Книга: Письма к Фелиции - Франц Кафка

пожелаю вам доброй ночи, и вы ответите мне ровным, спокойным дыханием.

Ничего в мире ещё нет, он только сотворён. Адам ещё спит под деревом и тихо светит луна и первые звёзды похожи на мурашки счастья, и среди этого, женский вздох, как подснежник.. Боже мой! Это похоже на общение в раю: не важно, спит женщина, или умерла, и тело её проросло цветами: влюблённое сердце не чувствует преграды разлуки: оно напрямую продолжает общаться с душою любимой, как бы проходя сквозь все стены и двери мира, сквозь сон и смерть. Это ли не обещание бессмертия и какое-то тайное доказательство рая, известное всем влюблённым, но далеко не всем философам?   Если бы между нами пролегали континенты, живи ты где-нибудь в Азии, и то мы не могли бы быть дальше друг от друга, чем теперь. Ведь любое из твоих писем для меня — бесконечность, даже такое маленькое. Я читаю от первой строки и до подписи, чтобы тут же приняться сначала, и так ходить по этому дивному кругу снова и снова. Но в конце-концов мне приходится смириться с тем, что оно завершается, что в нём поставлена точка, которую поставила ты, когда встала от письма и ушла от меня во мрак, и я остаюсь, как громом поражённый.   Удивительные строчки, знакомые всем, кто хоть раз любил: перспективы пространства нарушены, темно накренены: нет стен между любимыми: сердца бьются навстречу друг другу даже в разных странах и комнатах, они рядом, это новая реальность. В этом весь трагизм отношений Кафки с женщинами. Более того, это кружение по орбите в звёздную метель писем, с абсурдом невозможности достичь женщины, достоверности её души и плоти, которые, как известно, в письме как бы блаженно меняются местами и можно дотронуться до тёплой кожи души — слова, похоже на бесприютность души в романе «Замок». Любопытно, что в «Приглашении на казнь» Набокова, который часто сравнивают почему-то с «Процессом», гг герой не может выбраться из Замка, а герой Кафки — попасть в него. В пейзажах писем, Кафка создаёт смертельно-важных декораций, успокоительный обман. Держит Фелицию на безопасном от чудовищности своего творчества и себя. Она мечтает о простой семейной жизни, детях… а он? Что он может ей дать кроме кошмаров сердца своего и бессонницы жизни?  

В этих письмах трагизм превышает все романы Кафки, это подробная топография преисподнии сердца и ада творчества, о котором многие даже не имеют понятия. Я не очень верю в реинкарнацию, но читая подобные письма, как-то странно веришь в то, что Кафка в прошлой жизни был… Акакием Акакиевичем из «Шинели» Гоголя. Это не человек а гомункул из творческой колбы бредового сна, это мыслящий и дрожащий тростник Паскаля, ощущающий робкое существование своё как нечто мимолётное меж двумя безднами: в душе и над запрокинутым лицом — звёздной бездной, и эти жернова заживо перемалывают вместе со звёздами — сердце.   Ошибутся, споткнутся о Кафку все психологи мира, увидя в нём знакомые черты виктимности, неврастенической безвольности и даже скрытой бисексуальности: нет, последняя есть, но экзистенциальная, кафкианская: полночный круг тех же жерновов. В одном из писем Кафка нежно оступается неизданным сном гг Превращения: так томится по любимой, переживая о ней  и не зная, что с ней в молчании писем, что готов… стать женщиной, своей любимой, дабы успокоить себя. Подобные метафизические пике — на самом деле центральные в переписке. Кафка затравлен жизнью больше, чем герой Шинели, но вместо шинели у него — его бедная и болезненная плоть, шаткое здоровье, о котором он печётся как и герой Гоголя о своей «прелести». Так и кажется, что злосчастный мир, отняв у него это тело, сделает самое главное и страшное превращение: человека — в затравленного призрака, который и в смерти пожелает укрыть изношенной шинелью плоти, свою любимую. Предельная, обоюдоострая раскачка солипсического порыва души: если дрожу пред бездной мира как беззащитное насекомое и тростник — я насекомое. Тростник растёт на постели сына, к ужасу вошедшей туда матери (апокриф Превращения). Если я люблю до безумия женщину и трепещу за её жизнь, не зная что с ней, я — женщина.   Кафке жизненно важно ощущать в себе вину и тиранический внешний и внутренний элемент по отношению к себе, поддерживающий в нём раздвоение души, словно в повести любимого им Достоевского ( Кафка был зачат и придуман в черновиках Достоевского). Фелиция (символичное имя — счастье) является для него живым, есенинским зеркалом души, осколки которого как бы замерли в воздухе на цыпочках отражений, и Кафка робко, то сбоку, то слева, то сверху, заглядывает из сумерек, то листвой, то насекомым, то словом без тела — письмом, то человеком: женщиной, ребёнком, мужчиной.. Он хочет впервые увидеть отражение своей души в полный рост. Кафка делает Фелиции одно страшное признание за другим, словно он заперт за дверью письма и за ней полыхает бездна и ночь, нечто чудовищное: он стыдится показать себя любимой, открыть эту гриммовую дверь: сможет ли любимая принять его, каков он есть, со всей роящейся хитиновой тьмой в нём? Каждый жест этой творческой тьмы — ранит любимую, и он испытывает эту боль тьмы за неё, терзает себя, и душа Фелиции, словно зеркало боли и счастья, отражает в мире странное превращение: ласковые вспышки листвы, неба, крылатый жучок..   Кафка ранит себя непрестанно, и как бы задаётся вопросом: почему же она.. кто любит его, не чувствует этой боли? С кем она переписывается? С листвой? человеком? А он? Как же он? Либо она с ним из сострадания, и тогда груз вины её боли на нём, либо… Ну кто кроме Кафки мог сделать предложение любимой, больше похожее на приглашение на казнь и в ад? Словно зачарованное чудовище, демон, он прямо говорит ей: ты не будешь счастлива, у тебя не будет детей, покоя, друзей, привычных прогулок по парку с любимым… А что будет? Комнатный ад, в котором, запертая как в утробе душа, будет вечно, ночами и днями, творить, описывая подробности ада и муку рождения души в мир. А ещё душа будет писать письма любимой.. в другую комнату, словно трагическому близнецу по утробе. Любимая, как последняя его связь с человечеством и миром живых. Неплохо, да? Поэтично даже.. но, быть ариадновой закатной нитью в лабиринте, ведущем в никуда — ад. И как апогей всего этого ужаса — словно бы перерезанная пуповина телефонного провода, переписка. Жадные, жаркие глотки тишины, звёздной тьмы, и лёгочное кровотечение: утрата воздуха и любимой.   Эти письма можно было бы назвать: письма из ада. Ещё никогда прежде, каинова печать так не была ассоциирована с творчеством, или как бы сказал Платонов: муза — моя тёмная воля к творчеству! Мучительнейший любовный треугольник: Кафка — муза — Фелиция, с экзистенциальным превращением одного в другое, к сладкому ужасу солипсизма всех сторон: до боли знакомо, как и желание уберечь милого друга или любимого человека — от бездны в себе, к непониманию этого друга или даже обиде его. Совершенный спиритуализм писем, словно бы Кафка умер и скрылся в безопасность смерти от женщин и на этот лунном расстоянии вечности, пишет любимой, возводит Замок любви, обращая его в храм, и.. как только он достраивается и сближение неминуемо, он разрушает его: рушится мир у него за плечами: 3 раза Кафка делал предложение Фелиции, и.. словно в гоголевском кошмаре, женщина 3 раза соглашалась: казалось, Кафка входил в душу женщины, как входят в тело при сексе, как входят в храм, открывая всё новые и новые двери, спускаясь в подвалы тёмные и таинственные, и с каждым новым открытием двери звучало из тьмы, тьмой — да!  

Целомудренная Фелиция, невинно общаясь с Кафкой, избегая свернуть на интимные тропинки сердца, идя с ним по словно бы во сне возникшей умнице-тропинке в цветах, говоря о своей скучной работе, переезде на новую квартиру, лилиях и шоколаде, не подозревала, что Кафка, словно существо с другой планеты, идя с ней рядом, уже занимается с ней сексом, до обморока самозабвения, а затем лежит в одинокой постели с бьющимся во все стороны мира — сердцем: таковы странные, ирреальные механизмы поступательного движения вины и обвинения Кафки, его вхождения в плоть и душу любимой, желание зафиксировать это физически в частоте писем, больше похожей на обморочный шёпот изнемогающей от наслаждения женщины в постели, с оступающимся сердцебиением и шёпотом: да, вот так, левее, чуть выше, да, да!.. У Кафки почти так же, но в вопросах вины и безмолвия ожидания писем.   Творческая неврастения Кафки, в половодье сердца и писем, выплеснулась и на Фелицию, сделав её частью творческих черновиков своей души, где он с наслаждением предавался чувству вины, боли, самобичевания: и как Артюр Рембо, по меткому замечанию Сартра, своим гомосексуализмом стремился расшатать свои чувства, творчество своё, так и Кафка подобной виктимностью, словно бы стремился сбросить, сорвать, прорвать свою земную плоть и высвободить крылья творчества и духа. В какой-то миг даже кажется, что если бы Фелиция умерла и на её могиле выросло изящное дерево, то Кафка не сразу заметил бы это превращение: он ещё самозабвеннее писал бы письма прекрасному дереву, растущему в небеса, шумящего небом. Не случайно Кафка познакомился с Фелицией у своего друга Макса Брода, забавно приняв её за прислугу, даже пошутив по поводу её «дубовой» внешности. Но в итоге всё встало на свои места: его сердце стало её слугой, и, показывая за столом фотографии Палестины, он предложил ей путешествие. Можно сказать, эти письма — спиритуалистическое путешествие двух сердец на небесную родину. Да и само название Палестина, в своём корне — Филистия, чудесно обыгрывает имя Фелиции.   Его роман с Фелицией, это чуточку и роман с небом. Их отношения стали частью черновиков его творчества, которое он завещал сжечь Максу Броду: роман духа — с женщиной, не менее гениальный и трагичный, чем неоконченные творческие сны его романов: Замок и Процесс. Этот гоголевский мотив пронизывает всю переписку. С одной стороны, мы (лёгкая оскоминка шизофрении в этом вечном «мы» в тональности статьи: кто — мы? Хочется оглянуться через левое плечо, но.. страшно. Я себя знаю.) видим Макара Девушкина из «Бедных людей» Достоевского, начитавшегося Кафку, с другой стороны, эти письма — идеальные сны Гоголя, его тайна о женщинах. Есть много слухов о гомосексуализме Гоголя и Кафки, по крайней мере, об из скрытой бисексуальности. Оставим (снова хочется оглянуться через плечо..) это на совести тех, кто это писал, тем более что очень часто, те, кто пишет о гомосексуализме, толком ничего не знают о нём.   Кафка был классическим невротиком. Как писал ещё Фрейд,  у них частое стремление к инверсии и фиксации либидо на лицах своего пола, отсюда и навязчивая тема превращения, внутреннее неприятие себя, вина и восприятие себя как чудовища. Ощущение в себе женских черт и зеркальная нежность к мужчинам, и желание условно-мужского — в женщине. В этом смысле внешность Фелиции и правда чуточку мужеподобна. Но на самом деле, такой редкий вид творческого гомосексуализма, далёк от гомомексуальности как таковой: он больше центробежен и направлен внутрь, в душу, в желание творческого превращения и любви, обнимающей не только мужское и женское, но и всю природу: звёзды, деревья, парка, где по вечерам гуляла Фелиция, читая письмо Кафки, не замечая у себя на плече маленького жучка. Сама природа обращается в письмах в храм и Замок любви, Палестину духа, и Кафка, как и полагается, не мог туда проникнуть: ему нужно было бы умереть дважды для этого: как человек и как писатель.   Мы видим заколдованный круг (кто-то обернулся на меня из-за плеча моего..) — умирая и превращаясь в ласковоую веточку сирени из парка Фелиции, он не видел уже храма любви: он был у него за плечами, сияя красотой природы, блаженным натяжением крыльев. Представляете? ( мучительный порыв оглянуться за плечо с улыбкой.. держаться, держаться!) Заходит утром в комнату Кафки его мама, а посреди белой постели, растёт веточка сирени — Кафка. Кафке стыдно, что он сирень. Никто не понимает что с ним происходит, а он просто.. любит. Уверен, что что-то подобное снилось и Кафке.  Во всяком случае, «Превращение» было написано во время переписки с Фелицией.   К слову, Кафка упоминает в письмах свою любимую младшую сестрёнку, с которой любил гулять по вечерам у реки. Эта же сестрёнка появляется и в Превращении: что с ней стало? Что за превращение? В кого? Но они становятся чужими.. Мужчина забирает её у Кафки. Сестрёнка превращается… а в кого мы превращаемся в любви, для тех, кто любит нас но кого мы уже не так любим? Кошмар.. Любопытно, что описывая, как другая его сестра, рожала за стеной, Кафка относится к этому равнодушно: словно жучок новой жизни залетел в окошко и надоедает, голосок жужжит по потолку, бьётся в голубой потолок: ах, открыть бы окно и выпустить голос в природу! Вбегают перепуганные голоса отца, матери, в комнату Кафки, и говорят, кричат в кромешной тишине: ребёнок пропал! Ты не видел? Только родился, к тебе залетел и пропал!! Кафка стоит у окна и улыбается..   Но пропал не только ребёнок: душа Кафки пропала в этом мире. Все мы чуточку пропали в этом безумном мире, похожем на недостроенный и заброшенный замок. Кафка в это время пишет чудесный роман — Пропавший без вести (Америка). В этом смысле любопытен один женский образ в романе, гротескно и смутно напоминающий Фелицию. У Бодлера есть прелестный стих — Гигантша:  

Я в тени её мощных грудей задремал бы, мечтая, —  Как у склона горы деревенька ютится глухая..

Так вот, Фелиция и правда была рядом с хрупким Кафкой, чуточку горой, пусть и нежной. В романе Кафки есть эпизод, где юноша, спасаясь от бредового мира, попадает в комнату к странной и огромной инфернальнице, которой прислуживают двое мужчин (любопытное раздвоение «я». Позже эти двое появятся в «Процессе»; любопытна запись в дневнике Кафки после помолвки с Фелицией: «Заковали в цепи, как преступника!» ) — моют, одевают её, ублажают. В какой-то миг бедный юноша спасается уже от мира и женщины, почти размером с мир, прячась на балконе, наблюдая от туда, как с этой женщиной занимаются сексом. Что есть балкон, как не беременность комнаты? Кафка описывает всю ту же вечную муку превращения: его как бы ещё нет в мире, он в утробе женщины, спиритуалистически наблюдает, фактически, за своим зачатием.   Фелиция буквально поглотила жизнь и творчество Кафки, была им беременна, и душа Кафки словно бы созванивается с ней по телефонному проводу пуповины писем. К слову, дивная деталь в переписке: Кафка боялся телефонов и нежно удивлялся, что Фелиция так свободна с телефоном, что может позволить себе… даже смеяться в него. С психологической стороны это интересно: ты общаешься с человеком, не видишь его, хочешь подарить ему улыбку… и она падает в пустоту. Нужно, чтобы улыбка как бы встала на цыпочки смеха и заглянула в окошко любимого человека. Представляете? Движение сердца — видно за 1000 миль! Вот какое огромное сердце в любви! Общаетесь с человеком в другом городе и ему стало так хорошо от вас, что расцвела в парке сирень, и все это заметили. Почти то же самое. Да и правда, на заре телефонной эры было непривычно выражать все свои эмоции: рассмеяться, это как чуточку раздеться. Тоже, превращение, в некоторой мере. Стоишь у неодушевлённого предмета, словно ракушку в детстве приложив к уху, слушая моря, и зачем-то.. раздетый. Какое-то нежное сумасшествие: подойти к веточке сирени в парке, о которой идёт речь в письме, поцеловать и рассмеяться: люди обернутся на тебя и посмотрят как на идиота. Если бы я жил в начале 20 века, то общаясь по телефону чувствовал бы себя развратником и безумцем. Да и сейчас, если честно, не лучше..   Телефонная связь и письма: солнце и луна. Любимый человек позвонил ночью и в комнате стало светло.. А письма? Лунный свет обманчив. Однажды письмо Фелиции потерялось и Кафка сходил с ума, думая, что всё кончено, любимая охладела к нему. Где было это письмо? Почтальон его потерял, идя по парку с цветущей сиренью? Кафка написал мучительное письмо, и оно, как душа после смерти, отлетело от тела, отправившись к любимой, словно лунатик в ночи. Кафка лежит без сил на постели и смотрит в потолок, на невидимые и равнодушные звёзды, а где-то в парке, возле сирени, лежит на спине письмо его любимой, счастье его, и тоже словно бы смотрит на звёзды, счастливые, тихие. Накрапывает дождь. Ночь накрапывает. Письмо словно бы плачет.. Кафка на постели закрывает лицо, почему-то похожее в сумерках на моё лицо. Вздрагивают плечи. В темноте, сложенные руки у лица с приподнятыми локтями, похожи на очертания сложенных крыльев: крылья тоже вздрагивают. Я.. вздрагиваю. Кафки нет. Самолёт пролетел за окном. Я лежу на постели и думаю о милом друге своём. Превращение…   Боже мой! Ну почему, почему мне никто, никогда не писал таких писем? Есть тайное, чуточку постыдное наслаждение в чтении чужих писем.. Странно это, читать любовь чужого человека, обращённого как бы к тебе: лестница страниц тепло уткнулась в мою грудь и по ней невесомо ступает куда-то вверх, сердце. Сладостно теряю очертания эпохи, пола, возраста: передо мной, не Кафка, а мрачный гений, ангел. На миг прихожу в себя. Смотрю на фотографию Фелиции: ревность! глупейшая ревность спустя век!! Да я же.. я... симпатичнее вас, Фелиция! Я люблю творчество Кафки, а вы к нему равнодушны! Почему, почему он пишет всё это вам? Он вас даже не любил. После 2 вашей помолвки и маленькой ссоры, вы послали к нему свою подругу, Грету: ах, зачем женщины выбирают симпатичных подруг для примирения с любимым? Кафка в письме к другу с улыбкой говорил, что думал встретить пожилую даму, читающую ему наставления... Подруга, как живое письмо.. чистое, как дыхание ангела. Любое слово её, на ней, может как на фотографии проявиться силуэтом чувства. Это же.. Процесс, написанный не Кафкой, но — женщиной! У Кафки и Греты завязалась нежная переписка. Впрочем, основное в ней вращалось вокруг вас, Фелиция: Грета была сообщницей сердца Кафки в любви к вам, но этот странный круг сообщничества замыкался уже и на самой Грете, начинающей влюбляться в Кафку. Вот что написала она в телеграмме на помолвку Кафки: Искренние поздравления от вашей довольной Греты Блох. Грета не удержалась и.. показала вам одно из его писем: гг Замка дошёл таки до него, до вас! Кафка по-детски удивлялся: а что, так нельзя было? Милый… он подумывал было о каком-то странном, небесном, в духе Перси Шелли, браке втроём. Солипсизм любви и творчества встретились: всё что любит Кафка в творчестве — это он и есть. Всё что любили вы, Фелиция в любви и дружбе — это вы и есть. Грета — как чистая эманация ваших чувств, лунатически отправившихся к нему сквозь вёрсты ночи. И не случайно она в 30-х годах бежала от фашистов в Палестину, куда хотел с вами поехать — Кафка. Но Грета вернулась в Европу.. где её арестовали. Она погибла в Освенциме в 1944 г. Это был её процесс.

  Ах! сложно удержаться! Не выдерживаю, простите, милая Фелиция! Решаюсь на бунт и лёгкий литературный разврат: беру листок и ручку. Сажусь за стол и переписываю письмо Кафки, но.. с некоторыми изменениями.  

Как хочется, любимый Саша, чтобы ты сейчас был здесь (странное, конечно, приглашение, полночь давно миновала), мы бы провели вместе дивный, тихий вечер, настолько тихий, что тебе в конце-концов стало бы даже слегка жутковато. Бедный мой, любимый, скажи, каково это, когда вот так любят? Ничего бы я не хотел — только держать тебя за руки и чувствовать, что ты рядом..

Подписываю письмо, своим неразборчивым, мальчишеским почерком и бросаю в почтовый ящик в подъезде. Поднимаюсь по самой счастливой лестнице на небеса, где я сейчас и живу. Хочется выдержать это блаженное ощущение ожидания.. Сижу в кресле, а нетерпеливое сердце так и рвётся из груди, словно непослушный ребёнок, вырывающийся из рук.. Я весь трепетал! Боже мой! Как я улыбался от счастья! Фелиция так не ждала этого письма, как я! И вдруг, грудь словно бы кто-то поставил на паузу. Мгновенная мысль из пустоты, в пустоту груди (сердце покинуло её и уже бежало по лестнице, столкнувшись с кем-то,) — сейчас жена вернётся и откроет почтовый ящик, возьмёт письмо...как нарочно, незапечатанное, прочитает его. Что она подумает? Что скажет, вернувшись вместе с бедным сердцем моим и письмом?