Текст книги "За дверью поджидают призраки. Драма немецкой семьи в послевоенной Германии"

После войны он скрылся и залег на дно. Приобрел новые документы, согласно которым стал учителем истории Францем Рихтером, но не отказался ни от своих взглядов, ни от своей семьи. Под фамилией Рихтер он повторно женился на своей же жене и усыновил собственных детей, которые сохранили фамилию Ресслер. Он был так уверен в надежности своей легенды, что, не побоявшись риска, стал политиком и выступал публично. На свою беду однажды он подписал в бундестаге документ своим фальшивым именем и был обвинен в подделке документа.

Случай Рихтера-Ресслера благодаря своим уникальным обстоятельствам попал в прессу. Однако по оценке министерства по делам семьи, в 1954 году число проживавших в Германии под чужими именами бывших нацистов составляло по меньшей мере 60 000.

Лобовая атака правых на учреждения послевоенной демократии выявила в новом обществе и самое лучшее, и самое худшее. Враги нового общества из правого лагеря заблуждались, когда воображали, что уже находятся на пути к повторному захвату власти. Новый государственный порядок не был просто фасадом. Лишь небольшая часть населения жаждала вернуться к условиям диктатуры. Большинство немцев испытывали отвращение к деяниям нацистов и вступали в борьбу с ними с помощью правового государства. На открытом процессе Ремера дух нацизма потерпел тяжелейшее поражение.

Несмотря на внимание, вызванное в Германии процессом Ремера, подобные события практически не влияли на дискуссию об отношении немцев к своему наследию. Кое-кто по-прежнему твердил, что о своем личном прошлом лучше всего просто помалкивать, пока это прошлое не выдернуто на свет божий. Соответственно, еще в середине пятидесятых большинство придерживалось удобной теории заговора, согласно которой вся ответственность за преступления Третьего рейха лежала на Гитлере и нескольких приближенных. А с другой стороны якобы были «миллионы заблуждающихся», от имени которых выступал в бундестаге доктор Франц Рихтер, он же Фриц Ресслер. В своем представлении они были жертвами, заслужившими второй шанс. Вопрос об ответственности каждого отдельного человека был вытеснен из поля зрения общества, хотя последствия войны во многих семьях были далеки от осмысления.

Именно на это указал в своем новогоднем обращении 1949 года Теодор Хойс, когда заговорил о потоке возвращавшихся в страну немецких военнопленных. После первой большой волны отпущенных домой в 1945-м в лагерях союзников продолжали оставаться миллионы мужчин. Снова и снова приходилось Ассоциации репатриантов[41]41
  Ассоциация репатриантов, военнопленных и пропавших без вести Германии (нем. Verband der Heimkehrer, Kriegsgefangenen und Vermisstenangehörigen Deutschlands).


[Закрыть] с помощью митингов и демонстраций обращать внимание общества на потерянных отцов, сыновей и братьев и напоминать, что все они не исчезли из народной памяти. Но те, кого все это больше не касалось, отворачивались от событий, происходивших в лагере для переселенцев Фридланд. Лица измученных мужчин и женщин с самодельными плакатами о поиске пропавших напоминали о том, что навсегда хотелось забыть. Мрачным напоминанием становились эти фотографии на плакатах, каждые пару месяцев проникавшие в гармонию новой нормальной повседневности.

В сентябре 1955 года, через десять лет после окончания войны, канцлеру Аденауэру во время визита в Москву удалось договориться об освобождении последних военнопленных из советских лагерей. В их торжественном следовании к лагерю Фридланд в каждой деревне выстраивались толпы людей, приветствующих «возвращение десяти тысяч» с облегчением и надеждой, что наконец-то дверь в темное прошлое будет прочно и навсегда закрыта. На пике своего нового экономического успеха немцы встречали, как они надеялись, последних вернувшихся из ада.

Вместо заболевшего гриппом Аденауэра во Фридланд для встречи прибыл федеральный президент Хойс. Это была впечатляющая картина: президент – в темном костюме-«тройке», с сигарой в зубах – среди рано постаревших мужчин. Хойсу было совершенно ясно, что не он, а они выпали из времени. Он не питал иллюзий относительно того, что ожидало этих людей дома. В своем новогоднем обращении 1949 года он предостерегал сограждан:

[(11) «Наши требования обращены к родине, ее властям, ее гражданам, к биржам труда и к работодателям: мы призываем всех оказать особую поддержку поздним репатриантам, чтобы их надежда на новую и свободную жизнь не обернулась разочарованием».]

5. Мир мужчин

Немецкий мужчина в кризисе

Редакция самого популярного женского журнала страны «Констанца» почти целиком состояла из мужчин. Издатель и шеф-редактор в тридцатые и сороковые годы уже издавали нечто похожее – журнал «Молодая дама». Во время войны на его страницах царил мир мечтаний молодых женщин, командиров «домашнего фронта», радостно ожидающих возвращения своих героев-фронтовиков. Когда в 1947 году вышел первый номер «Констанцы» тиражом 60 000 экземпляров, предполагалось, что новый журнал будет не менее популярным. И действительно, он имел успех у публики, особенно среди мужчин. Но теперь в сказке о счастье вернувшихся с войны был уже невозможен глянцевый финал. Поэтому с самого начала страницы «Констанцы» были посвящены широко обсуждавшейся теме семейного очага конфликтов. Ключевой фигурой стал супруг и отец. Немецкий мужчина находился в глубоком кризисе.

Писатель Вальтер фон Холландер начинал еще несколько десятилетий назад как эксперт по вопросам семьи и автор романов и статей о проблемах воспитания и отношениях мужчины и женщины. В журнале «Хёрцу»[42]42
  «Хёрцу» (от нем. Hörzu) – «Послушай-ка!».


[Закрыть] публиковалась его колонка «Спросите у фрау Ирене». На радио он вел доверительные беседы на проблемные темы. Со временем Холландер стал буквально всенародным советчиком по вопросам семьи. «Мужчина в кризисе» – так было озаглавлено его трехчастное эссе, опубликованное в «Констанце» весной 1948 года. Оно было ответом на многочисленные письма в редакцию от растерявшихся женщин – те жаловались, что больше не находят общего языка с мужьями.

[(1) «Прошло почти пять лет после возвращения моего мужа из плена. Первые три или четыре недели мы были счастливы, но теперь ссоры почти непрерывно следуют одна за другой. Основание: он постоянно всеми командует и всем недоволен. Говорит, что я якобы изменилась и перестала быть настоящей женщиной».]

За год до этого судьба одного из вернувшихся домой солдат, Бекмана, впервые привлекла внимание немецкого общества к этой теме. Молодой писатель Вольфганг Борхерт, который и сам вернулся из плена тяжелобольным человеком, своей театральной пьесой «За дверями» выразил боль целого поколения. Не сходившая со сцены драма возвращения в феврале 1947 года была поставлена на радио. В пьесе вернувшемуся из советского плена бывшему солдату вермахта Бекману не удается найти свое место в обществе, в котором теперь все так изменилось. Отчаянно борясь со своими военными переживаниями, он встречает лишь враждебность и замкнутость окружающих его людей. В его одиночестве и крушении иллюзий бесчисленное множество современников узнали собственное душевное состояние.

Обозреватель Вальтер фон Холландер видел причину в том, что мир сошел с рельсов. В ежедневно меняющихся обстоятельствах перед лицом неизвестного будущего брак в довоенном его понимании умирал. Соотношение сил в браке изменилось в пользу женщин, которые окрепли в служении семье, в то время как большинство мужчин на войне были вовсе не героями, а пушечным мясом.

По мнению Холландера, корни трагедии крушения иллюзий и взаимного отчуждения в том, что с войны вернулись побежденные мужчины. В момент встречи ожидания обеих сторон столкнулись с реальностью, от которой было не укрыться. Как только супруги оставались наедине, возникало разочарование, к чему они не были готовы. Статья Холландера стала перечнем симптомов немецкого кризиса возвращения.

[(2) «Одни и те же сцены изо дня в день повторяются между супругами, ссоры людей, ждавших встречи долгие годы, размолвки в самом начале их общей, наконец наступившей, настоящей жизни. Два измотанных, два вырванных из собственного окружения человека сошлись вместе, два человека противоположного пола, которые утратили не только общую картину мира, не только общее имущество, не только общие требования к жизни, «какие были когда-то», но и общие надежды до такой степени, что вернуть все это, «как было», стало невозможно. Эти два человека ощущают одинаковое отчаяние, понимая, что все, что они однажды потеряли, никогда уже не вернется».]

Они не сумели объединиться перед лицом этого несчастья, и в семьях завелась червоточина – вопрос о вине, который в немецком обществе был табуирован и оставлен семьям для частного осмысления. Без сомнения, это была война мужчин, и в этом было все дело. Они без раздумий ее начали и без успеха закончили. Уехали захватчиками, вернулись неудачниками. Чего стоил теперь идеал защитника, если домой возвратились полностью сломленные создания? Этим, по мнению Вальтера фон Холландера, объяснялся отказ многих женщин, как прежде, подчиниться своим мужчинам.

[(3) «Ибо даже самая благоразумная женщина в глубине души испытывает желание иметь рядом сильного, полного жизни мужчину, и ей очень тяжело тащить за собой эти обломки по бурным волнам нашего времени. Но совсем невыносимой обстановка становится, когда беспомощный мужчина сохраняет замашки тиранического отца семейства».]

В диагнозе, поставленном эпохе, Холландер учел многое. Однако в его рекомендациях, как преодолеть и обойти ситуацию, не было ничего нового. Женщинам он советовал с пониманием отнестись к слабостям мужской натуры. Немногим сильным мужчинам он советовал в их собственных интересах делать некоторые уступки женщинам. Самым же сильным следовало вовремя вернуть себе права главы семьи. С возвращением привычного семейного уклада должна была нормализоваться и супружеская жизнь.

Возвращение проигравших

Все вышло совсем не так, как представлялось. Он вернулся в Берлин в январе 1946 года. Снова дома, после шести лет фронта и года в лагере для интернированных, но здесь все было по-другому, совсем не так, как он полагал. Вальтер Рёмер участвовал в боях в Польше, Франции и России. Лейтенант вермахта, он своими глазами успел увидеть изнанку жизни. Постепенно грубая механика военной службы вытеснила юношеские гуманистические иллюзии, на которых в армии далеко не уедешь. Только благодаря этому смог он пережить свою одиссею, продолжавшуюся все годы Второй мировой и год лагеря в Шлезвиг-Гольштейне.

Британцы почему-то не сразу отпустили его домой, в Берлин-Фриденау. Последняя фотография с женой Эмми была сделана в апреле 1944 года, как раз когда он закончил переподготовку в военном училище. На снимке они вдвоем, и, несмотря ни на что, верят в общее будущее: Вальтер в новеньком унтер-офицерском мундире, приятное тонкое лицо, фуражка лихо сдвинута набекрень; к нему тесно прижалась Эмми в новеньком костюме в полоску, в широкополой шляпе на светлых вьющихся волосах. Красиво накрашенные губы сияют улыбкой. Оба выглядели прекрасной парой в те зыбкие времена. Их сыну Паулю было тогда полтора года.

В течение долгих месяцев, проведенных в британском лагере, у Вальтера было достаточно времени нарисовать себе будущее в Берлин-Фриденау. Там была полная разруха, в которой его маленькая семья должна была как-то выживать. Конечно, Вальтер знал о тяжелых боях в бывшей столице рейха и о том, что некоторые кварталы просто сровняли с землей. Любому было ясно, чем может обернуться для немецких женщин захват Берлина Советами. Они заняли и западную часть города и удерживали ее до тех пор, пока Берлин не был разделен на четыре оккупационные зоны. Эмми и Паулю скорее всего пришлось иметь дело с русскими. А вдруг с ними что-нибудь сделали, особенно с Эмми? На что они жили? Как они пережили зиму, а вдруг заболели? Эти ужасы Вальтер рисовал себе в часы раздумий. Вскоре после наступления нового, 1946 года он отправился в Берлин с вещмешком за плечами и с бумагой об освобождении в кармане.

Погода резко изменилась. Мороз последних недель на несколько дней уступил более мягкой погоде, и Рёмеру вдруг показалось, что пришла весна. Когда он добрался до Фриденау, от его тревоги не осталось и следа. Здесь, в западной части города, улицы сохранились гораздо лучше, чем в центре, где в апреле 1945 года бои шли за каждый дом. И вот наконец он на пороге квартиры. Его жена Эмми, сынишка Пауль, которому уже минуло три с половиной, и теща неплохо подготовились к встрече. Рёмер был потрясен.

[(4) «Судя по всему, в отношении еды, одежды и прочего дела у моей семьи были намного лучше, чем у многих знакомых, с которыми я встретился в первые дни после возвращения. Очень удивило меня и то, что моя жена, несмотря на немалые разрушения во Фриденау из-за бомбежек в последние месяцы войны, жила в красиво обставленной квартире, которую можно было бы назвать изящной студией».]

Эмми выглядела ослепительно. Ее светлые тщательно завитые локоны рассыпались по плечам. Улыбка не утратила своего очарования. Она рассказала мужу, что работает продавщицей в магазине грампластинок на первом этаже их дома. Чтобы содержать семью, Эмми помимо работы в магазине занималась делами и дома, и часть ее квартиры действительно выглядела как представительское помещение. Поэтому и маленький Пауль жил не с Эмми, а в квартире ее матери. Что это были за дела, Вальтер так и не понял.

Вообще все эти впечатления, навалившиеся на него сразу по возвращении, сильно сбивали с толку. В течение долгих месяцев он приучал себя к мысли об их отчаянной бедности. [(5) Но ситуация оказалась в точности противоположной!] Только поведение маленького Пауля оправдывало его тревоги. Его лицо, очень похожее на лицо Эмми, выражало недоверие к незнакомцу, вторгшемуся в его маленький мир. До сих пор он жил в обществе одних только женщин, которые вдруг начали суетиться при появлении этого незваного гостя. Рёмер чувствовал неприязнь к себе в выражении лица и поведении малыша.

В течение нескольких следующих дней Рёмер осматривался в родном городе. Судя по всему, большинство людей, которых он встречал на улицах города, жили трудно, но хуже всех было беженцам, оставшимся без жилья в результате бомбежек, и старикам. Очень плохо было детям и молодым инвалидам. Немногие из них, наиболее предприимчивые, крутились на черном рынке или занимались какими-то темными делишками – те, разумеется, выглядели превосходно. Беспомощно взирал Рёмер на эту новую картину Берлина. Ему здесь не было места. Дома же он оставался со своими переживаниями один на один.

[(6) «Эмми совершенно непостижимым для меня образом вытеснила из своего сознания постоянно угнетавшее меня поражение, всеобщий крах, оставшийся у всех нас за плечами геноцид и хаос, твердо стояла обеими ногами на земле – в противоположность мне – и боролась за существование в эти послевоенные месяцы. Но я также почувствовал, что за долгое время разлуки в наших отношениях произошла перемена, которую я, растерявшийся в давно изменившихся условиях, несомненно, ощущал более отчетливо, чем моя жена».]

За ее приподнятым настроением скрывалось что-то, чего Вальтер не должен был знать. Когда он деликатно заводил разговор о неделях советской оккупации Фриденау, она отвечала с легкостью, сильно его раздражавшей. Она слишком многословно уверяла его в том, что ей удалось избежать унижения. Он действительно почувствовал облегчение, но тем не менее вопросы оставались. Он жил в квартире, обставленной элегантной мебелью, и не мог понять, откуда все это взялось.

Через знакомого он нашел несколько необычную работу: советская комендатура в Карлсхорсте заказала рекламному бюро составить двуязычный каталог немецких автомобилей с рисунками. В течение нескольких месяцев Рёмер усердно занимался рисованием. Но по крайней мере с этого можно было начинать переключаться на другие мысли.

В конце февраля Эмми и Вальтер Рёмеры отмечали свой день рождения. Ему исполнилось двадцать девять, а Эмми родилась в тот же день два года спустя. С раннего утра дом заполнили пожелания счастья, цветы и подарки, но они в основном были для жены Рёмера. Столь обширный круг знакомств, похоже, несколько смущал Эмми и ее мать, а у Рёмера вызывал неприятное чувство.

[(7) «Никто из нас в тот день не мог даже предположить, какой удар судьбы подстерегал нашу маленькую семью».]

Вскоре после этого между матерью и дочерью произошла крупная ссора, причем Эмми наотрез отказалась объяснять Рёмеру ее причину. Потом его жена перестала навещать мать и сына, по-прежнему жившего с бабушкой. Таинственность, которой окружила себя Эмми, стала еще заметнее на фоне их вновь обретенной близости. Вальтер не позволял себе искать подтверждение смутным догадкам из страха узнать правду. Они все очень боялись правды.

Ночью у Эмми появились боли в горле, которые всё усиливались; скоро она почти не могла дышать и впала в панику. Приехавший врач лишь тяжело вздохнул: дифтерия – смертельно опасная болезнь. В машине скорой помощи Вальтер сидел рядом с носилками и был вынужден видеть, как жена изо всех сил борется за каждый глоток воздуха. В инфекционном отделении больницы в Шарлоттенбурге Эмми поместили в карантинный бокс, их разделяла теперь стеклянная перегородка. Она лежала там одна, бледная и безучастная, и смотрела на него. Ее безмолвный жест заставил его сердце мучительно сжаться – она пыталась дать ему понять, что умирает. Он бросился к проходившему мимо врачу, но тот только пожал плечами: будем надеяться на лучшее.

Едва ли он спал этой ночью. На следующее утро до работы он помчался в больницу. Но по уклончивым взглядам медсестер понял, что пришел слишком поздно. Эмми умерла за четверть часа до его прихода.

[(8) «Теперь меня к ней пустили, она лежала на койке, неподвижная и чужая, а я почувствовал полное опустошение, отчаяние и одиночество. Какая ирония судьбы: я пережил опасности и превратности оставшейся позади шестилетней войны, а умереть пришлось моей жизнерадостной, трудолюбивой, веселой жене, матери нашего маленького ребенка, и умерла она именно в тот момент, когда, пережив ужасные времена, мы могли начать новую жизнь».]

Несколько дней до похорон прошли в каком-то помрачении. Сын Пауль был еще мал и не мог осознать утрату, он продолжал жить у тещи Вальтера, которая очень тяжело восприняла смерть единственной дочери. Мать и дочь не виделись и не разговаривали друг с другом после недавней ссоры. Мать даже не пришла к Эмми в больницу – настолько серьезна была их размолвка, о которой она и теперь не хотела ничего рассказывать. Рёмер в полном одиночестве сидел в квартире, которую Эмми, несмотря на всеобщую нужду, сумела обставить столь изысканно. Он уже догадался, что как минимум часть доходов Эмми поступала от процветающей торговли на черном рынке. В остальном он даже не хотел рыться. Ясно было только то, что теперь он остался без нее в борьбе за существование. Его жена заботилась обо всем, по-своему понимая эту заботу.

Время созерцания для Вальтера Рёмера прошло. Теперь ему самому нужно было применяться к обстоятельствам. Голод уже стоял на пороге, потому что денег за работу над автомобильным каталогом для советской военной администрации Вальтер так и не получил. Обращения на биржу труда тоже ничего не дали. В конце концов ему удалось пристроить несколько своих акварелей с ландшафтами и городскими достопримечательностями в одно западноберлинское издательство. Несколько месяцев он жил за счет тоски заказчиков по душецелительным немецким пейзажам от Северного моря до Шварцвальда. Тогда же он познакомился с певицей Урсулой Гаутер, на которой женился год спустя. И, только забрав сына из-под опеки тещи к себе, Вальтер Рёмер понял, что завершил свой долгий путь к обретению семьи.

Он так и не решился поговорить с Эмми о ее тайне. Только с ее смертью кое-что постепенно приоткрылось. Подруги жены и ее давняя начальница как бы мимоходом рассказали ему о том, что происходило в ее жизни в течение последних лет, во время его долгого отсутствия. Были там и некие события, и отношения, в природе которых Вальтер не сомневался, но спустя много лет в своих воспоминаниях он предпочел не называть вещи своими именами. Подробностей же он не желал знать вовсе.

[(9) «Я и так все чувствовал, хоть и не было полной ясности. Все это осталось далеко позади, годы прошли, но зато сохранились прекрасные воспоминания о нашей юной любви, о счастливых годах до войны».]

Вильгельм Леман вернулся домой с войны на трамвае. Незадолго до наступления нового года он был отпущен из лагеря военнопленных в Ландсберге, что к северу от Берлина. Сначала он поездом добрался до столицы, а потом поехал дальше, в район Панков. Утром 1 января он уже был на своей улице. Он медленно шагал, пока наконец не оказался перед такой знакомой дверью своей квартиры. Но теперь почему-то колебался и выжидал. Дом был частично разрушен, но их квартира уцелела. Одному товарищу, который освободился из лагеря раньше, Вильгельм передал записку для жены с сообщением, что тоже скоро будет дома. Получила ли она его записку, он не знал. Несколько минут он простоял перед порогом, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами. Все было как во сне. Наконец, взяв себя в руки, он постучал, дверь открылась, и он увидел Хедвигу. По ее глазам он понял, что она не сразу его узнала, хотя и ждала. Товарищ передал ей записку мужа.

Они познакомились во время отпуска на лыжной базе семь лет назад – великан Вильгельм и изящная Хедвига. Однако с тех пор вместе провели не больше семи месяцев. Спустя короткое время после их встречи он отправился прямо из дома на фронт. Его «домом» были три его товарища по разведгруппе, войсковые разведчики, с которыми он находился вместе постоянно, пока одна военная кампания сменяла другую. [(10) Эти трое были для меня всем: родиной, семьей. Мы будто были связаны друг с другом какими-то узами, потому что очень многое пережили вместе. Мы знали друг о друге всё, изучили за много лет.] Однако Хедвига и Вильгельм не знали друг о друге почти ничего. После тяжелого ранения он служил инструктором в разных городах, в один из его приездов она забеременела. Ребенок, который стал для них проблеском надежды, через восемь месяцев родился мертвым. Вскоре Вильгельм получил приказ сформировать подразделение фольксштурма последнего призыва[43]43
  Фольксштурм (нем. Volkssturm) – отряды народного ополчения нацистской Германии. Сформированы по личному приказу Гитлера в октябре 1944 года приказом о тотальной мобилизации всего мужского населения в возрасте от 16 до 60 лет, не состоящего на военной службе. В конце 1944 года в ополчение стали принудительно призывать и женщин в возрасте от 18 лет. С марта 1945 года был мобилизован так называемый последний призыв фольксштурма: мужчины после 60 и даже подростки из Юнгфолька – подразделения Гитлерюгенда для детей от 10 до 14 лет.


[Закрыть] для отправки на Восточный фронт. Последний год разлуки перенести было труднее, чем все предыдущие. Когда Вильгельм вернулся, между ним и Хедвигой были семь потерянных лет, следы войны и мертвый ребенок. [(11) Так много всего произошло, и все было уже не так, как прежде.]

Как и многие военнопленные, вернувшийся домой Вильгельм Леман страдал голодными отеками. Лицо его стало желтым и одутловатым, волосы выпадали. Это был совершенно больной человек, одетый в лохмотья. Несмотря на его измученность, оба в эту ночь не сомкнули глаз. Вильгельм спрашивал и спрашивал, ему хотелось все знать о том, как жена провела эти месяцы без него, как вообще шла жизнь, пока его не было. Не только он стал чужим для Хедвиги, она тоже была далека от образа, который Вильгельм хранил в своей памяти. Многое из рассказанного ею он был просто не в состоянии себе представить. «Он совсем как дитя», – подумала она.

Она показала ему дневник, который вела вплоть до его возвращения, решив, что так ему будет легче понять, как отразилась на ее жизни война. Она писала о своей работе на военном заводе в восточной части Берлина – тяжкий труд шесть дней в неделю; о том, как приходилось спасаться в бомбоубежищах; позже были принудительные работы на русских; о том, как воровала дрова, как доставала уголь и продукты – крутилась с утра до ночи. И рассчитывала только на себя. Многое из написанного Вильгельм понимал с трудом. Но еще труднее было смириться с тем, как она об этом писала. К несчастью, тон дневниковых записей был таким же, каким она теперь говорила с ним. Ее слова, интонации были совершенно иными, чем прежде.

[(12) «Я перестал узнавать мою жену. Потребовалось много времени, прежде чем я понял, что, пока меня не было, она научилась говорить «я». Постоянно звучало: «у меня есть», «я буду». Я же постоянно ее поправлял: «извини: у нас есть, мы будем». Мы очень медленно находили контакт друг с другом. Мы едва узнавали друг друга».]

Они были женаты пять лет, обоим уже за тридцать. Их брак, в сущности, начался только теперь. Трудно придумать более сложную ситуацию. Оба надеялись, что с возвращением Вильгельма жизнь станет легче. Но стало вдвойне тяжелее. Хедвига ощущала отсутствие в их отношениях гармонии, которой она годами с таким нетерпением ожидала. А ему недоставало того домашнего уюта, что сохранился в его воспоминаниях. Он чувствовал ее разочарование, потому что не мог соответствовать ее желаемым представлениям о мужчине. Она так долго терпела свое одиночество, мечтая о мужчине, который освободил бы ее от бремени забот. Но человек, который вернулся к ней, и сам едва ли мог найти свое место в жизни. Ни опоры, ни защиты дать ей он не мог. Рядом с ней жил побежденный, которого сначала втянули в неправедную войну, а потом заставили расплачиваться. Плечо было разбито на войне, здоровье подорвано в лагере. Великан Хедвиги съежился до крошечной тени.

В Восточно-Берлинском бюро по трудоустройству ему разъяснили, что как бывший член НСДАП он не имеет права на место банковского служащего. Однако его не выслали, а отправили на принудительные работы в пользу Красной армии. Ему предстояло грузить уголь в составе четвертого рабочего батальона в Кёпенике. У него не было ни профессии, ни денег, ни перспектив. Вильгельм Леман дошел до того, что мог быть для жены лишь обузой, но никак не опорой. Он потерял всякое уважение к себе. Какое унижение! Кто-то должен за это ответить!

Жизнерадостность Хедвиги, которая так понравилась Вильгельму тогда, на лыжной базе, теперь возбуждала гнев. Он возненавидел ее самостоятельность, казавшуюся ему издевкой. Сначала он стал просто неразговорчив. От него было не дождаться ни одного приветливого слова. Потом последовали оскорбления. Если она отвечала молчанием, то он начинал бушевать еще сильнее. Успокаивался он только тогда, когда видел в ее глазах страх. Собственная слабость делала его жестоким. Теперь он демонстрировал ей свое истинное лицо, уродливую гримасу обманутого жизнью человека. Его месть была направлена только на жену. Самый тяжелый период их брака пришелся на то время, когда нужно было приложить все силы, чтобы начать сначала. Сейчас же перед ними стояла угроза навеки потерять друг друга.

[(13) «Я пыталась многое ему прощать, главное – его грубость. Я просто не могла – душевно – восстановить нашу связь. Но я стала сомневаться и в себе, считая, что слишком много от него требовала. Я долго раздумывала, что я могла бы сделать, чтобы снова вернуть его».]

Но причина депрессии Вильгельма Лемана крылась не только в его падении на социальное дно. Он слишком многое пережил на фронте и в плену. Он рассказывал о сожженных ими польских деревнях. Они расстреливали всех, кто стоял у них на пути. Тогда он думал, что тем самым они защищали отечество. Их уверенность в собственной правоте была разрушена. [(14) Но то, что стало происходить дальше, было поистине ужасно.] Хотя и он, и его товарищи были всего лишь разведчиками. Однако хватило бы и того, что они находились рядом и были свидетелями происходящего.

Но они были не просто очевидцами. В России он получил приказ расстрелять партизан. Молодые парни, обычные ребята. Потом было его собственное ранение, осколок противотанковой гранаты раздробил ему лопатку. И наконец кошмар концлагеря, где заключенные один за другим умирали у него на глазах от сыпного тифа. Очень немногие из них были солдатами, в основном гражданские – старики и старухи, дети и совсем младенцы. Он сознательно заразился от мертвеца сыпным тифом, потому что не хотел больше жить.

[(15) «Я был сыт по горло. Я видел все это, и это уже не была война».]

Но не сработало. Вопреки всему он выздоровел.

Эти мертвые – погибшие от его пули партизаны, умиравшие в лихорадке дети – преследовали его всю дорогу до дома в Берлине. Вильгельм Леман проиграл войну, но теперь ему нужно было победить ее в себе, чтобы посмотреть другими глазами на свои отношения с женой.