Текст книги "Карл Маркс. История жизни"

Глава 5. Брюссельское изгнание

Немецкая идеология

После изгнания из Парижа Маркс переселился со своей семьей в Брюссель. Энгельс выразил опасение, что ему будут чинить неприятности и в Брюсселе, и Марксу действительно пришлось испытывать стеснения с первых же дней.

В письме к Генриху Гейне Маркс сообщает, что сейчас же по прибытии в Брюссель он был приглашен в «ведомство общественной безопасности», где от него потребовали письменного обязательства не печатать ни одной строчки по вопросам текущей бельгийской политики. Такое обязательство Маркс выдал со спокойной совестью, ибо у него не было ни намерения, ни возможности заняться этими вопросами. Прусское правительство продолжало, однако, делать бельгийскому министерству представления о прямой высылке Маркса, и ввиду этого Маркс еще в том же году, 1 декабря 1845 г., вышел из прусского подданства.

Однако Маркс ни тогда, ни после не принял подданства ни в каком чужом государстве, хотя временное правительство Французской республики сделало ему такое предложение весною 1848 г. в самой лестной для него форме. Как и Гейне, Маркс не пожелал перейти в иностранное подданство, между тем как Фрейлиграт, немецкий патриотизм которого столь часто ставили в пример этим «людям без отечества», попав в эмиграцию, ни на минуту не поколебался натурализоваться в Англии.

Весною 1845 г. в Брюссель приехал и Энгельс, и оба друга отправились вместе на шесть недель работать в Англию. Во время этого пребывания в Англии Маркс, который уже в Париже начал изучать Мак-Куллоха и Рикардо, ближе познакомился с английской экономической литературой.

Но, по собственным словам Маркса, он на этот раз успел заглянуть только в те книги, которые можно было достать в Манчестере, и познакомиться только с теми сочинениями, заметками и конспектами, которые были у Энгельса.

Энгельс работал уже во время первого пребывания в Англии в органе Роберта Оуэна, New Moral World, и в газете чартистов Northern Star. Своей вторичной поездкой он воспользовался для того, чтобы возобновить старые знакомства. И таким образом, оба друга завязали новые связи как с чартистами, так и с социалистами.

После этой поездки Маркс и Энгельс приступили вновь к общей работе. «Мы решили – как довольно лаконически писал об этом потом Маркс, – вместе написать книгу, чтобы показать, насколько наши взгляды противоположны идеологическим воззрениям немецкой философии; другими словами, чтобы покончить счеты с нашими собственными прежними философскими воззрениями. Это намерение мы выполнили в форме обстоятельной критики послегегелевской философии. Рукопись, рассчитанная на два толстых тома in octavo, давно уже находилась в Вестфалии, где ее предполагалось издать, когда мы получили известие, что изменившиеся обстоятельства помешали печатанию. Мы предоставили рукопись грызущей критике мышей, и сделали это тем охотнее, что наша главная цель была достигнута – мы столковались между собой». Мыши выполнили свое дело в буквальном смысле слова, но уцелевшие обрывки рукописи объясняют, почему сами авторы были не слишком огорчены своей неудачей.

Если уже их прежняя слишком громоздкая работа, посвященная сведению счетов с Бауэрами, была довольно непереваримая для читателей, то эти два толстых тома, объемом в пятьдесят печатных листов, были бы еще более недоступными. Работа была озаглавлена «Немецкая идеология. Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Бруно Бауэра и Штирнера, равно как и критика немецкого социализма, в лице различных его пророков». Энгельс устанавливал впоследствии по памяти, что одна только критика Штирнера равнялась по объему всей книге последнего. И те отрывки, которые были изданы впоследствии, доказывают, что память не обманывала Энгельса. Это была еще более громоздкая сверхполемика, чем «Святое семейство» в самых его сухих частях. А кроме того, и оазисы в пустыне встречались здесь гораздо реже, хотя все же не вполне отсутствовали. Но диалектическая острота отдельных мест слишком быстро сменялась мелкими придирками и спором из-за слов.

Конечно, наш вкус сделался теперь более требовательным в отношении стиля. Но этим еще не все объясняется. Своими более ранними, как и более поздними, работами и даже работами того же самого времени Маркс и Энгельс показали с достаточною убедительностью, что блестяще владеют сжатой формой критической эпиграммы. Меньше всего стиль их страдал расплывчатостью. Дело объяснялось тем, что вся тогдашняя идейная борьба разыгрывалась в очень маленьком кругу лиц, из которых к тому же многие были еще в весьма юном возрасте. Тут наблюдается такое же явление, какое отмечено в истории литературы относительно Шекспира и современных ему драматургов. У противника берут какое-нибудь одно место, и вокруг отдельного оборота речи начинается полемика не на жизнь, а на смерть; слишком буквальным или произвольным истолкованием мысли противника ей стараются придать возможно глупый вид. Все эти приемы, равно как и склонность к безграничным преувеличениям, были рассчитаны не на большую публику, а на утонченное понимание профессионалов. То, что в шекспировском остроумии кажется нам иногда неприемлемым или даже непонятным, объясняется тем, что Шекспир часто сознательно или бессознательно руководствовался в своем творчестве соображением: а что скажут на это Грин и Марлоу, Джонсон, Флетчер и Бомон.

Приблизительно так же объясняется тон, в который, намеренно или бессознательно, впадали Маркс и Энгельс, когда имели дело с Бауэром, Штирнером и другими старыми бретерами, изощрившимися в турнирах бесплотной абстракции. Поучительнее, без сомнения, было бы знать, что сказали Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии» о Фейербахе, ибо в данном случае дело, по существу, не ограничивалось одной отрицательной критикой. К сожалению, этот отдел книги остался незаконченным. Некоторые афоризмы о Фейербахе, написанные Марксом в 1845 г. и напечатанные Энгельсом спустя несколько десятилетий, дают, однако, достаточно ясные указания на этот счет. Маркс усматривал в материализме Фейербаха тот же недостаток, какой в студенческие годы находил в материализме Демокрита: отсутствие «действенного принципа» (das «energische Prinzip»). Главный недостаток всего прежнего материализма, по мнению Маркса, состоял в том, что действительность, воспринимаемый внешними чувствами предметный мир, рассматривалась им лишь в форме объекта или в форме созерцания, а не как непосредственная человеческая деятельность, не применительно к практике, не субъективно. Деятельную же сторону, в противоположность материализму, развивал до сих пор только идеализм; но он развивал ее отвлеченно, так как идеализм, естественно, не признает конкретной действительности как таковой. Другими словами: откинув всего Гегеля, Фейербах откинул и то, от чего не следовало отказываться. Задача состояла в том, чтобы всереволюционизирующую диалектику Гегеля перенести из мира идей в мир действительности.

Еще из Бармена Энгельс, со свойственными ему быстротой и натиском, написал письмо Фейербаху, делая попытку завербовать его в ряды коммунистов. Фейербах ответил в дружественном тоне, но предложение – по крайней мере для данного времени – отклонил. Он обещал, если ему удастся, приехать на Рейн ближайшим летом, и Энгельс надеялся, что «уговорит» тогда Фейербаха в необходимости переселиться и ему в Брюссель. Пока же Энгельс направил к Марксу, в качестве «превосходного агитатора», ученика Фейербаха, Германа Криге.

Фейербах, однако, не приехал на Рейн, а его ближайшие работы показали, что он так и не расставался со своими «старыми стоптанными сапогами». И ученик Фейербаха, Криге, тоже не оправдал надежд. Он, правда, перевез коммунистическое учение через океан в Америку, но так бесчинствовал в Нью-Йорке, что это пагубно отразилось и на коммунистической колонии в Брюсселе, которая к тому времени начала группироваться вокруг Маркса.

«Истинный» социализм

Предполагалось, что вторая часть задуманного труда будет посвящена немецкому социализму в лице его различных пророков и подвергнет уничтожающей критике «всю нелепую и безвкусную литературу немецкого социализма».

Дело шло о Мозесе Гессе, Карле Грюне, Отто Люнинге, Германе Пютманне и других писателях, которые имели тогда в своем распоряжении довольно много литературных органов, особенно ежемесячников. Таковы были: «Зеркало общества», ежемесячный журнал, выходивший с лета 1845 по лето 1846 г., затем «Рейнские ежегодники» и «Журнал немецкого бюргера», далее ежемесячник «Вестфальский пароход», журнал, который начал выходить в 1845 г. и существовал до самой германской революции, и, наконец, отдельные ежедневные органы, как, например, «Трирская газета».

Своеобразное литературное направление, которое обслуживали эти органы, Карл Грюн окрестил однажды истинным социализмом. Маркс и Энгельс насмешливо подхватили это определение и увековечили его. «Истинный» социализм просуществовал недолго. Уже в 1848 г. он испарился бесследно; с первым выстрелом революции направление это исчезло само собой. На умственное развитие Маркса оно не оказало никакого влияния; Маркс с самого начала занял по отношению к нему позицию критика, стоящего гораздо выше критикуемого им учения. Но резкий приговор, который он вынес «истинному социализму» в «Коммунистическом манифесте», все-таки не дает исчерпывающего представления об отношении к нему Маркса. Порою Марксу казалось, что «истинный социализм, несмотря на все его нелепости, все-таки может, перебродивши, как молодое вино, выйти на правильную дорогу. Такого же мнения, еще в большей степени, держался и Энгельс.

Энгельс издавал вместе с Мозесом Гессом журнал «Зеркало общества», в котором одну статью напечатал и Маркс. В брюссельскую эпоху оба они работали вместе с Гессом, и одно время могло казаться, что Гесс совершенно слился со взглядами Маркса и Энгельса. Маркс несколько раз пытался привлечь Генриха Гейне к сотрудничеству в «Рейнских ежегодниках». И если не сам Маркс, то, во всяком случае, Энгельс печатался и в «Рейнских ежегодниках», и в «Журнале немецкого бюргера», которые оба издавались Пюттманом; а в «Вестфальском пароходе» сотрудничали и Маркс, и Энгельс. Здесь Маркс напечатал тот единственный отрывок «Немецкой идеологии» – пространную и резкую критику одной фельетонной работы Карла Грюна о социальном движении во Франции и Бельгии.

«Истинный» социализм тоже порожден был преодолением гегелевской философии, и ввиду этого иногда утверждают, будто Маркс и Энгельс сами вначале принадлежали к лагерю «истинного» социализма и поэтому впоследствии критиковали его с тем большею резкостью. Но это не соответствует истине. Совершенно верно, что обе стороны пришли к социализму от Гегеля и Фейербаха. Но в то же время, как Маркс и Энгельс изучали социализм, руководствуясь историей Французской революции и развитием английской промышленности, «истинные» социалисты довольствовались тем, что переводили на «плохой немецко-гегелевский язык» социалистические формулы и ходячие словечки. Маркс и Энгельс пытались поднять «истинных» социалистов выше такого уровня и проявили оба достаточно справедливости, чтобы рассматривать все это направление как продукт германской истории. Карл Грюн и его товарищи толковали социализм как праздные мысли о воплощении в действительность идей человечности. И им несомненно оказана была большая честь, что и Маркс и Энгельс сопоставляли это толкование со взглядом Канта, который тоже понимал волеизъявления Великой французской революции только как законы истинно человеческой воли.

Маркс и Энгельс проявляли много долготерпения, но также и строгости в своих педагогических заботах об «истинных» социалистах. В «Зеркале общества» 1845 г. Энгельс, как соиздатель, пропускал еще доброму Гессу многое, что ему самому было, наверно, крайне не по душе. Но уже в 1846 г., в «Журнале немецкого бюргера», Энгельс портил немало крови «истинным» социалистам: «„Немного человечности“, как принято выражаться в новейшее время, немного „реализации“ этой человечности, или, вернее, чудовищности, очень немного о собственности из третьих или четвертых рук, немного о страданиях пролетариата, организации труда, насаждении неизбежных, но скучных ферейнов для поднятия низших классов народа. И наряду с этим безграничное невежество в вопросах политической экономии и действительной общественной жизни. Таково содержание всей их литературы, которая благодаря теоретической беспартийности и „абсолютному беспристрастию“ мысли утрачивает последние следы энергии и действенности. И такой скукой хотят революционизировать Германию, поднять пролетариат, вызвать в массах способность думать и действовать!» Так писал Энгельс о литературе «истинных социалистов».

В своем отношении к «истинным» социалистам Маркс и Энгельс прежде всего считались с тем, какое влияние тот или иной шаг может оказать на рабочих, на пролетарские массы. Если из всех представителей «истинного» социализма они наиболее резко нападали на Карла Грюна, то не только потому, что у Грюна было больше слабых мест, чем у других, но и потому, что, живя в Париже, Грюн вносил вреднейшую смуту в ряды рабочих и оказывал роковое влияние на Прудона. И если в «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс с крайнею резкостью отмежевываются от «истинного» социализма, давая понять, что они включают сюда и прежнего их друга Гесса, то делают это, чтобы положить начало практической агитации среди международного пролетариата.

В соответствии с этим Маркс и Энгельс готовы еще были простить «истинным» социалистам их «невинный педантизм» и ту наивность, с которой они «принимали всерьез свои беспомощные упражнения, трубя о них на весь свет». Но они не прощали им будто бы оказываемую поддержку правительствам. Борьба буржуазии против домартовского абсолютизма и феодализма была для «истинных» социалистов, как утверждали Маркс и Энгельс, «желанным поводом», чтобы напасть на либеральную оппозицию с тыла. «Он („истинный социализм“) послужил для германских абсолютистских правительств с их свитой попов, школьных учителей, юнкеров и бюрократов желчным пугалом против подымающей голову буржуазии. Он был подслащенным дополнением к дождю пуль и нагаек, которыми эти правительства обрушивались на восстающих немецких рабочих». Все это было сильно преувеличено по существу и совершенно несправедливо по отношению к определенным лицам.

Сам Маркс указал в «Немецко-французских ежегодниках» на своеобразное положение, создавшееся в Германии; оно заключалось в том, что буржуазия не могла восстать против правительств, не вызвав в то же время восстания рабочих против самой буржуазии. Задача социализма состояла поэтому в поддержке либерализма, когда он еще выступал революционно, и в борьбе против него, когда он становился реакционным. В отдельных случаях задача эта была не легкая. Маркс и Энгельс тоже иногда защищали либерализм, считая его еще революционным, хотя на самом деле он уже был реакционным. «Истинные» социалисты часто увлекались в обратную сторону и осуждали либерализм как таковой, что могло быть только приятно правительствам. Больше всех грешил в этом отношении Карл Грюн, но рядом с ним также и Мозес Гесс, а меньше всех Отто Люнинг, редактор «Вестфальского парохода». Но как ни виновны в этом отношении «истинные» социалисты, все же следует признать, что вина их заключалась в глупости, в непонимании, но отнюдь не в желании оказать поддержку правительствам. Во время революции, которая сразу же обрекла на смерть все их измышления, «истинные» социалисты, безусловно, стояли на левом крыле буржуазии. Не говоря уже о Гессе, который боролся еще в рядах германской социал-демократии, но и вообще ни один из представителей «истинного» социализма не перебежал на сторону правительства. В этом отношении у них совесть гораздо чище, чем у представителей всех других оттенков буржуазного социализма, как тогдашнего, так и нынешнего.

«Истинные» социалисты питали также большое уважение к Марксу и Энгельсу; они охотно открывали им страницы своих изданий, хотя при этом доставалось и представителям «истинного социализма». Не злобным коварством, а очевидной неясностью мысли объяснялось то, что они оставались какими были. Они любили старую песенку филистеров всего мира: медленным шагом, робким зигзагом… Молодая партия не должна быть слишком строга. Если полемика неизбежна, то следует, по крайней мере, соблюдать хороший тон, избегать чрезмерной резкости, не отталкивать противника. Людей с такими именами, как Бауэр, Руге, Штирнер, необходимо щадить и т. п. Все это, конечно, не могло нравиться Марксу. «Характерно для этих старых баб, – заметил однажды Маркс по этому поводу, – что они стараются затушевать и подсластить всякую серьезную партийную борьбу». Однако в отдельных случаях здоровые взгляды Маркса встречали сочувствие у «истинных» социалистов; в лице Иосифа Вейдемейера, который состоял в родстве с Дюннингом и принимал участие в редактировании «Вестфальского парохода», Маркс и Энгельс приобрели одного из самых верных сторонников.

Вейдемейер был сначала артиллерийским офицером в прусской армии. В силу своих политических убеждений он оставил военную службу, получил место помощника редактора «Трирской газеты», которая находилась под идейным влиянием Карла Грюна, и втянулся в компанию «истинных» социалистов. Неизвестно, приехал ли Вейдемейер весною 1864 г. в Брюссель специально с целью познакомиться с Марксом и Энгельсом или же по какому-нибудь другому поводу. Во всяком случае, он быстро сблизился с ними и сделался решительным противником общего воя по поводу резких выступлений Маркса и Энгельса. Вейдемейер был уроженец Вестфалии, человек уравновешенный и несколько тяжеловесный; но в характере у него была большая выдержка и прямодушие, отличающее вестфальцев. Большим литературным дарованием Вейдемейер не отличался; вернувшись в Германию, он служил землемером при постройке железной дороги Кёльн-Минден, а в «Вестфальском пароходе» работал только между делом. Но, будучи практиком по натуре, он старался прийти на помощь Марксу и Энгельсу в другой нужде, которая становилась все более чувствительной: он старался подыскать для них издателя.

Литературное бюро в Цюрихе, благодаря проискам Руге, было закрыто для Маркса. Руге охотно признавал, что Маркс едва ли напишет что-либо плохое; но вместе с тем, приставая с ножом к горлу, он потребовал от своего компаньона Фребеля, чтобы тот прервал все сношения с Марксом. Лейпцигский книгопродавец Виганд, главный издатель младогегельянцев, уже раньше отказался печатать марксовскую критику Бауэров, Фейербаха и Штирнера. Маркс и Энгельс поэтому чрезвычайно обрадовались, когда Вейдемейер нашел у себя на родине, в Вестфалии, двух богатых коммунистов, их имена были Юлиус Мейер и Ремпель, которые согласились дать нужные деньги для организации книгоиздательства. Дело сразу предполагалось поставить на широких началах. Имелось в виду немедленно приступить к изданию «Немецкой идеологии», библиотеки социалистических писателей и трехмесячного журнала под редакцией Маркса, Энгельса, а также Гесса.

Однако, когда дело дошло до платежей, оба капиталиста отступились вопреки своим устным обязательствам, данным не только Вейдемейеру, но и Гессу. В надлежащий момент нашлись «внешние обстоятельства», которые помешали им доказать свою коммунистическую щедрость на деле. Таким образом, Вейдемейер, сам того, конечно, не желая, доставил Марксу и Энгельсу большое разочарование. Оно усугубилось еще тем, что он безуспешно предлагал «Немецкую идеологию» целому ряду других издателей, а чтобы прийти на помощь Марксу в его острой нужде, прибег к денежным сборам среди единомышленников в Вестфалии. В пользу его честности и добропорядочности говорит, впрочем, то, что Маркс и Энгельс в дальнейшем общении с ним очень скоро забыли об этих медвежьих услугах.

Но во всяком случае, рукопись «Немецкой идеологии» теперь окончательно предоставлена была «грызущей критике мышей».

Вейтлинг и Прудон

Гораздо больший драматизм и более значительный общественный интерес, чем критика философов послегегелевской поры и «истинных» социалистов, представляют собой столкновения Маркса с двумя гениальными пролетариями, оказавшими на него большое влияние в начале его деятельности.

Вейтлинг и Прудон вышли из недр рабочего класса и были здоровые, сильные и богато одаренные натуры. Внешние обстоятельства очень благоприятствовали обоим. Им, вероятно, было бы не трудно «выйти в люди» и явить пример тех редких исключений, которые дают повод филистерам всех стран утверждать, будто каждому таланту из рабочей среды открыта дорога в ряды имущих. Но и Вейтлинг и Прудон презрели этот путь и добровольно избрали удел нищеты, чтобы бороться за своих товарищей по классу и по страданиям.

Оба рослые, представительные, жизнерадостные, полные сил, они были как бы созданы для того, чтобы пользоваться всеми наслаждениями жизни. Но они сознательно обрекали себя на самые жестокие лишения, чтобы следовать своим целям. «Узенькая постель, часто втроем в одной комнатушке, грубая доска вместо письменного стола и иногда чашка черного кофе» – так жил Вейтлинг и в то время, когда его имя уже внушало страх сильным мира сего. И подобный же образ жизни вел Прудон в своей каморке в Париже; он носил вязаную шерстяную фуфайку и постукивающие деревянные башмаки, когда его имя приобрело уже европейскую известность.

У обоих текла в жилах смешанная немецкая и французская кровь. Вейтлинг был сын французского офицера, и когда возмужал, то поспешил в Париж, чтобы черпать из источников французского социализма. Прудон родился в старом графстве бургундском, которое только во времена Людовика XIV присоединено было к Франции. Прудону всегда ставили на вид, что у него «немецкая голова» или немецкая путаная голова. Во всяком случае, Прудон, как только определилось его духовное самосознание, всегда тяготел к немецкой философии, в представителях которой Вейтлинг, напротив того, видел только «сеятелей тумана». С другой стороны, Прудон не находил достаточно резких слов, чтобы выразить свое отрицательное отношение к великим утопистам, а Вейтлинг, наоборот, считал себя обязанным им всем, что у него было лучшего.

Вейтлинг и Прудон оба завоевали себе одинаково большую славу, но обоим им выпала также на долю горькая судьба. Они были первыми пролетариями современности, которые дали миру историческое доказательство высокого духа и силы, присущих рабочему классу. Они дали миру историческое доказательство того, что рабочий класс современности может сам взять в руки дело своего освобождения. Они первые прорвали заколдованный круг, в котором до того замкнуты были рабочее движение и социализм. В этом смысле их деятельность составляет эпоху, в этом смысле их творчество и их борьба остались образцами для следующих поколений борцов, в этом смысле они оказали плодотворное влияние на зарождавшийся научный социализм. Маркс больше чем кто-либо осыпал похвалами Вейтлинга и Прудона в начале их деятельности. Прудон и Вейтлинг были для него живым воплощением тех идей, к которым он пришел умозрительным путем, преодолев гегелевскую философию.

Но Вейтлингу и Прудону выпали на долю не только одинаковая слава, но и одинаково печальный рок. Несмотря на их проницательность и дальновидность, Вейтлинг не пошел дальше кругозора немецкого ремесленника, а Прудон – дальше кругозора французского мелкого буржуа. И поэтому они разошлись с человеком, который блестяще завершил то, что они блестяще начали. Причиной расхождения было не личное самолюбие, не капризное упрямство, хотя, может быть, впоследствии – по мере того, как Вейтлинг и Прудон начинали чувствовать, что волна исторического развития относит их на мель, – выступили и такие мотивы. Столкновения Вейтлинга и Прудона с Марксом показывают, что они просто не понимали его стремлений. Они были во власти ограниченного классового сознания, и оно проявлялось тем сильнее, что жило в них бессознательно.

В начале 1846 г. Вейтлинг приехал в Брюссель. Его агитацию в Швейцарии подрезали, с одной стороны, беспощадные преследования, с другой – внутренняя противоречивость его собственной позиции. Тогда он отправился в Лондон, но не мог там справиться с деятелями Союза Справедливых. Он сделался жертвой своей жестокой судьбы именно потому, что, спасаясь от нее, возомнил себя пророком. Волна чартистской агитации подымалась в это время в Англии все выше и выше. Но Вейтлинг, вместо того чтобы с головою броситься в это движение, занялся разработкой новой системы мышления и речи и носился с планом создания всемирного языка; эта затея становилась все более его излюбленной причудой. Он легкомысленно брался за такие задачи, которые сплошь и рядом были ему не по плечу. Благодаря этому он все больше замыкался в себе и отказался от подлинного источника своей силы – реальной жизни своего класса.

Переселение в Брюссель было еще наиболее разумным шагом Вейтлинга. Если кто-нибудь мог спасти его в идейном отношении, то это был Маркс. Что Маркс принял его самым радушным образом, известно не только по словам Энгельса, но и самого Вейтлинга. Идейное сближение между ними оказалось, однако, невозможным. На собрании брюссельских коммунистов 30 марта 1846 г. между Марксом и Вейтлингом произошло чрезвычайно резкое столкновение. Оно было вызвано обидными нападками Вейтлинга, как он сам сообщает об этом в письме к Гессу. В то время велись переговоры об организации нового книгоиздательства, и Вейтлинг вздумал утверждать, что Маркс хочет отрезать его от «денежных источников», чтобы самому воспользоваться «хорошо оплачиваемыми переводами». Маркс, однако, и после этого продолжал помогать Вейтлингу, чем мог; 6 мая Гесс, тоже на основании слов самого Вейтлинга, писал Марксу из Вервье: «Как я и ожидал от тебя, ты, несмотря на столкновения с Вейтлингом, не закрываешь перед ним кошелька, пока у тебя есть в нем что-нибудь». А у Маркса было у самого донельзя мало в кошельке.

Но спустя несколько дней Вейтлинг довел дело до непоправимого разрыва. Американская пропаганда Германа Криге не оправдала надежд Маркса и Энгельса. В еженедельнике «Народный трибун», который Криге издавал в Нью-Йорке, не было ничего, кроме пустых широковещательных фраз и сентиментального ребячества. Ежедневник не имел ничего общего с принципами коммунизма и вносил прямую деморализацию в ряды рабочих. Еще хуже было то, что Криге писал нелепые просительные письма, выклянчивая у американских миллионеров по нескольку долларов для своего журнала. При этом он выдавал себя за литературного представителя немецкого коммунизма в Америке, ввиду чего действительные представители коммунизма сочли необходимым протестовать против компрометировавшего их сообщества.

16 мая Маркс и Энгельс, а также их друзья решили выразить такой мотивированный протест в форме циркулярного письма к товарищам и хотели послать прежде всего это письмо для опубликования в самом органе Криге. Один только Вейтлинг не пожелал подписать протест. «Народный Трибун», заявил он, коммунистический орган, вполне соответствующий американским условиям. У коммунистической партии столько могущественных врагов в самой Европе, что ей незачем думать об Америке, да еще разжигать там братоубийственную войну. И Вейтлинг не удовольствовался отказом от участия в протесте; он отправил еще письмо Герману Криге, возбуждая его против «отъявленных интриганов». «Пресловутая лига, – писал он, – состоит из двенадцати или двадцати человек, распоряжается весьма толстой мошной и занята борьбой против меня, как реакционера. Сначала им надо уничтожить меня, потом других, потом собственных друзей; а затем уж эти господа начнут перерезывать горло друг другу… Для этих интриг у них есть теперь громадные деньги, а я нигде не нахожу издателя. Мы с Гессом стоим совершенно особняком от этой компании; но Гесс, как и я, в опале». После такого письма и Гесс отрекся от этого ослепленного человека.

Криге напечатал протест брюссельских коммунистов, который был затем перепечатан Вейдемейером в «Вестфальском пароходе». Но в качестве противоядия Криге присоединил к протесту и письмо Вейтлинга. Кроме того, Криге убедил Ассоциацию социальных реформ – немецкую рабочую организацию, которая признала «Еженедельник» Криге своим органом, – пригласить Вейтлинга в редакторы и послать ему деньги на проезд в Америку. Таким образом Вейтлинг исчез из Европы.

В те же майские дни подготовлялся также разрыв между Марксом и Прудоном. Не имея собственного органа, Маркс и его друзья старались по мере возможности заполнить этот пробел, прибегая к печатным или литографированным циркулярным письмам, как это было в истории с Криге. Вместе с тем они старались заручиться постоянными корреспондентами в тех крупных центрах, где жили коммунисты. Такие корреспондентские бюро существовали в Брюсселе и Лондоне, и предполагалось учредить бюро и в Париже. Маркс написал Прудону, прося его о сотрудничестве. В письме из Лиона, от 17 мая 1846 г., Прудон ответил согласием и только оговорился, что не может обещать писать часто и много. Но при этом он воспользовался случаем, чтобы прочитать своему адресату длиннейшее наставление, которое показало Марксу, какая пропасть раскрылась между ним и Прудоном.

«Я исповедую теперь почти абсолютный антидогматизм в экономических воззрениях», – писал Прудон. Он настоятельно советует Марксу не впадать в то противоречие, в какое впал его земляк Лютер, когда после низвержения католической теологии немедленно же стал усердно водружать знамя теологии протестантской и прибегал при этом в изобилии к анафемам и отлучениям. «Не нужно создавать новую работу для человеческого рода новой идейной путаницей; дадимте миру образец мудрой и дальновидной терпимости; не будемте разыгрывать из себя апостолов новой религии, хотя бы это была религия логики и разума». Совершенно так же, как «истинные» социалисты, Прудон хотел сохранить привычный идейный разброд, не омраченный резкой борьбой; для Маркса же устранение его было первейшей предпосылкой успешной коммунистической пропаганды.

О революции, в которую он долгое время верил, Прудон теперь не хотел и слышать. «Я предпочитаю сжечь институт собственности на медленном огне, чем дать ему новую силу, устроив Варфоломееву ночь для собственников». О том, какими средствами разрешается эта проблема, Прудон обещает обстоятельно поведать в сочинении, которое уже наполовину готово. По выходе в свет этого сочинения пусть Маркс обрушит на него громы и молнии, и Прудон обещает принять их со смирением, утешаясь надеждой на скорый реванш. «Попутно я должен сказать вам, что намерения французского рабочего класса, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами; жажда знаний так велика у наших пролетариев, что они окажут очень плохую встречу всякому, кто не предложит им иного напитка, кроме крови». В заключение Прудон счел долгом взять под свою защиту Карла Грюна. Это сделано было в ответ на письмо Маркса, в котором последний предостерегал Прудона против плохо переваренного Грюном гегельянства. Не зная немецкого языка, пишет Прудон, он вынужден пользоваться Грюном и Эвербеком при изучении Гегеля и Фейербаха, как и Маркса – Энгельса. Грюн намерен перевести его новейшее сочинение на немецкий язык. Пусть Маркс окажет содействие распространению немецкого издания. Это будет почетно для всех.