разогрела молоко и сделала напиток для них обеих. Потом женщины вместе уселись перед телевизором; изображение, мелькающее перед их ничего не видящими глазами, придавало хоть какую-то естественность происходящему. Как только передача закончилась, они пожелали друг другу спокойной ночи. С одной стороны, Таллибыла благодарна Мюрел за компанию, с другой – радовалась, что завтра той здесь не будет. К мисс Кэролайн она также испытывала благодарность. После того как коммандер Дэлглиш и его люди наконец ушли, сестра с братом зашли в коттедж. Мисс Кэролайн говорила от лица обоих:

– Мы очень за вас переживаем, Талли. Вы прошли через весь этот ужас. Мы хотим поблагодарить вас за выдержку и предприимчивость. Никто не смог бы справиться лучше.

К великому облегчению Талли, обошлось без вопросов. Дюпейны не стали задерживаться. А ей понадобилась эта трагедия, чтобы осознать свое расположение к мисс Кэролайн. Странно. Она была из тех женщин, которые или очень нравятся, или не нравятся вообще. Мисс Кэролайн обладала властью, и Талли признавала, что ее симпатия в основе своей предосудительна. Просто Кэролайн могла сделать ее жизнь в Дюпейне весьма непростой, но предпочла поступить иначе.

Коттедж, как и всегда, оберегал Талли. После долгих, убийственно долгих лет изнуряющего труда и самоотречения она впервые раскрыла объятия навстречу жизни – навстречу этому месту, – как в тот далекий момент, когда огромные и нежные руки извлекли ее из-под обломков и подняли к свету.

Талли вглядывалась в темноту и не чувствовала страха. Когда она только появилась в Дюпейне, старый садовник, теперь вышедший на покой, находил удовольствие в рассказах о некоем убийстве, случившемся в Викторианскую эпоху. Все произошло в этом, тогда еще частном, доме. Описывая мертвую молодую служанку, старик смаковал подробности. Тело девушки, с перерезанным горлом, с широко раскинутыми руками, лежало у подножия одного дуба на окраине Хита. Служанка была беременна, и ходили слухи, что в ее смерти был виноват кто-то из семьи – то ли сам хозяин, то ли один из двух его сыновей. Находились и такие, кто утверждал, будто по ночам ее не знающий покоя призрак разгуливает по Хиту. Приведение ни разу не появилось перед самой Талли, чьи страхи и переживания обычно принимали более конкретные очертания. Лишь однажды она почувствовала трепет, в котором преобладало скорее любопытство, нежели страх: Талли заметила под дубом какое-то шевеление; на фоне непроницаемой тьмы возникли две фигуры; они сблизились, поговорили и разошлись в разные стороны. В одной из них она узнала Калдер-Хейла. Талли не впервые видела его прогуливающимся по ночам в чьей-то компании. Она никогда не рассказывала об этих наблюдениях – ни ему, ни кому-либо еще. Привлекательность ночных прогулок была ей понятна. Все остальное ее не касалось.

Чуть прикрыв окно, она наконец легла. Но сон не шел. Лежа в темноте, Талли чувствовала, как события сегодняшнего дня толпятся в ее воображении, с каждым следующим мгновением приобретая все большую ясность, становясь отчетливее, чем были на самом деле. Она чувствовала еще что-то, существующее помимо памяти, неуловимое, невысказанное и все равно лежащее где-то в глубине ее существа, – оно вселяло в нее смутное, беспричинное беспокойство. Это неудобство могло идти просто от чувства вины: она сделала не все, что могла; ответственность некоторым образом лежит и на ней тоже; не уйди Талли на свои вечерние занятия, доктор Невил мог бы остаться жить. Она понимала абсурдность этого, старалась быть твердой и гнала такие мысли прочь. Вдруг, глядя на бледный просвет полуоткрытого окна, Талли вспомнила, как ребенком сидела в суровой викторианской церкви, в пригороде Лидса, и слушала вечерню. Она не слышала эту молитву почти шестьдесят лет. Сейчас ее слова возникли в сознании, и от них повеяло такой свежестью, словно она слышала их впервые.

Господи, разгони эту тьму вокруг нас, мы взываем к тебе; защити нас своей великой милостью от всех опасностей и испытаний этой ночи – во имя любви твоего единственного Сына, спасителя нашего Иисуса Христа.

Она задержала в сознании образ обгоревшей головы и прочитала молитву вслух. К ней вернулся покой.

9

Сара Дюпейн проживала на третьем этаже дома, стоящего на ничем не примечательной улице ленточной застройки на окраине Килберна, который местные агенты наверняка называли западным Хэмпстедом. Клочок травы, которую никто не подравнивал, и неказистые кусты, торчавшие напротив дома номер шестнадцать, можно было бы назвать словом «парк», который, правда, больше напоминал оазис в пустыне. Два полуразобранных дома рядом превратились в строительную площадку, и на их месте, судя по всему, сооружалось жилье для одного владельца. К оградам многих садиков были приделаны доски для объявлений агентов; имелась такая и у дома шестнадцать. При взгляде на некоторые из домов, на их сверкающие входные двери, переложенную кирпичную кладку, становилось понятно, что класс процветающих молодых профессионалов уже начал колонизацию улицы. И все же, несмотря на близость метро и привлекательность Хэмпстеда, у нее все еще был неустроенный, слегка заброшенный вид места, где живут только временно. Для субботнего утра было необычно тихо, и за задернутыми занавесками не чувствовалось никакой жизни.

Справа от двери полицейские увидели три звонка. Дэлглиш нажал на тот, рядом с которым висела табличка «Дюпейн». Имя под фамилией было густо заштриховано, став совершенно нечитабельным. Ответил женский голос, и Дэлглиш назвал свое имя. Голос сказал: «Впустить вас нажатием кнопки не получится. Эта хреновина сломана. Я спущусь».

Не прошло и минуты, как входная дверь открылась. Детективы увидели женщину крепкого сложения, с волевым лицом и тяжелыми темными волосами, зачесанными от широкого лба и туго стянутые лентой на затылке. Распущенные волосы должны были бы придавать дочери Невила Дюпейна что-то цыганское, беспутное, но сейчас ее лицо без косметики – только губы слегка подведены – было лишено следов жизненной радости и выглядело открытым и беззащитным. Дэлглиш решил, что ей где-то под сорок, однако небольшие разрушения, учиненные временем, уже начали проявляться: линии на лбу, маленькие морщинки разочарований в углах большого рта. На женщине были черные брюки и бесцветный топ с низким вырезом, а поверх – свободная мужская кофта из пурпурной шерсти. Дочь Дюпейна не пользовалась бюстгальтером, и ее тяжелые груди раскачивались при ходьбе.

Отступив, давая им дорогу, она сказала:

– Меня зовут Сара Дюпейн. Лифта, к сожалению, нет. Подниметесь?

Ее дыхание отдавало запахом виски.

Когда Сара, твердо ступая, пошла вверх по лестнице, Дэлглиш подумал, что она моложе, чем показалась на первый взгляд. Это напряжение последних двенадцати часов отняло у нее остатки молодости. Он удивился тому, что Сара одна. В такой момент кто-нибудь мог бы с ней и побыть.

Квартира окнами выходила на зеленый оазис и была залита светом. В комнате было два окна; слева детективы заметили открытую дверь, которая, судя по всему, вела на кухню. Комната была неустроенной. У Дэлглиша сложилось впечатление, что когда-то мебель для нее выбирали вдумчиво и не скупясь, но потом потерявшие интерес жильцы покинули ее – душой, если не телом. На крашеных стенах остались следы от снятых картин; каминную полку над викторианской решеткой украшала единственная ваза с двумя ветками белых хризантем. Цветы засохли. Доминирующую роль играл современный кожаный диван. Единственной крупной мебелью, помимо него, были книжные полки, закрывающие одну из стен. Они наполовину пустовали; книги лежали кучами, в беспорядке.

Сара Дюпейн предложила полицейским сесть, а сама устроилась на квадратном кожаном пуфе у камина.

– Хотите кофе? – спросила она. – Вряд ли вы будете что-нибудь пить, правда же? Думаю, молока в холодильнике достаточно. Сама-то я выпила, как вы, наверное, заметили. Но слегка. Я вполне в состоянии отвечать на вопросы, если именно это вас волнует. Не возражаете, если я закурю?

Не дожидаясь ответа, она порылась в кармане кофты и вытащила пачку сигарет с зажигалкой. Детективы подождали, пока Сара закурила и принялась так глотать дым, будто никотин сохранял ей жизнь.

– Мне неудобно беспокоить вас вопросами; вы только что пережили такое потрясение, – сказал Дэлглиш. – Однако когда мы имеем дело с подозрительной смертью, первые дни в расследовании особенно важны. Нам необходимо получить важную информацию как можно быстрее.

– Подозрительная смерть? Вы уверены? То есть убийство? Мисс Кэролайн считает, что это мог быть и суицид.

– Она как-нибудь это обосновала?

– Не совсем. Сказала только, будто вы решили, что это не несчастный случай. Мне кажется, она считает самоубийство единственной приемлемой версией. Все, что угодно, лишь бы не убийство. Да и в самом деле, кому могло понадобиться убивать моего отца? Он был психиатром. Наркотиками не торговал, ничем таким не занимался. Насколько мне известно, врагов у него не было.

– Были – по крайней мере один.

– Ладно, я о нем ничего не знаю.

– Не рассказывал ли он вам о ком-нибудь, кто мог бы плохо к нему относиться? – спросила Кейт.

– «Плохо относиться»? Так принято говорить в полиции? Вылить ему на голову бензин и сжечь заживо – это и в самом деле нехорошо! Господи, вы можете спросить меня еще раз! Я не знаю никого, кто бы «плохо к нему относился».

Она исходила сарказмом, выделяла каждое слово.

– Его отношения с братом и сестрой были хорошими? – продолжала Кейт. – Они ладили?

– Вы не очень-то церемонитесь. Нет, я думаю, что время от времени они просто не переносили друг друга. В семьях такое случается, вы не замечали? Дюпейны не были близки, хотя в этом нет ничего необычного. Я к тому, что семьи может толком и не быть, но из этого не следует, что ее члены готовы сжигать друг друга заживо!

– Как он относился к подписанию нового договора? – спросил Дэлглиш.

– Отец сказал, что не станет этого делать. Я приходила к нему во вторник, накануне собрания доверенных лиц. Я сказала, что, по моему мнению, ему следует тянуть до последнего и не подписывать. Честно говоря, я хотела получить свою долю. И у него имелись какие-то другие соображения.

– Сколько приходится на долю каждого наследника?

– Вам придется выяснить это у дяди. Думаю, около двадцати пяти тысяч. По сегодняшним временам, конечно, не состояние, но мне на год-два хватило бы. Папа исходил из более высоких принципов. Он считал, что мы слишком печемся о прошлом, страдаем чем-то вроде всенародной ностальгии и в результате не справляемся с проблемами в настоящем.

– Эти отъезды по выходным… Кажется, ваш отец забирал машину каждую пятницу. Вам известно, куда он отправлялся?

– Нет. Он никогда мне не рассказывал, а я не спрашивала. Я знала, что выходные отец проводит не в Лондоне, хотя про каждую пятницу ничего не слышала. Похоже, он так поздно работал с понедельника по четверг, чтобы освободить субботу и воскресенье. Может быть, у него была еще какая-то жизнь. Надеюсь, что была. Мне хотелось бы думать, что перед тем, как умереть, он получил свой кусочек счастья.

– И он никогда не упоминал, куда едет? – продолжала настаивать Кейт. – Встречался ли он с кем-то? Не разговаривали вы с ним об этом?

– Мы не разговаривали. Нет, не в том смысле, что у нас испортились отношения. Он был моим отцом. Я любила его. Просто мы мало общались. Папа много работал, я много работала; мы жили в разных мирах. О чем нам разговаривать? К концу дня, он, возможно, был в том же состоянии, что и я: чуть живой, готовый сыграть в ящик. Все равно, большую часть вечеров папа работал. С какой стати ему ехать в Килберн? Чтобы рассказать мне, какой дерьмовый у него выдался день? Впрочем, у него была женщина. Попробуйте ее расспросить.

– Вы знаете, кто она?

– Нет, но вы ее, конечно, найдете. Это же ваша работа, не правда ли – выслеживать людей?

– Откуда вам известно, что у него была женщина?

– Однажды, в выходные, я попросила у него ключи от квартиры; я тогда переезжала из Балама. Он вел себя очень осторожно, но мне все стало понятно. Я немного порылась в квартире; женщины всегда так делают. Не буду вам рассказывать, чтоб вы не краснели. Как бы там ни было, меня это не касалось. Его дело. Знаете, я звала его папой, а на мое четырнадцатилетие он предложил мне называть его Невилом. Наверное, он считал, что мне понравится, когда он станет в большей степени другом, а не отцом. Это модно. Ладно, он заблуждался. Что мне хотелось – так это называть его папочкой и сидеть у него на коленях. Странно, правда? И еще я могу сказать одну вещь. Что бы вам ни говорили остальные родственники, отец не стал бы кончать с собой. Он бы никогда так со мной не поступил.

Кейт видела, что Сара готова заплакать. Она перестала затягиваться, затем бросила выкуренную только наполовину сигарету в пустой камин. Ее руки дрожали.

– Не самое подходящее время для одиночества, – сказал Дэлглиш. – У вас есть близкий человек, который мог бы с вами побыть?

– В голову никто не приходит. И я не хочу, чтобы дядя Маркус изливался тут в банальностях и подбадриваниях или чтобы тетя Кэролайн критически меня разглядывала и подзуживала проявить хоть какое-нибудь чувство, желая, чтобы и я стала ханжой.

Дэлглиш заметил:

– Мы можем зайти потом, если вы предпочитаете сейчас прерваться.

– Со мной все в порядке. Продолжайте. И вряд ли вы задержитесь надолго. Я к тому, что рассказывать мне особенно нечего.

– Кто наследник вашего отца? Вы когда-нибудь обсуждали завещание?

– Нет. Наверное, наследница я. Кто ж еще? У меня нет ни братьев, ни сестер, а моя мать в прошлом году умерла. И она бы все равно ничего не получила; они развелись, когда мне было десять. Она жила в Испании, и я ее совсем не видела. Мать не вышла замуж, поскольку не хотела лишиться алиментов, но они отца не разоряли. И вряд ли он что-то оставил Маркусу или Кэролайн. Я съезжу сегодня в Кенсингтон и выясню имя его юриста. Сама квартира, конечно, тоже чего-то стоит. Отец думал, когда ее покупал. Вы, наверное, тоже захотите там побывать.

– Да, нам понадобится увидеть его бумаги, – сказал Дэлглиш. – Может, мы сходим вместе? У вас есть ключи?

– Нет, он не хотел, чтобы я запросто входила в его жизнь и выходила обратно. Обычно я приносила с собой проблемы, и отец, наверное, предпочитал знать о них заранее. А вы разве не нашли ключи на его… у него в кармане?

– Да, у нас есть связка. И тем не менее я предпочел бы попросить их у вас.

– Наверное, папины приобщены к делу. Вас пустит швейцар. Идите, когда вам хочется; я хотела бы побыть там одна. Я планирую провести год за границей, как только все будет улажено. Мне ждать конца расследования? В смысле, могуяуехать после дознания и похорон?

– Вы хотели бы? – мягко спросил Дэлглиш.

– Наверное, нет. Папа предупреждал меня: ты не можешь сбежать. Ты всегда берешь с собой себя. Банально, но верно. Теперь в моем багаже прибавится черт знает сколько всякого-разного, не правда ли?

Дэлглиш и Кейт встали. Адам протянул руку:

– Да. Я вам сочувствую.

Детективы молча вышли и направились к машине.

– Она заинтересована в деньгах… – задумчиво промолвила Кейт. – Они важны для нее.

– Настолько важны, что она убила отца? Она ждала закрытия музея и могла не сомневаться, что рано или поздно получит свои двадцать пять тысяч.

– Возможно, хотела получить их поскорее. Она чувствует за собой какую-то вину.

– Она не любила его или любила недостаточно, – сказал Дэлглиш. – Горе и чувство вины неразделимы. Однако у нее на душе не только убийство отца, сколь бы ужасным оно ни было. Нам нужно выяснить, чем Дюпейн занимался в выходные. Пирс и Бентон-Смит могут что-то выведать у механика, но я думаю, что главный наш шанс – секретарша Дюпейна. Немногое в жизни начальника остается скрытым от его секретарши. Будьте добры, выясните, кто она, и договоритесь о встрече – по возможности на сегодня. Дюпейн работал старшим психиатром в больнице Святого Освальда. Я бы начал оттуда.

Порывшись в справочнике, Кейт позвонила в больницу. На соединение с нужным дополнительным номером ушло несколько минут. Разговор длился не больше минуты, и Кейт в основном слушала. Не выпуская трубки, он сказала Дэлглишу:

– Секретарша мистера Дюпейна – миссис Анжела Фарадей. По субботам она работает с утра, клиника закрывается в четверть второго. С этого времени и до двух она занимается своими делами и находится в офисе одна. Она готова с вами встретиться. Обеденного перерыва у нее нет, за исключением бутербродов прямо в офисе.

– Спасибо, Кейт. Скажите, что я буду в половине первого.

Встреча была назначена, и Кейт выключила телефон.

– Интересное совпадение: у нее та же фамилия, что и у женщины, занимающейся садом в музее. Если это и в самом деле совпадение. Фарадей – редкая фамилия.

– Если это не совпадение и они родственники, перед нами открывается несколько интересных возможностей. А пока посмотрим, что нам расскажет квартира в Кенсингтоне.

Уже через полчаса они были у двери. У каждой кнопки стоял номер без имени, и только напротив номера тринадцатого имелась табличка «Швейцар». Кейт нажала кнопку, и через полминуты служитель появился, натягивая на ходу китель. Полицейские увидели кряжистого мужчину с печальным взглядом и большими усами, который напомнил Кейт моржа. Он назвался; фамилия оказалась длинной и запутанной, в ней слышалось что-то польское. Он был немногословен, отвечал на их вопросы хоть и медленно, но с готовностью. Швейцар не мог не слышать о смерти Невила Дюпейна, однако не упоминал о ней; обходил это молчанием и Дэлглиш. Кейт пришло в голову, что осторожное умалчивание делало разговор несколько сюрреалистичным. Отвечая на вопросы, швейцар сообщил, что доктор Дюпейн был очень скромным джентльменом. Они редко встречались, и он не может припомнить, когда они в последний раз разговаривали. Если у доктора Дюпейна и бывали посетители, швейцар их ни разу не видел. У него хранится по два ключа от каждой квартиры. В ответ на просьбу он тут же протянул ключи от номера одиннадцать, попросив лишь расписку.

Осмотр не дал ничего. Квартира, окнами выходящая на Кенсингтон Хай-стрит, находилась в безупречном порядке, лишающем всякой индивидуальности – будто ее готовили для показа следующим жильцам. Воздух слегка застоялся; даже живя на такой высоте, перед тем, как уехать на выходные, Дюпейн не поленился закрыть все окна. Совершая предварительный обход гостиной и двух спален, Дэлглиш думал о том, что никогда еще дом жертвы не говорил ему так мало о личной жизни человека. На окнах висели стандартные деревянные жалюзи, будто хозяин опасался выдать личную склонность даже выбором штор. На выкрашенных в белый цвет стенах не было картин. В книжном шкафу стояла дюжина медицинских книг, в остальном же круг чтения Дюпейна сводился к биографиям, автобиографиям и историческим трудам. Главным его увлечением была, судя по всему, музыка. Аппаратура была современной. Невил Дюпейн предпочитал классику и новоорлеанский джаз.

Оставив изучение спален Кейт, Дэлглиш сел за стол. Здесь, как он и ожидал, все бумаги лежали в безупречном порядке. Он увидел, что текущие счета оплачивались по мере поступления – самый простой и безболезненный подход. Счета из гаража приходили раз в квартал и оплачивались в течение нескольких дней. Принадлежавшие Дюпейну ценные бумаги стоили чуть больше 200 ООО фунтов. Капитал был размещен самым разумным образом. Сложенные в кожаную папку банковские счета не говорили ни о крупных вложениях, ни о крупных тратах. Доктор Дюпейн регулярно и щедро тратился на благотворительность, в основном на проекты, связанные с психиатрией. Интерес представляли только чеки от операций с кредитной картой, через которую Дюпейн каждую неделю оплачивал проживание в провинциальном отеле. Места были различные, а суммы – незначительные. Конечно, ничего не стоило выяснить, останавливался он там один или вдвоем с кем-то, но Дэлглиш не собирался спешить. Все еще оставалась вероятность, что правда откроется другим путем.

Вернулась из спальни Кейт.

– Кровать в комнате для гостей застелена, и нет ничего, что указывало бы на недавнее присутствие других людей. Хотя, думаю, Сара Дюпейн была права, сэр. Он встречался с женщиной в этой квартире. В нижнем ящике я обнаружила сложенный банный халат и три пары трусов. Они выстираны, но не отглажены. В ванной комнате есть дезодорант – таким пользуются в основном женщины – и стакан с запасной зубной щеткой.

– Они могут принадлежать его дочери, – заметил Дэлглиш.

Кейт работала с ним слишком давно, чтобы легко смущаться, и все же сейчас она покраснела. Смущение послышалось и в ее голосе.

– Я сомневаюсь, что это трусы его дочери. Почему трусы, а не ночная рубашка или тапочки? Если к Дюпейну приходила любовница и ей нравилось, чтобы он ее раздевал, то она, возможно, брала чистые трусы с собой. Халат в нижнем ящике слишком маленький для мужчины, и к тому же еще один висит на двери ванной.

– Если эта любовница уезжала с ним каждую пятницу, то где они встречались? Он заезжал за ней, или она приезжала к Дюпейну и ждала его здесь? Не похоже. Была опасность, что кто-то задержится на работе и увидит ее. Ладно, на теперешний момент все это домыслы. Посмотрим, что скажет нам его секретарша. Я отправлю вас в музей, Кейт. Хочу встретиться с Анжелой Фарадей один на один.