Текст книги "Песнь Бернадетте. Черная месса"

Прокурор Виталь Дютур усердно массирует свою пергаментную лысину. Предложение Жакоме ему решительно не по вкусу. Типичное порождение полицейского мозга. Странно, вообще-то, этот Жакоме казался ему немного простоватым, но добродушным и честным парнем. До сих пор он исполнял свою службу к полному удовлетворению вышестоящих инстанций, поскольку умел одновременно внушать людям как страх, так и любовь. Семейная жизнь Жакоме является образцовой. Его дочь, мадемуазель Жакоме, слывет добрым ангелом. День за днем она неустанно вяжет теплые фуфаечки и шарфики, а затем сама раздает их на улице беднякам. Жану Мари и Жюстену Субиру, как «самым бедным детям Лурда», не раз перепадало от щедрот этой сострадательной души. Правда, аббат Помьян утверждает, что барышня Жакоме употребляет для вязки настоящую «полицейскую шерсть», а такая шерсть, дескать, не столько греет, сколько царапает. Но ведь злоречие Помьяна известно всем. Ради острого словца он всегда готов поступиться своей пасторской кротостью. Мари Доминик Перамаль, сам далеко не кроткий агнец, не раз выговаривал Помьяну за его остроты. «Прошли те времена, любезный, – обычно говорит Перамаль, – когда наш брат священник мог себе позволить острословить и прихлебательствовать в модных салонах». Итак, Дютур считает Жакоме ограниченным, но порядочным. Однако последняя выдумка комиссара весьма далека от того, что можно назвать порядочным. Она подтверждает старое наблюдение Дютура, что образ мыслей полицейских недалеко ушел от образа мыслей преступников. Полицейские и преступники в известном смысле представители одной и той же профессии. А провокатор, или так называемая «подсадная утка», находится где-то посередине и тем самым уравнивает оба полюса этой профессии. И вот новая идея Жакоме как раз и заключается в том, чтобы использовать «подсадную утку».

Какую мысль настойчиво проводит префект из Тарба в последнем письме? Мысль о том, что было бы желательно выявить факты, что члены семейства Субиру пользуются легковерием своих сограждан и извлекают из «явлений» ощутимую денежную выгоду. Ибо ни о чем люди не судят так беспощадно, как о том, что не прочь были бы сделать сами, а именно: поживиться за счет наивности своих сограждан. Разве реклама во всем мире не основана именно на этом принципе? Если бы можно было уличить супругов Субиру в том, что «явления» в Гроте приносят им реальный доход, тогда Лурд и Франция одним ударом освободились бы от этого бедствия. Чтобы понять это, Дютуру не требовалось подсказки барона Масси. Но ему не так-то легко решиться на грубое средство, предложенное Жакоме. Конечно, на следующий четверг пророчат великие события, окончательную победу Бернадетты и Дамы над государством. Так что удар должен быть нанесен непременно до этого четверга, и для этой цели у них осталось, к сожалению, всего два дня.

Виталь Дютур хочет использовать еще один, последний шанс, прежде чем предоставить полную свободу действий комиссару полиции. Как ему доносят, последний раз Бернадетта благословила четки всех присутствующих. Правда, она сразу же, со свойственной ей уклончивостью, придумала отговорку: Дама, дескать, потребовала от нее, чтобы она использовала свои старые четки, и она только подняла их вверх и показала Даме. Ничего! Это всего лишь отговорка, а факт благословения четок мирянкой можно, с согласия духовенства, расценить как незаконное посягательство на прерогативы Церкви. К этому следует присовокупить тот факт, что на средства мадам Милле в Гроте сооружено нечто вроде алтаря, на котором установлено распятие, несколько изображений Мадонны и большое количество свечей. Как известно, конкордат, подписанный императором и папой, запрещает сооружение новых объектов поклонения без санкции Министерства культов.

Прокурор делает то же, что раньше сделал префект: обращается за содействием к Церкви. Но декан Перамаль так же не терпит прокурора, как епископ – барона. Прокурор растолковывает декану: масштабы этой истории настолько разрослись, что акция протеста со стороны Церкви стала не только желательна, но и крайне необходима. Благословение четок, возведение алтарей не посвященными и не уполномоченными на то мирянами – все это серьезные преступления, направленные как против духовной, так и против светской власти. Перамаль беседует с Дютуром, едва оправившимся от тяжелого гриппа, в своей ледяной приемной зале. У Дютура тотчас начинают мерзнуть ноги и возникает страх перед рецидивом болезни. Но грубый чурбан Перамаль не догадывается предложить даже рюмку водки. Настроение Дютура заметно портится. Он знает точно, что Перамаль столь же мало расположен к малышке Субиру, как он сам или мэр Лакаде. Знает также, что тщеславный декан рассматривает его посещение как акт самоуничижения и все же не делает ни шага навстречу прокурору. Прокурор ошибается только в мотивах его поведения. Дело в том, что Перамаль остался верен своей юношеской склонности: в борьбе между разбойниками и их преследователями всегда становиться на сторону разбойников. Он по горло сыт шумихой вокруг осточертевшей ему Дамы и по-прежнему считает Бернадетту обманщицей и аферисткой. (Однако что-то в нем все же дрогнуло, он сам не знает почему, когда во время утренней мессы двадцать восьмого февраля он наткнулся на следующие слова пророка: «И вот, из-под порога храма течет вода… и вода текла из-под правого бока храма… и куда войдет этот поток, все будет живо там».) Но если суд и полиция требуют, чтобы он таскал им каштаны из огня, это уж слишком! Он поднимает свое изборожденное морщинами лицо исследователя и безжалостным взглядом рассматривает прокурора, приподнявшего коленки, чтобы не касаться ступнями каменного пола.

– Милостивый государь, – говорит ему Перамаль, – что касается посягательства на прерогативы Церкви, то тут вы сильно ошибаетесь. Деревянный столик, на который поставили свечи и несколько картинок, – это всего лишь деревянный столик и никакой не алтарь. Возведение алтаря требует вполне определенных предпосылок. А поставить деревянный стол со свечками, крестами, цветами, не знаю, с чем еще, имеет право каждый, дома или на свежем воздухе, где пожелает, конечно, если власти не имеют против этого обоснованных претензий. Мэрия или прокуратура могут убрать стол из Грота. Я не могу вам в этом помочь, как не могу помочь наводить порядок в доме мадам Милле…

Эти недвусмысленные слова декана окончательно побуждают прокурора согласиться на план Жакоме.

Во вторник около одиннадцати утра в кашо появляется новый гость. Он явно не из местных. На нем шерстяной костюм в крупную клетку, на плечи наброшен шотландский плед, в руках зонтик, на голове серый цилиндр, словом – типичный путешественник-англичанин, какие дюжинами приезжают летом на воды в Котре или Гаварни. Прибытие этого клетчатого в Лурд не прошло незамеченным. Дело в том, что кучер почтовой кареты Дутрелу, который привез его из Тарба, немало подивился, что такой богач, с тремя бриллиантовыми перстнями, трясется в почтовой карете вместе с бедняками, вместо того чтобы нанять экипаж, не говоря уже о собственном выезде с четверкой породистых лошадей. Дутрелу не привык держать язык за зубами и выражает свое удивление, на что получает ответ, что Лурд теперь место паломничества, а паломнику полагается путешествовать скромно, без породистых лошадей и блестящей упряжи. При слове «паломничество» Дутрелу даже присвистнул и подумал: «Субиру следовало бы отлупить свою Бернадетту, чтобы она не доставляла ему таких святых хлопот».

Приезжий с бриллиантовыми перстнями застает в кашо только Луизу и Франсуа Субиру, последний опять велел известить Казенава, что он болен. Мария находится в школе, а Бернадетте поручено найти и привести домой братьев, чья жажда свободы стала поистине безграничной. Уже не однажды в дом Субиру забредали любопытные путешественники. Что удивительного, если их фамилию ежедневно «перемалывают» все газеты, как выражается бывший мельник. Приезжие глядят на родительский дом ясновидицы иногда сочувственно, иногда удивленно. Они ходят по кашо, все осматривают, относятся к нему не как к помещению, где живут люди, но как к музею, где обстановка ужасающей бедности заботливо сохраняется для будущих поколений. Как в присутствии детей люди часто говорят много лишнего, так и эти посетители не могут удержаться от обидных замечаний о жилище Субиру, что заставляет гордого Франсуа страдать и давать вымышленные объяснения: дескать, они живут здесь временно и скоро переедут на одну из мельниц в верховьях Лапака. Время от времени какой-нибудь посетитель сует в руку отцу или матери Субиру монетку. Они берут ее без особых церемоний. Кто может их за это упрекнуть, ведь они тратят собственное время, поневоле выставляя напоказ свою бедность перед этими праздными людьми. Приезжий в клетчатом костюме кажется настойчивее, хотя и обходительнее других посетителей. Он не критикует кашо с высоты своего богатства, напротив, хвалит за чистоту и порядок, чем сразу завоевывает доверие мадам Субиру. Его бойкие глазки шарят вокруг и одобрительно заглядывают во все кастрюли. Ни Луиза, ни Франсуа почему-то не удивляются, что этот миллионер запросто говорит на пиренейском диалекте, да еще в самой грубой простонародной манере. Это обстоятельство, наоборот, увеличивает их симпатии к незнакомцу. Во время разговора знатный иностранец вытаскивает дорожную флягу, в которой сверкает выдержанный янтарно-золотой коньяк. Франсуа, которому тут же наливают рюмочку, способен по достоинству оценить этот благородный напиток. Наконец приезжий заговаривает о своем деле.

– Выслушайте меня, добрые люди, – начинает он. – Я приехал из Биаррица, где у меня собственный дом рядом с императорской виллой. Моей дочурке столько же годочков, сколько и вашей, осенью Жинетте минуло пятнадцать. Это доброе дитя, только всегда грустное, она больна, у нее слабая грудь, и есть у нее одно-единственное желание – получить четки вашей маленькой ясновидицы, о которой мы так много слышим. Для этого мне не жаль никаких денег…

– Бернадетта не отдаст своих четок, – резко прерывает его матушка Субиру.

– Тогда пусть она благословит четки моей дочурки, я привез их с собой…

Франсуа отодвигает подальше соблазнительный напиток.

– Вы благородный господин, месье, – говорит он, – и знаете свет куда лучше, чем я. Но я знаю одно: моя жена и я – обычные люди, и мои дети поэтому тоже могут быть только обычными людьми. Бернадетта видит свою Даму. Пусть так! Люди говорят о Даме то и это, но никто не знает, кто эта Дама на самом деле. А в остальном моя Бернадетта – обычный ребенок. Она не священник, не носит рясу и не может ничего благословить…

– Не верьте ему, господин, – вмешивается Луиза. – Моя Бернадетта – не обычный ребенок. Уже когда я ее ждала, у меня были странные сны. Моя сестра Бернарда может подтвердить. И матушка Лагес из Бартреса всегда мне говорила: «Твоя малышка, милая Луиза, кажется глуповатой, но что таится в ее головке, не знает никто…»

Из грубого красного кулака миллионера, как по волшебству, выкатились на стол несколько золотых монет.

– Этого будет достаточно за благословение от вашей дочери?

Луиза и Франсуа смотрят на монеты расширенными от удивления глазами. Луидоры, наполеондоры, дукаты и прочие золотые монеты Субиру доводилось видеть очень редко. Две монетки по двадцать су для них уже целое богатство, символ благосостояния. Головокружительная куча золота на столе могла бы в один миг изменить их судьбу. Можно было бы найти приличную квартиру, думает Франсуа. Наверное, хватило бы даже на аренду мельницы. Мысли Луизы также приходят в полное смятение. У нее вырывается тяжелый вздох.

– Нет, Бернадетта никогда не благословит ваши четки…

– Моей дочке было бы достаточно, мадам, – продолжает соблазнитель, – если бы вы сами приложили четки к чему-нибудь, что носит на теле ваше дитя. За это я мог бы дать два луидора…

Луиза смотрит на Франсуа. Франсуа смотрит на Луизу. Внезапно Луиза вскакивает, выхватывает четки из рук этого странного просителя и сует их под подушку Бернадетты.

– Она всегда, когда здесь спит, кладет свои четки под подушку, – шепотом сообщает она.

Приезжий с удовлетворением сует получившие благословение четки в карман.

– Я очень вам благодарен, мадам Субиру. Моя дочурка будет счастлива. Два луидора по сегодняшнему курсу составляют пятьдесят два серебряных франка сорок сантимов. Было бы хорошо, Субиру, если бы вы расписались на этом листочке, что получили деньги. Порядок есть порядок.

– Папа и мама, только не берите денег, пожалуйста! – отчаянным голосом кричит от дверей Бернадетта, услышавшая последнюю фразу. – Дама рассердится… – Затем, чтобы загладить свой крик, она приседает перед незнакомцем и сообщает матери: – Мальчики сейчас будут здесь, мама.

Дальше происходит то, что Луиза мысленно называет «выходом на сцену Франсуа Субиру». К отцу семейства возвращается вся его внушительность, и он небрежным жестом подвигает крупноклетчатому субъекту золото, которое как бы после совершения сделки лежало посередине стола. Затем Франсуа поворачивается к Бернадетте.

– Я не имею к этому делу никакого отношения, – величественно заявляет он. – Просто сердце твоей матери поддалось минутной слабости. Ведь на несколько су, которые я зарабатываю на почтовой станции, ей приходится кормить так много ртов. А вас, сударь, благодарю за доброту, хотя принять эти деньги не могу…

– Сделка есть сделка, Субиру, – горячится незнакомец, выпадая из роли миллионера. – Я получил товар, вы забираете деньги…

– У нас здесь нет никакого товара, – поясняет отец семейства с учтивостью испанца.

– Если вам мало двух луидоров, возьмите пять, – кричит миллионер, чей план, кажется, окончательно провалился. – Я обязан это сделать ради моей дочери, а вы – ради вашей семьи.

Бернадетте становится тошно при взгляде на бычью шею незнакомца, красную, как у индюка, и испещренную шрамами и прыщами. Незнакомец наконец берет себя в руки и меняет тон.

– Но вы все же дали мне, что я просил, Субиру, – бормочет он, подмигивая. – Я не должен был действовать так открыто…

Эти слова уже не слышны в суматохе, воцарившейся в кашо, когда туда врываются два мальчика, затем приходит из школы Мария, заглядывают в дверь любопытные соседи, прослышавшие о визите «английского миллионера». Тот, ввиду отсутствия лучших перспектив, принимает решение. Согласно желанию его нанимателей, полная сумма или хотя бы часть суммы должна остаться в кашо. Поэтому незнакомец с сердечной благодарностью и рукопожатиями прощается с супругами Субиру, по-отцовски щиплет за щеку маленькую ясновидицу, берет свой плед, цилиндр и зонтик, намеренно оставляет на столе фляжку и удаляется. У самой двери стоит маленькая деревянная скамеечка, на которую матушка Субиру обычно кладет всякий хлам. С ловкостью опытного фокусника, у которого предметы мгновенно исчезают и появляются, клетчатый на ходу кладет на край скамеечки один из соблазнительных луидоров.

Никто не заметил фокуса, проделанного незнакомцем, за исключением семилетнего Жана Мари. Жан Мари олицетворяет в этой семье практическую хватку, каковую он недавно продемонстрировал, притащив матери для варки комочки воска от церковных свечей. Жан Мари не более склонен к воровству, чем весь остальной мир, когда представляется возможность совершить его безнаказанно. Заметив блестящий луидор, настоящую сорочью приманку, о ценности которой он не имеет ни малейшего представления, мальчик вовсе не хочет сохранить эту блестящую вещицу для себя. Но он инстинктивно чувствует, что с появлением Дамы его родными овладела какая-то странная лихость, нередко заставляющая их действовать вопреки собственной выгоде. Паренек сует луидор в карман, чтобы защитить его от опасного идеализма своего семейства. Завтра он с торжеством вручит его матери, когда останется с ней наедине и Бернадетта не сможет их видеть. Проходит несколько минут, и незнакомец с множеством извинений возвращается в кашо взять забытую на столе фляжку. Он навязывает хозяину еще одну прощальную рюмку. Быстрый взгляд на скамеечку убеждает его, что визит не был таким уж безрезультатным.

В два часа пополудни Бернадетту арестовывают по дороге в школу. Некий Лео Латарп, дорожный рабочий, недавно перешедший на службу в полицию и ставший помощником полицейского, нежно берет ее под руку:

– Малышка, тебе придется пойти со мной в тюрьму.

Девочка бросает на него озорной взгляд. Она знает, что Дама ее любит. Так что могут ей сделать власти?

– Держите меня покрепче, сударь, – смеется она, – не то я убегу…

В то же время Калле берет под стражу супругов Субиру и ведет их сквозь два ряда перешептывающихся людей в здание суда. Определив в качестве места разбирательства это здание, Виталь Дютур решил показать, что шутки кончились. Кто попадает в когти следователя, не отделывается от него так легко, как от комиссара полиции. Но Создателю было угодно, чтобы орудием прокурора, главного протагониста этой жалкой комедии, оказался, к несчастью, форменный простофиля: господин следователь Рив, в доме которого, кстати, Луиза Субиру стирает белье. Государство, желая заставить Даму капитулировать, пустило в ход средства, которые никак не назовешь достойными. Но такова уж природа государства, что при крайней необходимости и угрозе оно не считает нужным разбираться в средствах. В век промышленного развития чудо, несомненно, является для государства угрозой, так как способно поколебать все современное общественное устройство. Ибо последнее отказалось от всех метафизических потребностей, направив их по заросшей колее на тупиковую станцию «Религия», чтобы они не мешали магистральному движению жизни. Там они благородно угасают, служа декорациями для трех событий человеческого бытия: крещения, венчания и смерти. Видения в Массабьеле привели к тому, что эти сверхъестественные осадки взбаламутились и вырвались на поверхность бытия, чего ни одно современное государство допустить не может. И Дютур, и Жакоме не такие уж подлые люди, просто они верные и добросовестные слуги государства. Они действуют, как им велит долг. Пророк Исаия услышал, как говорит Господь: «Ваши пути – не Мои пути». Точно так же государство могло бы сказать: «Ваша мораль – не моя мораль». То, за что государство должно было бы отправлять своих граждан на виселицу или в тюрьму: убийство, разбой, обман, шантаж, клевету, – оно само совершает с давних пор без малейших угрызений совести, ибо идет на все эти преступления, когда считает, что так необходимо для защиты его порядка. Впрочем, для оправдания самых ужасных своих преступлений государственный резон мог бы также сыскать оправдание в Библии, а именно слова первосвященника: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб».

На четверг ожидают прихода к Массабьелю нескольких десятков тысяч. Государственный резон, превосходно воплощенный в Витале Дютуре, во что бы то ни стало должен воспрепятствовать такому триумфу Дамы. А что тут можно сделать, кроме как заковать ясновидицу в оковы, то есть лишить ее возможности появиться у Грота. Время не терпит. Тут уж любое средство хорошо, если оно поможет достигнуть цели. Но прокурор с самого начала допускает грубую ошибку. Из-за вечной боязни чиновника вторгнуться во владения другого чиновника он позволяет злополучному ослу Риву действовать по собственному разумению. Следователь достаточно честолюбив, чтобы постараться изобличить Бернадетту и ее родителей и доказать их вину. Но он не понимает, что дело тут вовсе не в вине, что вина – самая второстепенная и не важная вещь в этой неприятной эпопее. Речь идет прежде всего о том, чтобы на продолжительное время, до и после четверга, изолировать Бернадетту, а вместе с ней и Даму. Закон предписывает, чтобы арестованный был допрошен следователем в течение двадцати четырех часов. Что бы господину Риву не быть таким остолопом и перенести допрос на завтра, к примеру на час дня, оставив эту троицу киснуть в тюрьме всю ночь и затем еще полдня. А дальше с помощью множества разных уловок, знакомых каждому юристу, затягивать следствие, насколько будет необходимо. Но следователь Рив всего этого не понимает и потому велит немедленно привести к нему Бернадетту.

– Вот и ты, бессовестная авантюристка! – ревет он, стремясь запугать девочку до полусмерти.

– Да, сударь, это я, – отвечает Бернадетта со всем хладнокровием, на которое еще способна.

– Теперь ты отправишься в тюрьму, моя милая, никакой Бог тебя не спасет! С хождением в Грот будет покончено раз и навсегда! Не сможешь же ты принимать свою Даму за тюремными запорами?

Бернадетта чуть заметно улыбается и говорит буквально следующее:

– Que soi presto. Boutami, è qué sia soulido e piu ciabado e quem descaperei…

Что означает:

– Я готова. Только пусть стены будут покрепче и окна с решетками, а не то я убегу…

Следователь просто столбенеет от подобной самоуверенности, которую считает чудовищной дерзостью. Затем вскакивает, хватает девочку за плечи и трясет ее:

– Куда ты дела луидор?

Бернадетта глядит на него темными глазами с поволокой так простодушно, что он поневоле отводит взгляд.

– Что такое луидор, объясните мне, пожалуйста! – просит она.

– Золотая монета, которую вы получили от приезжего господина!

– Мы ничего у него не брали, ни я, ни родители, – спокойно отвечает Бернадетта.

Тут и нужно было бы прервать первый допрос. Но ведь прокурор не пожелал самолично руководить этой позорной комедией. А Бернадетте удалось полностью вывести следователя Рива из равновесия.

– Ты в самом деле можешь свести человека с ума, бессовестная! – кричит он, размахивая колокольчиком, и велит вошедшему слуге привести на перекрестный допрос чету Субиру. Опять непростительная ошибка, на этот раз даже с формальной стороны. Жена и муж Субиру держатся неплохо. Прирожденное достоинство бывшего мельника ввергает Рива в сомнение. Из всех ответов, которые он получает, явствует их невинность. И тут Рив допускает самую серьезную ошибку из всех ошибок этого дня. Он приоткрывает участие суда в подлом заговоре, приказав позвать в залу клетчатого провокатора. Провокатор имеет настолько жалкий вид, что даже неизощренный разум супругов Субиру мгновенно постигает, какую гнусную игру с ними затеяли. Риву самому так стыдно, что хочется убежать, и он втайне обрушивает яростные проклятия на голову Дютура. В конце концов он кричит:

– Но кто-то же должен был взять этот луидор? Кто, кроме вас, был в комнате?

– Моя сестра Мария и оба мальчика, – медленно и задумчиво отвечает Бернадетта.

– Сюда их всех! – приказывает следователь Рив.

Жан Мари сразу сознается и извлекает из кармана луидор.

– Он лежал на скамеечке. Я хотел его отдать мамочке, – плаксиво оправдывается он.

И тут происходит нечто, чего никто не мог ожидать от отрешенной и погруженной в себя ясновидицы. Ее лицо вдруг заливается краской до корней волос и делается грубым и энергичным, как у тети Бернарды. Размеренной поступью она подходит к младшему брату и отвешивает ему такую пощечину, что он с воем отлетает назад. Одновременно она выхватывает у него луидор и швыряет его провокатору, как не подлежащий отмене смертный приговор. Все это она проделывает так быстро, так напористо и самовластно, что следователю не остается ничего иного, как покорно объявить об окончании дела.

– Все убирайтесь к черту! – рычит он. – Чтобы духу вашего здесь не было!

Перед зданием суда семью Субиру встречает плотная толпа, которая с победными криками провожает их до кашо. Вред, который неосторожно причинил себе государственный резон, поистине трудно измерить. С наступлением темноты в квартирах прокурора, комиссара полиции и следователя разбивают окна. В четыре часа от площади Маркадаль отходит почтовая карета в Тарб. «Английский миллионер» и пекарь Мезонгрос – единственные ее пассажиры. На полдороге между Лурдом и Бартресом Дутрелу делает остановку. Антуан Николо, Бурьет и два здоровых каменотеса уже ждут. Крупноклетчатого на руках выносят из кареты и осторожно укладывают на кучу щебенки лицом вниз. Антуан снимает с себя широкий ремень, а заодно осматривает и дубинку, принесенную на всякий случай. Право на первый удар принадлежит ему. Мезонгрос, любитель простонародных увеселений, подогревает присутствующих одобрительными возгласами. Дутрелу с трубкой во рту дает советы по ходу дела. Англичанин верещит тонким визгливым голосом:

– Ставлю вас в известность, что это нанесение тяжких увечий, что это убийство…

– Мы уж знаем, толстяк, ты в законах дока, – смеется Антуан, меж тем как один из каменотесов аккуратно разрезает ножом плотную ткань на спине клетчатого. – Будь спокоен, с судом мы договоримся.

Затем в воздухе начинает свистеть ремень. После завершения дела «миллионера», чей роскошный костюм свисает клочьями, снова грузят в карету. Вокруг опять воцаряется тишина. У Антуана и его товарищей превосходное настроение. Они уверены, что никакой Дютур и никакой Жакоме не осмелятся привлечь их к ответу.