Текст книги "Песнь Бернадетте. Черная месса"

– Нет, спасибо, месье декан!

– Ну тогда усаживайся поудобнее. Мы с твоим учителем катехизиса должны задать тебе несколько вопросов. Готова ли ты ответить на них правдиво?

– О да, месье декан!

Перамаль пододвигает один из стульев вплотную к Бернадетте, которая сидит у камина, напряженно выпрямившись. Он пристально вглядывается в ее лицо, словно врач, изучающий пациента.

– Итак, что же сказала тебе Дама нынче? – спрашивает он.

– Què soy l’immaculada Councepciou, – вспоминает девочка с видимым напряжением.

– А знаешь ли ты, что это означает «Я – Непорочное Зачатие»?

– Нет, этого я не знаю…

– Но может быть, ты знаешь, что значит «непорочное»?

– О да, это я знаю. Непорочное – значит без пороков, без недостатков, то есть чистое…

– Хорошо! А «зачатие»?

Бернадетта молчит, понуря голову.

– Ну ладно, оставим это, – примирительно роняет священник. – Скажи мне, пожалуйста, что ты знаешь о Богоматери? О ней вам наверняка многое поведал учитель катехизиса.

– О да! – лепечет Бернадетта, ломая пальцы, как делают все плохие ученицы, не слишком доверяющие своей тупой голове. – О да, Богоматерь родила младенца Христа. Она лежала на соломе в хлеву в Вифлееме. И слева на нее глядела овечка, а справа – ослик, на котором она приехала. Овечка сопела. А потом туда пришли пастухи и три святых царя. А потом жизнь Богоматери была очень-очень несчастной; и сердце ее было пронзено семью мечами, потому что ее сына, Спасителя, распяли на кресте…

– Ну что ж, дитя мое, это все верно, – кивает декан. – Но разве ваш учитель больше ничего вам не рассказывал? Никогда не упоминал о Непорочном Зачатии?

Тут вмешивается аббат Помьян:

– Я абсолютно уверен, господин декан, что никогда не упоминал этот догмат. Он не входит в учебный материал начальной школы.

– Но может быть, об этом говорила детям сестра Возу?..

– Почти наверняка исключено, – качает головой Помьян.

Декан чуть ли не горестно смотрит в глаза девочке. Он вспоминает слова директора лицея Кларана, сказавшего ему нынче, что величайшая сила Бернадетты в беседе – ее безразличие. И он еще больше подается вперед.

– Но где-то ты все же слышала это выражение. Постарайся-ка вспомнить, кто говорил тебе о Непорочном Зачатии. Или ты отрицаешь, что когда-либо о нем слышала?

Бернадетта закрывает глаза и честно старается вспомнить. Через некоторое время она говорит извиняющимся тоном:

– Может, я что-то и слышала об этом. Но уже не помню что.

Тут Перамаль встает и заходит за спину Бернадетты:

– Тогда я сам объясню тебе, милое дитя, что такое Immaculada Councepciou. Четыре года назад, восьмого декабря, наш святой отец папа римский Пий объявил миру, что Благословенная Дева Мария с самого первого мига своего появления во чреве матери была избавлена от позорного пятна первородного греха милостью Господа нашего, избравшего ее в предвидении будущих заслуг Иисуса Христа… Поняла ли ты меня, Бернадетта?

Бернадетта медленно качает головой:

– Разве мне такое понять, месье декан?

– Вполне верю, дитя мое, разве тебе это понять? Это вообще труднодоступно пониманию мирян. Об этом должны думать ученые мужи. Но одну вещь и ты сможешь понять: если бы Благословенная Дева Мария в самом деле говорила с тобой, то она могла бы сказать о себе: «Я – плод непорочного зачатия». Но она не может сказать: «Я – непорочное зачатие». Ведь роды и зачатие – это действия. А существо не может быть действием. Никто не может о себе сказать: «Я – роды моей матери». Тебе ясно?

Бернадетта молча и безучастно глядит на Перамаля. В его хрипловатом голосе уже прорываются нотки ярости.

– Следовательно, твоя Дама допустила непростительную ошибку. Ты согласна?

Лоб Бернадетты, наполовину скрытый капюле, который она не сняла, войдя в комнату, хмурится от напряжения.

– Дама, – говорит она после минуты раздумья, – как-никак не из здешних мест. Мне кажется, ей иногда трудно сказать то, что она хочет…

При этих словах аббату Помьяну не удается скрыть улыбку. Декан незаметно подает ему знак. И капеллан тихонько удаляется. Бернадетте очень хочется, чтобы учитель, с которым она больше знакома, не уходил. Ей так жутко оставаться наедине с Перамалем. А он говорит с тяжелым вздохом:

– Дорогое мое дитя, для тебя пробил очень важный час. Помни об этом. Через несколько недель ты должна впервые отведать пищи со стола Господня. Я за тебя в ответе и очень тревожусь о твоей душе. Что мне с тобой делать? Говоришь ты правдиво. Но я никак не могу тебе поверить. Сегодня еще меньше, чем раньше. Ты причиняешь мне муки, Бернадетта. И сейчас я прошу тебя как твой духовный отец, как будто я нахожусь в исповедальне: перестань лгать! Признайся: мадам Милле, мадам Бо, мадам Сенак или кто-то еще подсказал тебе про Immaculada Councepciou, чтобы придать важности в глазах людей…

– Но я никак не могу в этом признаться, – печально говорит Бернадетта. – Потому что это неправда. Никто из этих дам мне ничего не подсказывал.

Декан впивается пронзительным взглядом в апатичные глаза девочки:

– Старик-священник Аде, которого ты знаешь по Бартресу, говорят, навестил тебя вопреки моей воле. Вспомни-ка! Может, это он невзначай навел тебя на эту мысль?

Бернадетта спокойно возражает:

– Но господин священник не говорил со мной наедине. При разговоре присутствовали мои родители, тетя Бернарда, тетя Люсиль и тетушка Сажу, да о таких вещах вообще речи не было…

На это Перамаль уже ничего не возражает, он молча садится за письменный стол и начинает листать какую-то книгу. Спустя довольно долгое время вновь раздается его до неузнаваемости изменившийся голос – мягкий, ласковый, задушевный:

– Как ты представляешь себе свою дальнейшую жизнь, свое будущее, девочка?

– Так же, как все здешние девочки, – быстро и без тени смущения отвечает Бернадетта.

Перамаль, не отрывая глаз от книги, продолжает:

– Ты уже большая девочка, можно сказать почти взрослая женщина. Всем девушкам после первого причастия разрешается участвовать в разных увеселениях. Они ходят на танцы, знакомятся с молодыми людьми, у них появляется много всяких развлечений. И если Господу будет угодно, они найдут себе порядочного мужа. Ты дочь мельника. И вполне могла бы выйти замуж за мельника. Потом появятся дети. Подумай о своей матери! С детьми у нее больше мук, чем радости, видит Бог! Но такова жизнь. И Господь не создал никакой другой. Разве ты не хочешь ходить на танцы, как все? Разве не хочешь стать такой, как твоя мать? Скажи сама!

Бернадетта заливается краской и очень оживляется:

– Конечно, мне тоже хотелось бы ходить на танцы, господин священник, и когда-нибудь выйти замуж, как другие…

Декан поднимается во весь свой огромный рост, скрипя башмаками подходит вплотную к девочке и кладет ей на плечи сжатые в кулаки руки:

– Тогда очнись! Иначе твоя жизнь кончена. Ты играешь с огнем, Бернадетта!

С четверга Бернадетта больше не ходит к Гроту. Но жительницы Лурда продолжают являться туда каждое утро и каждый вечер. Стол-алтарь, конфискованный Жакоме, хранится в каретном сарае мэрии. Но уже в пятницу он опять стоит в Гроте с множеством венков и горящих свечей. Комиссар полиции приказывает вновь его конфисковать. На следующий день его опять крадут и ставят назад. Эта игра продолжается до тех пор, пока по решению прокурора «алтарь» не рубят в щепки. Мадам Милле подает в суд жалобу на насильственное изъятие и уничтожение ее собственности. Одновременно она жертвует новый алтарь, намного богаче первого. Мэр Лакаде, который, по мнению Дютура, в ходе борьбы против Дамы удивительно помягчел нравом, советует прокурору отказаться от политики булавочных уколов. Она продиктована злостью, а злость – как в большом, так и в малом – плохая советчица для политиков.

– Если уж наносить удар, – говорит Лакаде, – то только решающий. И мы его нанесем, дорогой прокурор. Положитесь на меня.

Виталь Дютур, озадаченный этими избитыми истинами, подозревает, однако, что Лакаде плетет свою собственную интригу. Но в последующие дни его внимание приковывают новые, весьма необычные события. Словно в пику Небесам, которые явлением Дамы выказали излишнюю милость к Лурду, их антипод из преисподней, видимо, ощутил желание напомнить о себе. И добился этого, наслав на Лурд эпидемию безумия, вспыхивающую то тут, то там. Внезапно в провинции Бигорр появилось великое множество ясновидцев, припадочных, лунатиков и сомнамбул. Не один лишь успех порождает эту волну подражателей. Психопатия с давних пор находится в глубинной связи с дьявольщиной. Вера в Божественное есть не что иное, как осознанное признание того, что сущий мир имеет смысл, то есть что мир – обитель духа. А безумие есть полное отрицание этого смысла. Более того, безумие есть признание бессмысленности творения на примере отдельной личности. Где в душе отсутствует всякий намек на осмысленность – что случается, однако, крайне редко, – там безумие вступает в свои права. Именно поэтому времена, отрицающие божественный смысл Мироздания, тонут в море крови из-за коллективного безумия, какими бы разумными и просвещенными ни казались себе в своем самомнении.

Первый из этих подражательных феноменов затрагивает соученицу Бернадетты, Мадлен Илло, – ту бедную девочку с длинными руками и прекрасным сопрано, которая некогда входила в группу подружек Жанны Абади. Мадлен необычайно музыкальна. Божественный дар пронизывает все существо того, кому он ниспослан. А демоническое начало особо не утруждается и использует наши таланты, чтобы проложить себе доступ к нашей душе. Именно этим и объясняется болезненное тщеславие всех талантливых людей. И у Мадлен Илло дьявол поражает ее самый одаренный орган – слух. Однажды под вечер девочка стоит на коленях в Гроте и молится по четкам. И вдруг чувствует, что погружается в волны очень тихого ангельского пения. У нее даже дыхание перехватывает, так нежно и в то же время так чисто звучит хор – такого пения она прежде даже представить себе не могла. Поначалу она не пытается ничего себе объяснить, только вся обращается в слух. Но позже, немного придя в себя, она проникается безумной гордостью: теперь и я попала в число избранниц. И тихонько, но уже дерзко и самонадеянно, вплетает свой собственный голос в небесный хор. Звучит он недолго, так как уже на следующем такте в чистые звуки хора врывается отвратительная какофония. Ее вносят некие инструменты, которые мастерски воспроизводят хрюканье свиньи, крик павлинов, карканье ворон. А перемежаются эти крики сдавленными трубными звуками, словно извергающимися из жестяных воронок. Спокойное течение мелодии переходит в спотыкающийся танцевальный ритм, сопровождаемый равномерными глухими звуками какого-то ударного инструмента вроде африканского тамтама. Но самое страшное – стоит девочке вскочить, как ноги у нее сами собой начинают дергаться в негритянской пляске. Она с воплем бросается прочь. Комиссар полиции Жакоме – человек добросовестный. «Видения»-конкуренты ему весьма кстати, так же как и прокурору. В полицейском донесении тщательно фиксируется акустическое «видение» Мадлен Илло, которое приберегается на будущее.

Несколько дней спустя молодой парень из Оме, идя вдоль Гава, видит в небе над Трущобной горой парящий огненный шар. Парень осеняет себя крестным знамением, шар лопается. Парень тоже бежит в полицию. Но Виталь Дютур вычеркивает огненный шар из бумаг, которые кладет ему на стол Жакоме. Он полагает, что здесь речь идет, по-видимому, не о помутнении разума, а о редком явлении природы – о шаровой молнии. Из донесения, однако, не вычеркивается рассказ нескольких ребятишек в возрасте от восьми до одиннадцати лет, которые около полудня, когда рядом не было никого из взрослых, увидели в Гроте все Святое семейство в полном составе. Когда Жакоме взялся за них как следует, они дали препотешные показания. Мадонна, с ног до головы в золоте, была, мол, похожа на карточную королеву. Святой Иосиф нес на спине мешок, а в руке держал серебряные вилы. Присутствовали там якобы и гости Святого семейства – святой Петр и святой Павел: они сидели за столом и ели похлебку. «С чего вы взяли, что это были именно они?» – «Они, в точности они, господин комиссар».

Два других случая пострашнее этих. Маленькая девочка, находясь вместе с матерью на берегу Гава близ Грота и заглянув в воду, до такой степени пугается того, что она там увидела и что видно ей одной, что впадает в столбняк и на два часа теряет дар речи. Первое слово, какое она смогла пролепетать, придя в себя, было слово «дьявол».

Прямо-таки классическая дьяволиада разыгрывается в доме Сенака, где живут Жакоме и Эстрад. У их соседей, скромных мелких буржуа, есть сын, мальчик одиннадцати лет по имени Алекс, которым они чрезвычайно гордятся. Алекс – истинно образцовый мальчик: первый ученик в классе, блестяще успевает по всем предметам. Его прилежание, его осведомленность в науках, его аккуратность у всех на устах. Он избегает общества соучеников, так как их манера общения кажется ему излишне плебейской. И в одежде, и в поведении он любит торжественное достоинство и на вопрос о будущей профессии неизменно отвечает, что хочет стать судьей. Этот Алекс без всякой видимой причины в одночасье впадает в бешенство. Он набрасывается на собственную матушку и наносит ей раны перочинным ножом. После этого прячется в кухне, забаррикадировав дверь и отвечая на заманчивые предложения домашних непотребными ругательствами, из которых «говно» еще самое невинное. Родители клянутся всеми клятвами, что их Алекс таких слов никогда не слышал. Обезумевшего мальчика в конце концов одолели. Пришлось привязать его к кровати. На губах у него выступила пена, а глаза горят такой злобой и бешенством, что добропорядочные родители не могут вынести его вида. И доктор Перю уже предписывает поместить Алекса в психиатрическую больницу закрытого типа в Тарбе. Но тут мать мальчика бросается к знакомому священнику, члену монашеского ордена отцу Белюзу, который в это время находится в Лурде. Священник решает изгнать из безумца злого духа, что ему вполне удается. И спустя несколько дней Алекс опять посещает школу – такой же чопорный, рассудительный, замкнутый, как раньше, и по-прежнему доставляет радость родителям.

В течение этого времени у Бернадетты появляется множество подражателей. Эстрад, к своему неудовольствию, Жакоме – к своему удовольствию – имеют возможность собственными глазами наблюдать за некоторыми из них. Подражатели очень точно воспроизводят все внешнее в поведении своего кумира – как Бернадетта здоровается, улыбается, кивает, воздевает руки. Но они-то кажутся будто специально созданными для того, чтобы продемонстрировать огромную пропасть между подлинным и поддельным. Когда они уверяют, что видят Даму, то всем присутствующим ниша в скале кажется еще более пустой, чем была до этого. Но среди прочих есть один случай, о котором следует сказать особо. Как-то утром – не было еще и семи часов – со скоростью ветра распространяется слух, что Бернадетта сегодня отправится к Гроту. Вскоре огромная толпа движется туда же. И в самом деле: перед нишей на коленях стоит Бернадетта с горящей свечой в руках – точь-в-точь она, собственной персоной. Белый капюле, затеняющий лоб, длинное платье, деревянные башмаки. Спиной к зрителям она моет лицо и руки в источнике, пьет воду, обрывает и ест траву, ползает по земле, издает долгие дрожащие вздохи, шепчет: «Искупление! Искупление!» Копия так похожа на оригинал, что почти никто из свидетелей и участников великого двухнедельного паломничества ничего не заподозрил. Только весь этот спектакль почему-то не производит на зрителей ни малейшего впечатления – все это уже было и как бы приелось. Но спустя десять минут поддельная Бернадетта вскакивает, сбрасывает капюле и обнажает смуглое, слегка тронутое оспой девичье личико, весело ухмыляющееся во весь рот. Малышка подтыкает платье и пускается в пляс на глазах изумленной толпы. Прежде чем ее успевают схватить, она, как горная козочка, взбегает на скалу и исчезает из виду. Некоторые утверждают, что это была молоденькая испанка, горничная мадам Лакрамп, которую та недавно уволила за наглое воровство. Другие считают фиглярку цыганской девчонкой из табора, который за несколько дней до этого выдворили из окрестностей Лурда. Однако точно никто ничего о ней не знает. Жакоме докладывает префекту о «тяжком оскорблении религиозных чувств», а Гиацинт де Лафит очарован этим эпизодом:

– Цыганка, разыгрывающая из себя святую, могла бы стать главной героиней балета, для которого маэстро Джакомо Мейербер мог бы написать музыку в стиле «Роберта-Дьявола».

С подобными демоническими вкраплениями, число которых в отсутствие Дамы все растет и растет, вероятно, связано и грехопадение Франсуа Субиру. Субиру по крайней мере две недели ни разу не заглядывал в заведение папаши Бабу. Тому было несколько причин. Первая из них: кабачок Бабу за это время превратился в прибежище насмешников, очаг богохульства, дискуссионный клуб неверующих. Он стал – естественно, на более низком уровне – аналогом кафе «Французское». Хотя Субиру отнюдь не принадлежит к тем, кто ревностно верит в чудо, все же он как-никак отец той девочки, что стала главным действующим лицом в этом конфликте между Небом и землей. Стыд и гордость запрещают ему присутствовать при словопрениях в густом облаке винных паров и табачного дыма, когда либо разум, либо правдивость его дочки подвергаются грязному осмеянию. Вторая причина еще важнее: Франсуа Субиру дал молчаливый, но решительный обет впредь отказаться от зеленого змия. И обету этому он верен уже много дней, проявляя неожиданную силу воли. Было бы большой несправедливостью назвать Субиру заурядным пьяницей. Чувство собственного достоинства никогда не позволяет ему допиваться до свинского состояния. Никто из сограждан не мог бы утверждать, что видел мельника Субиру в полной прострации. Две-три стопки «Чертовой травки», необходимые отцу чудотворицы для счастья, как раз и заполняют ту щемящую пустоту, с ощущением которой он просыпается каждое утро. Достаточно странно, что с тех пор, как его Бернадетта столь блестяще прославилась, эта щемящая пустота не только не уменьшилась, но даже намного увеличилась. При всем своем легкомыслии Субиру – тугодум, склонный к пессимизму. И ореол славы, вот уже месяц осеняющий кашо, наполняет его не только тревогой и беспокойством, но в еще большей степени глухой тайной ревностью к дочери – источнику этой славы. В его наглухо замкнутой душе таится обида на дочь за тот надменный блеск, который она придала его скромному имени. В то же время некоторые последствия этого блеска ему несомненно приятны. Иными словами, он испытывает смешанные чувства. Франсуа Субиру из тех закоренелых упрямцев, которые черпают из своей «униженности» сладкое право на высокомерное недовольство. Он думает: женщины устроены по-другому. Они рады, когда их имя треплют все кому не лень.

Чтобы вернуть бывшему мельнику душевное равновесие, теперь потребовалось бы больше, чем стаканчик-другой ежедневно. Но он строго выполняет свой обет и не пьет ни капли. Ему приходится вести жестокую борьбу с самим собой. Цель обета по-прежнему состоит в том, чтобы все кончилось хорошо, то есть прошло и быльем поросло. В то же время Франсуа Субиру сознает, в чем его долг перед самим собой как отцом чудотворицы. Поэтому теперь он ежедневно ходит в церковь. Но при этом вынужден несколько раз на дню проходить мимо заведения папаши Бабу и других злачных мест. И каждый раз его борьба с самим собой достигает апогея.

Во второе воскресенье после исчезновения Дамы, возвращаясь домой с торжественной мессы, он сворачивает на улицу Пти-Фоссе. И тут перед кабачком папаши Бабу его настигает судьба в образе полицейского Калле, жандармского бригадира д’Англа и жандарма Белаша. У всех троих стражей порядка нынче свободный день. Они тоже рады передышке, которую им дала Дама. При виде Субиру всем троим разом приходит в голову, что он их личный враг. Они, низшие чины государственного аппарата, в неменьшей степени враждебны поклонению чуду, чем министр по делам культов Руллан, префект Масси, прокурор Дютур и комиссар полиции Жакоме. И разоблачение моральной неустойчивости отца чудотворицы было бы неплохим козырем в этой борьбе.

– Эй, важный человек, чего нос задрал? – кричит бригадир. – У тебя такой вид, будто ты сам епископ в цивильном платье.

На Субиру и впрямь черный воскресный костюм, подарок почтмейстера Казенава. Вежливо поздоровавшись, он норовит проскользнуть мимо жандармов. Но д’Англа хватает его за рукав:

– Ну, Субиру, тебе ведь в самом деле не в чем нас упрекнуть!

Франсуа останавливается и мрачно глядит в землю:

– Как это не в чем? Англичанин – на вашей совести…

– Англичанин! – заводится Белаш, жандарм с бандитской бородкой. – А кто закрыл глаза на то, что Николо и Бурьет побили этого тупицу? Это мы закрыли глаза, чтобы ты был отомщен!

– Друзья, – успокаивает всех бригадир, – сейчас начнется дождь. Поговорим лучше под крышей у папаши Бабу.

– Я иду домой, – заявляет Субиру.

Д’Англа дружески кладет руки ему на плечи:

– Домой? Что тебе делать дома в половине одиннадцатого утра? Сегодня как-никак воскресенье. Не пойдешь же ты домой, когда жандармы приглашают тебя разделить компанию…

– Нет, я все же пойду домой, – противится Субиру, а его тем временем втаскивают в кабак. Оба гостевых зала уже забиты до отказа – теперь, когда Лурд стал самым знаменитым городом Франции, такая картина здесь обычна для любого времени дня. Ради почетных гостей приходится потесниться. Д’Англа жестом подзывает тучного папашу Бабу.

– Не вздумай угощать нас нынче своим самодельным пойлом! Сегодня подай нам чего-нибудь особенного, Бабу, пусть мы ухлопаем на это свое недельное жалованье. Мы угощаем нашего друга…

Бабу надувает щеки и целует кончики пальцев:

– В погребе у меня остались еще три бутылки самого благородного…

С любителями крепких напитков с глубокой древности происходит одна и та же история. Отказаться от первой рюмки легче, чем от второй, от второй легче, чем от третьей, и так далее. После первой рюмки Субиру думает: «Нельзя обижать начальство». После второй он уже ни о чем не думает, а лишь наслаждается ощущением блаженства, которого так долго себя лишал. После третьей он уже полон решимости продолжать в том же духе. Ведь если он не станет распускать язык, ничего плохого не случится. Вокруг стола стражей порядка толпятся болельщики, словно здесь идет азартная игра на большие деньги. Д’Англа не устает нахваливать Субиру:

– Блестяще держишься, дружище, просто молодцом! Подумать только: твое имя упоминается во всех газетах мира, а твоя семья все еще ютится в кашо. Я в ваши дела не вмешиваюсь. Но ты мог бы огрести сколько угодно денег. Богатые богомолки осыпали бы тебя золотом, и тебе ни перед кем не пришлось бы отчитываться. Но мы, власти, теперь точно знаем, что ты не гонишься за деньгами и остаешься таким же бедняком, каким был раньше. Ты молодчина, Субиру!

– Каждый делает, что может, – кратко роняет польщенный Субиру.

Белаш, будучи невысокого мнения о неподкупности генералов, министров, префектов и прочих власть имущих, лихо присвистывает сквозь зубы:

– Господи боже мой, важные господа устроены совсем по-другому. Их не приходится осыпать золотом. Они его сами гребут.

– С важными господами я незнаком, – осторожно замечает Субиру.

Один из болельщиков вдруг вставляет:

– Ну уж мельница-то тебе полагается, Субиру, черт меня побери! На Лапака стоят две бесхозные, а нынче, после такой зимы, воды будет вдоволь. Пускай подарят тебе одну мельничку. Никто зла на тебя за это не затаит. Молоть муку – дело полезное.

– Я мельничное дело знаю не хуже других, – кратко бросает Субиру, блюдя свой зарок поменьше болтать, хотя тема эта задевает его за живое.

Под такие осторожные разговоры опорожняется первая бутылка, причем гостю из вежливости дают большую фору. Давно забытое чувство умиротворенности овладевает душой клятвопреступника. Вторая бутылка уже на исходе, когда д’Англа простодушным и ясным взглядом заглядывает в глаза Субиру.

– Для меня ты большая загадка, дружище, – говорит бригадир. – На твою дочь низошла милость Божья. Не меньше двадцати тысяч собралось недавно возле Грота. А тебя самого там почти не видать. Что нам об этом думать? И что ты сам думаешь?

– Я человек простой. И никому нет дела, что я об этом думаю.

– Не виляй, Субиру! Веришь ты, что Бернадетте является Дама, или не веришь?

Субиру, набравшийся к этому времени много больше своих собутыльников, не может сдержаться, хотя уже едва ворочает языком.

– Ишь какие умники нашлись! – язвит он. – Если вы ездите по железной дороге и посылаете телеграммы во все страны, то уж думаете, что Пресвятая Дева не может явиться к нашему брату. А она вот берет и является, клянусь Небом! И если хочет, то ездит по железной дороге.

– Здорово отбрил! – орут болельщики. – Почему бы Пресвятой Деве не ездить по железной дороге? Пускай декан Перамаль отобьет об этом телеграмму епископу в Тарб!

Коротышка Калле, упившийся первым, барабанит кулаками по столешнице.

– Не по железной дороге, – горланит он, – а на воздушном шаре. Именно на воздушном шаре! И пускай привезет к нам все Святое семейство…

Такое примитивное богохульство веселит сердца простых людей, даже если они привержены вере. Кто в таком тоне говорит с Небесами, тот без особого труда приобретает славу лихого парня. Душный зал трактира сотрясается от хохота. И на фоне этого хохота бригадир внезапно спрашивает:

– Каково это – принадлежать к Святому семейству? А, Субиру?

– Что – каково? – лепечет пьяный.

– Ну как же, Субиру, ты ведь теперь принадлежишь к Святому семейству.

– Почему это?

– Очень просто. Слушай внимательно! Что такое Святое семейство, ты, конечно, знаешь. Это Пресвятая Дева, ее Сын и святой Иосиф…

– Ха, святой Иосиф! – кричит кто-то. – Для меня он то же самое, что принц Альберт, супруг английской королевы Виктории…

– Никаких выпадов против глав других государств! – рычит Калле. – Не то нам придется вмешаться.

– Принц Альберт способен на такое, чего святому Иосифу не сдюжить, – замечает кто-то из знатоков. Но бригадир, любовно поглаживая холеные усы, не отстает. Глаза у него рыбьи, водянистые, лицо красное и одутловатое.

– Раз Пресвятая Дева приходит к твоей Бернадетте, – заявляет он, – значит у нее имеются к ней родственные чувства. Это же ясно как день. А может, кому неясно? Дева чувствует свое родство с Бернадеттой, так? Этого ты ведь не станешь отрицать.

– Не станешь ты этого отрицать! – повторяет Калле и, повысив голос до крика, подступает к Субиру. – Сейчас же признайся, что ты принадлежишь к Святому семейству!

Субиру только что опрокинул решающую рюмку, после которой приятное опьянение обычно переходит в трагический накал. Он медленно поднимается с места и мрачно выпаливает:

– Признаю, что я член Святого семейства!

Папаша Бабу оглушительно хлопает в ладоши. Но его хлопки перекрывает пронзительный голос Калле:

– Если уж ты член Святого семейства, то нечего рыгать и портить воздух в помещении…

– Тихо! – орет д’Англа и ждет, когда установится тишина. Потом придвигается красным лицом к желтовато-бледному лицу Субиру. – А теперь ответь мне, Субиру, не стесняйся: каково принадлежать к Святому семейству?

Субиру оглядывается невидящими глазами. Крупные капли пота стекают у него по лбу. Он явно перебрал. Слишком долго он воздерживался. И слишком быстро пил. Язык еле ворочается у него во рту.

– Принадлежать к Святому семейству… – лепечет он. – Это… это… это проклятье!

И он мешком оседает на лавку, роняя голову на стол и прикрывая ее руками. Никто уже не смеется. Жандармы и Калле выходят из зала и после держат голову в холодной воде до тех пор, пока окончательно не приходят в себя и могут показаться на улице. Спустя полчаса они провожают Франсуа Субиру до дома. Из-за этой процессии в Лурде держится упорный слух, что прокурор приказал арестовать отца Бернадетты. Тут уж бригадир д’Англа, жандарм и полицейский Калле испытывают такой стыд, что, немного посовещавшись, решают не подавать рапорт «о случае тяжкого опьянения», хотя их начальники наверняка были бы им за это благодарны, а еженедельник «Лаведан» мог бы поместить по этому поводу статейку частично морального, частично научно-популярного толка под заголовком: «Дочь алкоголика».