Текст книги "За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии"

Семья вне и без закона

В пятидесятые годы в Западной Германии студенты юридических факультетов предпочитали не специализироваться на семейном праве. Дело было не в том, что они недооценивали важность статей закона, касающихся прав супругов или детей, и не в том, что им не хотелось заниматься столь личной сферой, большинству практикующих юристов не оставалось ничего иного, кроме как избегать эту отрасль права, в которой их преподаватели не смогли им почти ничего предложить. Семейное право исчезло из многих университетских учебных планов. Почти десять лет немецкая семья оставалась пространством без закона.

Причиной тому стало одно положение новой конституции, вступившей в силу 23 мая 1949 года. В пункте 2 статьи 3 записано: «Мужчины и женщины равноправны». Юристу Элизабет Зельберт удалось протолкнуть эту формулировку в парламентском совете после жарких дискуссий. Это был ее звездный час как политика. Нескольких обычных слов в тексте основного закона страны оказалось достаточно, чтобы подорвать основы почти всего немецкого семейного права, основанного на Гражданском кодексе прошлого века. Положения, касающиеся совместной жизни мужчины и женщины, принятия решений в сфере домашнего хозяйства, профессиональной деятельности и воспитания детей становились недействительны. Это была решительная атака на власть мужчин, закрепленную в «параграфе о послушании»[35]35
  Гражданский кодекс Германии 1900 г. включал параграф № 1354 о послушании. Он предоставлял мужчине единоличную власть принимать решения по всем вопросам, касающимся совместной супружеской жизни.


[Закрыть], и призыв к немецкому обществу заново определить отношения мужчины и женщины. Законодательной власти вменялось в обязанность, таким образом, воплотить принцип равноправия в конкретные законы.

Но инициатива натолкнулась на ожесточенное сопротивление консервативных правящих кругов, которые задавали тон в дебатах относительно семейной политики. Борьба за последнее слово затянулась на годы. «Внеправовое положение», длившееся довольно долго, объяснялось, помимо прочего, и тем, что многие женщины желали сохранения традиций. Только в июне 1957 года был принят Закон о равноправии, и тем самым «право мужчины принимать окончательное решение» в семейных отношениях было отменено. С того момента женщине уже не требовалось разрешения супруга на открытие банковского счета, получение водительских прав или на распоряжение собственным имуществом. Муж терял право своей властью расторгать договоры жены с ее работодателем. Одно из последних укреплений, сохранившихся в законодательстве с кайзеровских времен, – «естественный порядок брака» – сровняли с землей.

Бригитте Шуберт было двадцать два года, когда она, окончив школу в 1955 году, поступила в Гейдельбергский университет на переводческий факультет. Ей очень нравилось в этом не тронутом войной университетском городе, над старой частью которого возвышались руины замка. Она обожала своих профессоров, в свободное время встречалась с сокурсницами и любила своего парня Герхарда. Родительский дом в маленьком саарском городке Нойнкирхен остался позади, впереди – будущее: свобода решать все самой; жизнь, не скованная предопределенностью, а с неопределенным множеством возможностей! Но вместо счастья она испытывала какую-то внутреннюю неудовлетворенность. Она словно никак не могла обрести цель в жизни и жаждала ясности.

Ее нетерпение привело к тому, что она сожгла свои старые дневники. Она решила все начать сначала. И еще до того, как Бригитта заговорила с Герхардом об их совместном будущем, она наконец поняла, почему до сих пор ей было так тяжело.

[(55) «Внезапно я догадалась, почему меня мучило такое беспокойство. Это произошло пару недель назад, когда я впервые представила себе, как будет выглядеть наша квартира и моя жизнь с Герхардом. Я поняла, что именно стремление к этой жизни так меня угнетало, и сразу почувствовала, что эта цель того стоит и что она близка. И я почувствовала себя свободной».]

Целью была свадьба следующей весной и супружеская жизнь в Мюльакере близ Пфорцхайма, на родине Герхарда. Ей хотелось как можно скорее перебраться в свой собственный дом и устроить в нем все так, чтобы другие завидовали. После ремонта дома родители мужа поселятся в верхнем этаже. В своих мечтах Бригитта создала семью, в которой все будет построено на взаимном уважении. Основную роль станут играть любовь, книги и музыка. Ну и, конечно, архитектура, профессия Герхарда. Будущих детей она представляла себе совершенно самостоятельными существами, не отвлекающими от главного. Бригитта страстно хотела вести духовно наполненную жизнь рядом со своим мужем. Она радовалась даже будущему ведению дома. Правда, побаивалась званых ужинов и особенно снисходительности друзей Герхарда. Ее внешность они одобряли, чего нельзя было сказать о стиле. Она порой буквально физически чувствовала их ухмылки за своей спиной.

С присущей ей энергией она погружалась в учебу, смотрела французские и итальянские фильмы о современных проблемах и принимала участие в научных диспутах. Смешанное чувство восторга и отвращения Бригитта испытывала к своему преподавателю и научному руководителю профессору романистики Фрицу Пепке, декану факультета. Она терпеть не могла его самовлюбленность и при этом восхищалась его остротами. В своем дневнике она так часто упоминала о его характере и манерах, что в конце концов ей самой стало неловко от этого.

[(56) «Мне это надоело, хватит так много думать о Пепке».]

Поездки домой каждый раз подтверждали, что она и родители стали чужими людьми. Ее раздражал отец, надоедавший одними и теми же историями о прошлом, в которых никак нельзя было уловить суть. Если она осмеливалась ему перечить, он страшно сердился. С другой стороны, докучала суетливость и вечная озабоченность матери, не спускавшей с них с Герхардом глаз. Бригитта начала стыдиться своих родителей и изо всех сил старалась подавить в себе этот стыд.

[(57) «Раньше я знала о «проблемах поколений» только из книг и по слухам. Теперь же я столкнулась с ними вплотную. Иногда конфликт кажется непреодолимым. Мы с нетерпением ждем того времени, когда у нас будет своя квартира и мы сможем строить свою жизнь, как сочтем нужным».]

Она понимала, что ей придется чем-то пожертвовать для того, чтобы вырваться из-под родительской опеки. Очевидно, что после свадьбы учебу придется бросить, хотя ей было трудно свыкнуться с этой мыслью. И она продолжала посещать лекции и семинары, выполнять задания, поощряла остроумие профессора Пепке и все больше боялась экзаменов, которые уже нельзя было откладывать. Чем ближе было прощание с университетом, тем сильнее ощущала она потерю. Она еще не знала, будет ли скучать в своем будущем супружеском жилище после того, как в первой половине дня наведет в нем образцовый порядок. Ей придется научиться одиночеству после оживленной студенческой жизни.

[(58) «Я ведь чаще буду оставаться одна! Вряд ли и после свадьбы мы постоянно сможем быть рядом. Его целый день не будет дома, а по вечерам он станет возвращаться усталым и часа два ему будет не до меня».]

Относительно той роли, которая ей уготована в супружестве, Бригитта Шуберт с самого начала не питала иллюзий. Уже теперь Герхард вечерами, едва поздоровавшись с ней, сразу приникал к телефону или просматривал почту. Однажды он позвонил и хладнокровно отменил их планы на выходные.

[(59) «Мне страшно захотелось в тот момент плюнуть в телефонную трубку».]

Ей будет непросто, это было совершенно ясно. Но она уговаривала себя быть справедливой. Не слишком ли многого она требует? С другой стороны, она не желала тратить жизнь на прозаическое ведение домашнего хозяйства и терпеливо, словно подачек, дожидаться от Герхарда внимания и тепла.

За три месяца, предшествовавшие свадьбе, Бригитта совсем измучила себя. Она сомневалась не в своей любви, но в той роли, на которую себя обрекала. Она ревновала Герхарда к его работе и ненавидела себя за это. Она едва сдерживалась и от невозможности выговориться вдруг начинала плакать. Герхард, напротив, отлично владел собой. Он почти не обращал внимания на ее срывы. Она же чувствовала себя пленницей.

За несколько дней до свадьбы Бригитта одна, без Герхарда, поехала к родителям в Нойнкирхен. Она ждала от него письма, но напрасно. Ему даже не пришло в голову позвонить ей. Бригитта совершенно растерялась. Она взялась планировать рассадку гостей за свадебным столом, но потом бросила, мечтая только об одном – чтобы скорее прошли эти дни до торжества.

[(60) «Это постоянное ощущение униженности угнетает меня».]

4 апреля 1957 года Бригитта и Герхард сыграли свадьбу. Год спустя она снова вернулась к своему дневнику; за это время ничего не изменилось. Она чувствовала себя так, словно ее крепко держат за руки и водят по кругу. Она по-прежнему злилась на родителей, которые вмешивались в ее брак. Ее выводила из себя скрытность мужа, его отлучки и отговорки. Порой она готова была надавать ему пощечин.

Однажды неизбывная тоска привела ее в Гейдельберг, и она навестила профессора Пепке, кумира своих студенческих лет. Она вновь подпала под его очарование, которого с тех пор ей так не хватало.

[(61) «Мне все еще горько. Едва ли я и сама смогу сказать, почему. По сути, это были бессмысленные мечты. Все они рассеялись».]

Оставалась надежда на папины «деньги на булавки» – 135 марок, которые ежемесячно выдавались ей на карманные расходы. На эти деньги она бы смогла купить летнее платье с витрины модного магазина, которое давно уже присмотрела.

4. Запах будущего

Странное смешение чувств

В своем радиообращении 1949/1950 гг. по случаю перехода в новое десятилетие федеральный президент[36]36
  Теодор Хойс (1884–1963) – первый федеральный президент ФРГ (1949–1959).


[Закрыть] оказался не в состоянии дать какие-то обещания своим соотечественникам. Вместо этого он призвал общество, как на моментальном снимке, зафиксировать впечатление сегодняшней действительности. Он охарактеризовал его как некое странное смешение чувств: противоборство причудливо переплетенных между собой, но в то же время непримиримых ощущений. В этой неоднозначной ситуации президент не был исключением.

[(1) «Я сам поклонник радостного образа жизни, но мы все чувствуем, что нынешнее время требует определенных ограничений. Многие сейчас с нетерпением ждут, что через несколько минут позади останется первая половина столетия, в которой было так много исторических катастроф и страданий».]

Стремление своих сограждан вырваться из прошлого Теодор Хойс принимал, но не безоговорочно. Формулировка «преодоление прошлого»[37]37
  «Преодоление прошлого» (нем. Vergangenheitsbewältigung) – немецкий термин, означающий тенденцию, ставшую ключевой в исследовании немецкого общества и культуры после окончания Второй мировой войны. В Германии этот термин подразумевал осознание, чувство вины и раскаяние в соучастии немцев в военных преступлениях и Холокосте.


[Закрыть] введена не им, но именно Хойс, часто используя в своих речах, закрепил ее в активном лексиконе немцев. Однако в начале пятидесятых это понятие почти не встретило отклика в сердцах соотечественников. В немецких городах все еще было полно руин, но они уже не тлели, а округлились, превратившись в зеленые холмы. Стало легче их не замечать, тем более что рядом выросли практичные панельные здания и ярко освещенные башни послевоенного модерна.

11 июня 1951 года полуденное солнце ярко освещало город Франкфурт. Стоявший на высокой трибуне человек с худым лицом объявил о знаменательном событии. На мероприятие собрались тысячи человек. Они теснились перед входом в длинное ослепительно белое здание. Те, кто не знал этого человека, могли истолковать его застенчивую улыбку как признак неуверенности. Но Йозеф Неккерман определенно был настоящим чемпионом своей эпохи, а этого не достичь без воли к успеху, железной дисциплины и дерзости. Все в здании было абсолютно новым – цвет, оформление деталей и даже шрифт, которым на фронтоне здания было начертано: Неккерман. Над всем витал особый запах, и человек вдыхал его всей грудью. Это был запах будущего.

[(2) «В жизни время от времени случаются моменты, когда чисто физически ощущаешь тончайший переход от прошлого к будущему, и чувство это на секунду кристаллизуется. Посреди напряжения возникает крошечное мгновение внутреннего покоя. Чарующая сосредоточенность на цели. Таково это мгновение».]

С момента открытия новой штаб-квартиры у франкфуртского Восточного вокзала фирма посылочной торговли Йозефа Неккермана, а с ней и сотни тысяч жителей молодой Федеративной республики, готовы были совершить головокружительный прыжок в великую эпоху. Годом раньше Неккерман разослал свой первый «Каталог Неккермана», двенадцатистраничный буклет «Прейскурант-119», где были представлены сто тридцать три текстильных товара. Тексты для буклета писала жена Йозефа Аннемария. [(3) Семья была предприятием, предприятие – семьей.] Этим каталогом, тираж которого составил сто тысяч экземпляров, было положено начало самой головокружительной послевоенной карьере в Германии. Принцип доступности потребительских товаров был практическим воплощением правительственного лозунга «благосостояние для всех», провозглашенного министром экономики Людвигом Эрхардом в заголовке одной из его популярных книг.

По случаю открытия министр лично прислал из Бонна во Франкфурт приветственную телеграмму. В ней Эрхард призвал Неккермана на пути в будущее не забыть об обездоленных, изгнанниках и вдовах. Со своей обычной застенчивой улыбкой Неккерман принял к сведению напутствие министра. Лучшим средством борьбы со стагнацией прошлого была неутомимая работа. Самого Неккермана прошлое тоже долго преследовало. Ему стоило больших усилий избавиться от него. Выстроенное Неккерманом пятиэтажное современное здание, за фасадом которого сложные устройства с перфокартами и бесконечные транспортерные ленты помогали принимать и обрабатывать товары со всей Германии, было готово к решающему броску.

Так же, как и во Франкфурте, по всей стране воронки от бомб заполнялись фундаментами новостроек. На месте годами заброшенных развалин вырастали торговые центры с современными линиями фасадов, просторными лестничными площадками и неоновым освещением. Вокруг них строились недорогие пригородные дома с неудобными крошечными крылечками. Собственный отдельный дом могли позволить себе лишь успешные и богатые люди. Нехватка жилья в стране, тем не менее, оставалась поистине удручающей. В отдельных местах, где осели тысячи беженцев с восточных территорий, в оставленных военных постройках возникали своеобразные поселения: Нойгаблонц и Вальдкрайбург в Баварии, Эспелькамп в Северной Рейн-Вестфалии и Траппенкамп в Шлезвиг-Гольштейне[38]38
  Речь идет о так называемых поселениях перемещенных лиц – населенных пунктах, возникших в Германии в послевоенный период, в которых вынужденно селились беженцы из бывших восточногерманских территорий, Судетской области или других районов Центральной и Восточной Европы. Все подобные поселения были построены на месте бывших военных заводов вермахта.


[Закрыть]. Это были поселения без прошлого, в которых словно была спрессована история середины столетия.

Штадталлендорф, расположенный в густом лесу в центральном Гессене, недалеко от Марбурга, в 1950 году еще даже не существовал. Всего несколько лет спустя, когда его население перевалило за десять тысяч человек, населенный пункт получил статус города. Обитатели его жили в кварталах, называемых DAG или WASAG[39]39
  DAG, WASAG – названия крупнейших предприятий по производству взрывчатых веществ в Германии.


[Закрыть]. Словно в каком-то сказочном мире, на крышах некоторых домов росли деревья. Единственная историческая часть городка, «старая деревня» Аллендорф на его западной окраине, выглядела перенесенной из Средневековья.

[(4) «Наконец, у нас пахнет не навозом, а весьма прогрессивной смесью чугунного литья, чулочного производства и шоколадных пирожных».]

Этот аромат современности больше всего подходил частным домам и целым жилым кварталам, которыми без всякого плана застраивалась здешняя обширная равнина.

Определить центр поселения было бы совершенно невозможно, если бы не автовокзал, который по традиции географически располагался посередине городка. В этой точке он был очень похож на оживленный пересадочный пункт. Скопление строений в стиле послевоенного модерна в Штадталлендорфе придавало ему вид типичного американского городка, не отягощенного историческим наследием. Не говоря уже о том, что город был возведен на земле с высокой концентрацией загрязняющих веществ.

Дети этих поселений играли в бункерах и в заводских руинах в прилегающих лесах; разрушенные постройки были связаны между собой заросшими сорняком железнодорожными путями. Прежде здесь были заводы DAG и WASAG. Деревья на крышах высаживали для маскировки. Кольцо строений с плоскими крышами составляло так называемый каменный лагерь, он стоял на фундаменте прежних деревянных бараков для занятых на принудительных работах. На обширном пространстве, ограниченном тремя отвалами, где дети облюбовали себе место для игр, находились тысячи канистр с высокотоксичными производными тринитротолуола, сырья для изготовления взрывчатки. Красноватая жидкость десятилетиями просачивалась в грунтовые воды. [(5) От истории было невозможно уйти.]

Обитатели этого поселка были беженцами, вынужденными переселенцами, которым больше некуда было деваться; они жили на улицах, названия которых были словно безмолвное напоминание о прошлом: Бреславская улица, Данцигская улица, Кенигсбергское шоссе. Люди жили каждый сам по себе, предоставленные своей неясной будущей судьбе. В классных комнатах штадталлендорфских школ ученики могли найти карты Германии в границах 1937 года и отыскать на них населенные пункты, в честь которых были названы улицы их городка. Эти районы, как было указано, находились «под временным польским управлением».

Об очевидном в Штадталлендорфе не говорили никогда – ни о прошлом его жителей, ни об ужасах интернирования, ни о том, что поселок возник на месте крупнейших европейских предприятий, производивших смерть. Вплоть до третьего поколения жителей города подробности его истории были окутаны туманом, за которым люди старались скрыть кошмары собственного прошлого.

[(6) «Мы почти не обращали внимания на то, что должно было бы сильно раздражать: разрушенные бетонные бункеры в лесу, дома с деревьями на крышах – в таких домах с 1945 года жили люди, и подобного не было больше нигде, если не считать сказочного Средиземья; названия DAG и WASAG, а также странная планировка города».]

Казалось, меньше всего это заботило тех, кто сам пережил великое истребление и бегство, пока в этой конечной точке они не остановили свой бег. Здесь они обрели утешение. Они обзавелись домиками и огородиками и удовлетворяли свои возрастающие потребности с помощью каталогов фирм посылочной торговли. Таков был странный мир Штадталлендорфа.

Ожившие мертвецы

С другой стороны, мир Штадталлендорфа едва ли был каким-то особенным в сравнении с другими местами Германии, ибо механизмы были одинаковыми повсюду, но здесь контуры этого мира были видны отчетливей, словно под увеличительным стеклом. Собственно, высшей целью государства и были покой и стабилизация жизни общества и подведение итогов.

[(7) «За нашими плечами такие запутанные времена, что надо было начинать все с чистого листа».]

В сентябре 1949 года Конрад Аденауэр изложил эту точку зрения кабинету министров, не встретив возражений. К тому моменту уже одиннадцать дней он в должности первого федерального канцлера ФРГ занимался выработкой направлений, которыми ему предстояло руководствоваться в течение четырнадцати лет пребывания у власти.

Аденауэра было невозможно заподозрить в симпатиях к национал-социалистам, которые в 1933 году сместили его с поста обер-бургомистра Кёльна, после чего на протяжении двенадцати лет в его адрес постоянно сыпались оскорбления и угрозы. Тем не менее позднее он утвердил на посту статс-секретаря канцелярии федерального канцлера бывшего функционера нацистского министерства внутренних дел Ганса Глобке, участвовавшего в 1935 году в составлении Нюрнбергских расовых законов[40]40
  Нюрнбергские расовые законы (нем. Nürnberger Rassengesetze) – два расистских (в первую очередь антисемитских) законодательных акта: «Закон о гражданине Рейха» и «Закон об охране немецкой крови и немецкой чести». Приняты по инициативе Гитлера в 1935 году на съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге.


[Закрыть]. В качестве серого кардинала Глобке на протяжении десяти лет оставался одним из наиболее влиятельных чиновников молодой республики. Аденауэр в этом отношении придерживался позиции, которую он разъяснил уже в своем первом обращении к правительству: денацификация может причинить Германии множество бед. Своей главной задачей он считал восстановление страны и подведение прочного фундамента под ее будущее. Публичная полемика или внутренний раскол невыгодны никому.

Обращаясь к согражданам, Аденауэр говорил о наболевшем. Опросы общественного мнения показали, что три четверти опрошенных были разочарованы политикой денацификации. Анкета, инструмент союзников по устранению национал-социализма из общественной жизни, стала мишенью ненависти и насмешек. Те, кто открыто не называл анкетирование вопиющим беззаконием, высмеивали, как это делали многие карикатуристы. В этом было стремление к тотальному забвению, которое объединяло в Германии всех – от коричневых правых до красных левых.

До февраля 1950 года только в западных зонах оккупации процедуру денацификации пришлось пройти почти четырем миллионам немцев. Хотя большинство из них прошли денацификацию благополучно, были признаны просто «попутчиками» или невиновными, среди населения заметно обострилось неприятие процедуры. Уже во время первых парламентских дебатов по поводу обращения Аденауэра к правительству в сентябре 1949 года депутат доктор Франц Рихтер, представитель Немецкой консервативной партии – Немецкой правой партии, одного из бесперспективных партийных объединений, заявил, что денацификация противоречит международному праву. Он потребовал дать второй шанс миллионам заблуждавшихся.

[(8) «В последние годы кое-кто не стесняется предъявлять всему немецкому народу обширные счета за преступления, совершенными лишь единицами из нашего народа, как это может произойти с каждым народом. И это именно единицы!»]

По мнению Франца Рихтера, политические убеждения сами по себе не могут подвергаться преследованию. Кроме того, для успешного решения гигантских задач по восстановлению отечества нельзя было отвергать всех тех, кто раньше поднимал руки и слишком громко стучал сапогами.

Против этого никто не возражал. Высказанное в бундестаге требование Рихтера отменить положение о денацификации было вскоре удовлетворено. В 1951 году парламент принял дополнение к статье 131 конституции, которое получило широкую известность под названием «131-й закон». Он предусматривал, что лица, прошедшие денацификацию и отнесенные к категории III (второстепенные преступники), могли отныне снова занимать ответственные должности чиновников и претендовать на социальное обеспечение. Освобожденные от прежних ограничений десятки тысяч «сто тридцать первых» заняли ответственные посты в органах управления и демократических учреждениях. Уже до апреля 1955 года «сто тридцать первые» в министерстве обороны составили три четверти сотрудников, во внешнеполитическом ведомстве две трети, в министерстве экономики, а также в министерстве прессы и информации правительства Федеративной республики вообще больше половины. В самом кабинете министров на протяжении многих лет работали двадцать шесть министров и один федеральный канцлер, которые до 1945 года были членами НСДАП, служили в СА, СС или гестапо.

Но эти бывшие сидели не только в министерских и депутатских креслах. Их можно было встретить в судейских мантиях и белых халатах в немецких судах и больницах, где во времена Третьего рейха они же утверждали право силы и практиковали медицину для представителей высшей расы. Не был закрыт им путь и в органы безопасности. В федеральном ведомстве по защите конституции, которое должно было защищать республику от экстремистов, чуть ли не каждый третий сотрудник был в прошлом членом нацистской партии. Теперь их называли «крепкими профессионалами». Так в пятидесятые годы были без лишнего шума сведены на нет усилия союзников по политическому очищению страны. Коричневые «камрады» проникли в самое сердце демократической Германии – просто они стали несколько старше и красноречивее. Их жертвы, снова видя своих прежних преследователей на высоких постах и должностях, не могли испытывать ничего, кроме горечи и разочарования.

Такое положение вещей вполне соответствовало позиции Аденауэра, в своей несокрушимой самоуверенности он не позволял увлечь себя никаким сомнениям. «Дорогой господин Глобке» всегда был его ближайшим помощником. Министерство по делам беженцев, переселенцев и пострадавших от войны он отдал бывшему нацистскому «специалисту по Восточной Европе» Теодору Оберлендеру. Большинство избирателей Аденауэра согласились с ним в том, что ужас Третьего рейха рассеялся. Следует похоронить его призраков, чтобы они не могли представлять опасность для новой Германии. Но это было тяжкое заблуждение – объявить прошлое умершим и думать, что вследствие этого оно исчезнет. Вместо этого в стране начали отчетливо проявлять себя силы, в феврале 1951 года повергшие в смятение Федеративную республику.

В те месяцы в Нижней Саксонии была в разгаре предвыборная кампания, которая живо напомнила корреспонденту газеты «Вельт» Веймарскую республику времен ее гибели. Корреспондент Эрнст Риггерт отважился посетить предвыборное собрание Социалистической имперской партии, которая как крайне правое крыло откололась в 1949 году от Немецкой консервативной партии – Немецкой правой партии Франца Рихтера. То, что журналист там увидел, повергло его в ужас.

Зал на восемьсот человек был переполнен. Вход стоил 50 пфеннигов, непомерно много для политического мероприятия, но и за дверями толпились сотни заинтересованных. Попав в зал, журналист увидел до боли знакомое: возбуждение, соединение восторга и агрессивности, абсолютную решимость. Да и собравшиеся выглядели как небезызвестные ему персонажи, которых он надеялся больше не увидеть. Они словно пребывали в прежнем бреду, их раздирали все те же чувства, опьянявшие до полного беспамятства. Сквозь гул голосов явственно слышался ритм хорошо знакомой песни. «Баденвейлерский марш» был любимым произведением Адольфа Гитлера. Социалистическая имперская партия вернула своих приверженцев в прошлую эпоху, прекратившую свое существование целых шесть лет назад. Это было настоящее потрясение, о котором газетный репортер Риггерт писал:

[(9) «Царила атмосфера национал-социалистического сборища конца 1931 – начала 1932 года. Перед дверями радиофицированный красный автомобиль, украшенный партийной символикой. У входа распорядитель в высоких сапогах, на руке – красная повязка. В зале толчея, густые клубы табачного дыма, из динамиков гремит маршевая музыка».]

Среди собравшихся он видел мужчин лет тридцати, бывших солдат вермахта, жаждавших включиться в борьбу за свои поруганные идеалы. Они чувствовали себя униженными новой властью. Полные нетерпения, они ожидали выступления заместителя председателя партии, которого боготворили за прошлые подвиги. Бывший генерал-майор Отто Эрнст Ремер считался человеком, расстроившим планы государственного переворота 20 июля 1944 года и покушения на Гитлера.

Тогда решение участи заговорщиков оказалось в его руках, а он сам командовал батальоном охраны фюрера дивизии «Великая Германия» в Берлине. По телефону Гитлер приказал Ремеру подавить заговор в Берлине войсками под его командованием и, не переводя дыхания, лично произвел Ремера в полковники. Воспоминания об этом славном подвиге поддерживали Ремера, который после окончания войны влачил с семьей жалкое существование в квартире для беженцев в Фареле и работал каменщиком. На снимке в форме офицера вермахта его лицо сияло самодовольной улыбкой, теперь ее сменили горькие морщины. Но металлический голос гремел, как и прежде, когда он отдавал команды на гарнизонном плацу.

[(10) «Отто Ремер, худощавый человек 39 лет с изможденным лицом и горящими фанатичным огнем глазами. В этом месяце он выступил на 46 собраниях перед приблизительно 40 000 слушателей. С недавних пор он носит мессианскую мантию, на голове у него зеленая фетровая шляпа, а на лацкане куртки старый взъерошенный имперский орел с тридцатью черными перьями. Когда Ремер говорит, слова его бальзамом льются на сердца, с которых лишь слегка отскоблили коричневую краску».]

С ораторской трибуны он громогласно обличал федеральное правительство, раболепно исполняющее приказы союзников, резко выступал против демократии и правового государства, против всех «клятвопреступников и предателей страны» в священной Германии. Он угрожал возмездием выжившим участникам заговора 20 июля. Собственно, в партийную программу входило и «решение еврейского вопроса». Отто Эрнст Ремер навечно бы остался национал-социалистом, о чем не уставал повторять. Когда стихли аплодисменты, он со своей шляпой прошел по рядам, собирая грошовые пожертвования мелких буржуа, беженцев и изгнанников.

На выборах в Нижней Саксонии в мае 1951 года 367 000 человек, то есть одиннадцать процентов избирателей, проголосовали за Социалистическую имперскую партию. Так партии удалось получить шестнадцать мест в нижнесаксонском ландтаге. Каждый десятый депутат в Ганновере был правым экстремистом, желавшим возрождения рейха. Пять месяцев спустя партия прорвалась в парламент Бремена.

Эти известия пробудили федеральное правительство в Бонне от летаргии. Британский и американский верховные комиссары в Германии оказывали на Аденауэра сильное давление, требуя немедленно покончить с «нацистской авантюрой». В то время как Аденауэр изо всех сил старался добиться запрета партии Ремера, министр внутренних дел открыто объявил войну правым. Роберт Лер уже предупреждал Аденауэра об угрозе неонацизма после того, как побывал на собраниях в Нижней Саксонии и ознакомился с обстановкой в залах. Как бывший участник Сопротивления Лер чувствовал себя оскорбленным лозунгами Ремера и решил выдвинуть против него персональное обвинение.

Генеральный прокурор в Брауншвейге Фриц Бауэр, один из тех немногих людей на государственной службе в Германии, кто подвергался гонениям при нацизме, использовал возможность усадить на скамью подсудимых прежний режим в лице отставного генерал-майора. Под давлением общественности Германии и международной прессы и благодаря участию специалистов судебный процесс над Ремером в марте 1952 года стал вехой в процессе пересмотра законов о нацистских преступлениях. Впервые немецкий суд объявил Третий рейх неправовым государством, а сопротивление Гитлеру назвал актом любви к родине. Сам Ремер не сумел ничего этому противопоставить, за исключением заявления о том, что и сейчас поступил бы точно так же. Суд приговорил его к трем месяцам тюремного заключения за сквернословие и оскорбление павших.

В то же время процесс по делу о запрещении его партии продвинулся так далеко, что осенью 1952 года немецкий конституционный суд объявил Социалистическую имперскую партию распущенной. Отто Эрнст Ремер, чтобы избежать тюрьмы, скрылся в Египте. Вместо него в тюрьму сел другой видный партийный деятель: доктор Франц Рихтер, поборник тотальной амнистии для нацистских преступников, в 1950 году перешел в Социалистическую имперскую партию, которую он с того времени представлял в парламенте. Через два года двое полицейских задержали его в фойе бундестага. Под своим настоящим именем Фриц Ресслер он был при нацистах руководителем одного из областных управлений НСДАП.