Текст книги "Песнь Бернадетте. Черная месса"

Проходит целых двадцать дней, прежде чем Дама «дает знать» Бернадетте, что собирается вновь появиться в Массабьеле. За эти дни ужасающе растет число мистификаций. В них участвуют в основном лурдские дети. Что на них нашло, взрослые не очень-то понимают. Однажды целая орава ребятишек от девяти до двенадцати лет во второй половине дня направляется к Гроту и, пародируя благословение четок и чудесные исцеления, творит такое бесстыдное богохульство, что молящиеся у Грота крестьянки разбегаются, вне себя от возмущения. Декан Перамаль взбешен. Он готов поклясться, что это безобразие спровоцировали некие светские львы из кафе «Французское». Предположительно, после согласования с властями. Но поскольку у Перамаля нет улик против взрослых, он на следующий день забирает из школы обоих мальчишек – зачинщиков богохульного действа – и собственноручно порет их розгами. В воскресенье он же в краткой проповеди защищает Бернадетту – естественно, не называя ее имени, – от подлых подражателей. Прихожане навостряют уши. Что это значит? Церковь меняет свое отношение к чуду? Отнюдь! Мари Доминик Перамаль по-прежнему не верит в полную правдивость Бернадетты и ее душевное здоровье. Все его мысли заняты этой девочкой. И хоть Перамаль никак этого не показывает, он растерян и потрясен. Как бы против своей воли он встает на защиту той, о которой предпочел бы забыть как о досадном наваждении.

Тем временем Виталь Дютур и Жакоме обращают в свою пользу все безобразия, чинимые жалкими подражателями Бернадетты. Пространное полицейское донесение ежедневно отправляется в По барону Масси и главному прокурору. В нем описываются не только «мальчишеские шалости» школьников, не только более или менее удачные подражания Бернадетте различных претенденток на роль чудотворицы, но и такие необъяснимые случаи, как острое помешательство образцового мальчика Алекса и его быстрое излечение отцом Белюзом. Перечисляются также многочисленные припадки, обмороки и аберрации чувств, происходящие возле Грота. Обо всем этом сообщается начальству. Однако не сообщается, что, согласно утверждениям некоторых больных людей, они мгновенно выздоровели или же почувствовали себя лучше, испив воды из источника. Не стоит строго судить полицейского комиссара за то, что он ничего об этом не сообщает. Потому что вести об этих исцелениях основываются на бестолковых или даже сбивающих с толку показаниях.

Министр по делам культов Руллан вполне удовлетворен донесениями из Лурда. Он передает прессе, находящейся на содержании у правительства, отличный материал. Его цель – передвинуть массабьельские чудеса из раздела религиозно-политических дебатов в ту нейтральную и сумбурную рубрику, которую газеты отводят для домов с привидениями, морских чудовищ, мстительных мумий, спиритизма и прочих сенсаций из сверхчувственной сферы. В сумятице откликов появляется новая нота. Во-первых, Бернадетта – обманщица. Во-вторых, страдает подростковой психопатией. В-третьих, она действительно видит в Гроте некую «Даму». С тех пор как существует мир, у людей с повышенной нервозностью бывают такие оккультные видения. Всегда и везде встречались «необъяснимые феномены». Они ни о чем не говорят и ничего не объясняют. За ними пустота. Они относятся не к религии, а к той сумеречно-колдовской стороне жизни, которой еще не коснулись светлые лучи разума. Сама Церковь настроена к этим сумеречным темам в высшей степени враждебно. Что касается Дамы, то она, вероятно, не отличается по сути от «черного человека», каким глупые мамаши пугают впечатлительных детей, излишне выразительно рисуя его на стене. Приблизительно в таком духе пишет о событиях в Лурде умеренная правительственная пресса, которая отнюдь не хочет нанести ущерб хорошим отношениям между Церковью и государством – плоду личных усилий Наполеона III. Но этим возмущаются крайне левые газеты якобинского толка. Они не признают за этим призрачным миром никакого места в жизни людей девятнадцатого века. Все эти таинственные чудеса – порождение мракобесия, и если в интеллектуальной Франции вдруг выплывает на свет божий какое-то адское чудище, то его надо искоренять всеми средствами. Это в свою очередь приводит в бешенство консервативную и католическую прессу, и прежде всего такую влиятельную газету, как «Юнивер», чей главный редактор Луи Вэйо, к возмущению министра Руллана, собственной персоной едет в Лурд, чтобы серией восторженных статей о Бернадетте вести Даму из Массабьеля в салоны высших кругов наиболее реакционной буржуазии. То, что должно было бы служить обелению этого события на уровне нации, порождает тем самым новые распри и ведет к дальнейшему распространению веры в чудо среди французов – как вольно, так и невольно.

Руллан отправляется к своему коллеге, министру финансов Фулю, играющему роль посредника между императором и правительством. Руллан, историк по профессии, заявляет:

– Наполеон – император. Император должен сказать свое слово.

Два дня спустя министр финансов Фуль наносит Руллану ответный визит.

– Вы же сами знаете, как суеверен наш император, дорогой коллега, – начинает он.

– Значит ли это, что его величество верит в Даму? – резко перебивает его Руллан.

– Ничего подобного! Дамы, в существование которых верит император, менее таинственны. Однако он полагает, что Дама, в которую он не верит, может ему повредить. Такова психология суеверия.

– Так что же угодно императору повелеть?

– Он считает, что господа министры должны сами справиться со всей этой историей.

– Означает ли это, – оживляется Руллан, – что мы имеем право закрыть Грот?

– Я бы повел себя осторожнее, друг мой, – улыбается Фуль. – В настоящее время императору важно не настроить против себя клерикалов. Вы же знаете, он мечтает стать освободителем Италии, как Бонапарт. И беспрерывно получает послания от Кавура, предлагающего ему заключить союз. Если дело дойдет до войны, Ватикан станет самой щекотливой проблемой. Дорогой Руллан, уговорите епископа Тарбского одобрить закрытие Грота. Монсеньор Лоранс, говорят, человек в высшей степени здравомыслящий.

Разговор этот привел к тому, что барону Масси, к его большому неудовольствию, приходится еще раз посетить епископа. И его опять заставляют ждать приема больше пяти минут – он засекает время по своим часам. Поэтому, когда беседа наконец начинается, он уже не вполне холоден и корректен:

– Надеюсь, монсеньор, после всего случившегося вы откажетесь от своей мудрой позиции неучастия. От донесений лурдской полиции, получаемых мной, просто волосы встают дыбом. Уличные мальчишки освящают воду и благословляют четки. Какие-то оборванки пародируют Пресвятую Деву. Если так будет продолжаться, события в Лурде загонят Францию в лагерь протестантов и атеистов.

Из-за накопившегося раздражения это введение звучит излишне категорично. А Бертран Север Лоранс остается спокойным.

– Мне тоже известны все эти случаи, – кивает он, выдержав подобающую паузу, – они и впрямь весьма огорчительны. Но не будем преувеличивать. Несколько школяров совершили глупую шалость, это верно. Но тамошний священник, как мне сообщают, примерно их наказал. Боюсь, господин префект, ваши образцовые подчиненные проявляют в этом деле излишнее рвение…

Префект едва не теряет выдержку, что с ним случается не так часто.

– Мои подчиненные, монсеньор, – говорит он с угрозой в голосе, – стараются восстановить в городе порядок, в то время как ваши клирики прячут голову под крыло.

Губы епископа слегка дрогнули в едва заметной трагически-саркастической улыбке.

– Клирики поступают так, как предписывает им устав. И вы, вероятно, согласитесь со мной, что ввиду этих удивительных народных волнений им это поистине нелегко дается.

– Но молчание священнослужителей, монсеньор, представляет все возрастающую опасность для порядка и спокойствия. Либо лурдские «явления» имеют сверхъестественную природу в теологическом смысле слова, и тогда Церкви необходимо это признать. Либо же все это вымысел чистой воды, и тогда Церкви нужно его осудить. Так что епископу пора на что-то решиться!

Монсеньор отвечает с живейшей улыбкой:

– Никак не могу согласиться с вашим «либо – либо», барон. Кроме того, мне кажется, вы слегка недопонимаете роль епископа. О, если бы вопрос подлинности или мнимости в сверхъестественных вещах решался так легко! Даже в природной и светской сфере на него ответить непросто. Между подлинным и мнимым умещаются тысячи сомнений, и нам нужны добросовестнейшие исследования, неограниченное время и, прежде всего, помощь Святого Духа, чтобы сквозь все эти сомнения пробиться к истине.

– Другими словами, монсеньор, все это будет длиться бесконечно.

Епископ кладет короткопалую руку на усеянный драгоценными камнями наперсный крест.

– Вы, господин префект, – говорит он, – видите только возмутительные бесчинства, о которых вам докладывает полиция. Я же получаю совершенно иные сообщения. Открою вам, что в Лурде и во всей моей епархии происходят весьма отрадные вещи. Враги протягивают друг другу руку в знак христианского примирения, и молитвы возносятся к Небу с такой истовостью, какой не было уже десятки лет…

Барон Масси нервно стягивает черные лайковые перчатки:

– Но возносятся эти молитвы в неосвященном и противозаконном месте!

– Молитва уместна везде, ваше превосходительство.

Барон находит, что пора выложить главный козырь. И бережно вынимает из портфеля газетную вырезку.

– Позвольте, ваше преосвященство, ознакомить вас с мнением нашей самой влиятельной газеты. «Эр эмперьяль» пишет следующее: «Для учреждения нового места паломничества надо бы иметь более основательные причины, чем свидетельства девочки, страдающей каталепсией, и выбрать более подобающее место, чем та лужа, из которой она черпает воду для омовения…»

Епископ Бертран Север Лоранс не удостаивает цитату вниманием.

– Господин префект, – говорит он примирительно, завершая разговор, – вы мыслите чисто административными категориями. Я же обязан мыслить не только этими категориями. Именно поэтому я не могу – к моему величайшему сожалению – пойти вам навстречу.

Обо всех этих разговорах, речах и вмешательстве земных властителей Бернадетте ничего не известно. Да они и не произвели бы на нее большого впечатления, ибо последствия ее любви не имеют никакого отношения к самой этой любви. В дни своего «отпуска» Бернадетта стремится как-то преодолеть трещину, которая пролегла между ней и ее родными. Она проводит целые дни в кашо, нянчится с младшими братьями, больше, чем прежде, помогает матери по хозяйству. Но занятия в школе пропускает по любому поводу. В канун последнего мартовского четверга Бернадетта вдруг узнает – она не могла бы сказать, каким именно образом, – что Дама возвещает ей о своем скором появлении. Бернадетта вся в огне от беспокойства и счастья. Она тотчас сообщает эту новость матери и тетушкам Бернарде и Люсиль. Всю ночь она не смыкает глаз.

Утром того четверга, последнего в марте, доктор Дозу в одиннадцать часов является в дом декана. Обычно они видятся редко и большей частью лишь на официальных церемониях. Хотя они мало общаются друг с другом, однако же питают друг к другу взаимную симпатию, поскольку каждый из них знает, что второй, несмотря на неодобрение высших кругов общества, всегда становится на сторону трудящихся и обремененных.

Декан встречает доктора с большой радостью, хотя и не скрывает удивления по поводу столь раннего визита. Он не может отказать себе в удовольствии распить с гостем бутылочку бургундского:

– Дорогой Дозу, нам так редко выпадает случай поболтать друг с другом.

– Я пришел к вам, собственно, вовсе не затем, чтобы поболтать и распить бутылочку, господин декан, – возражает доктор, задумчиво разглядывая пурпурное вино на свет.

– Я был бы рад в кои-то веки быть вам чем-нибудь полезен, – говорит Перамаль, пристально вглядываясь своими удивительными горящими глазами в худощавое лицо доктора.

– Боюсь, вы сможете быть мне полезны только тем, что выслушаете меня, святой отец… Дело в том, что нынче утром я побывал у грота Массабьель…

Перамаль вскидывает голову, но ничего не говорит, не желая открывать свои мысли.

Дозу мнется:

– Я уже не впервые присутствую при этих «явлениях»… Но сегодня я видел… Не знаю даже, как это назвать… Это нечто из ряда вон выходящее…

Перамаль пристально смотрит на доктора, не меняя несколько напряженной позы и не говоря ни слова.

– Мне придется, господин декан, сделать несколько предварительных замечаний. Вы, вероятно, слышали, что я тщательно обследовал дочку Субиру еще два месяца назад, во время одного из ее «видений». И тогда я пришел к выводу, что у девочки нет ни каталепсии, ни психических отклонений…

– И вам удалось поставить определенный медицинский диагноз? – перебивает его Перамаль.

– Психические состояния такого рода пока еще мало исследованы. Есть, правда, большое количество научных книг и статей, которые я выписал и изучил, но, откровенно говоря, пользы от них оказалось мало. В конце концов я нашел некое объяснение в неоднократно описанных случаях, когда люди, подверженные «видениям», под воздействием увиденного сами погружались в гипнотический сон.

– Стоп, уважаемый доктор! Означает ли ваш вывод, что вы считаете Бернадетту истинной духовидицей и исключаете любое более грубое объяснение?

– Бернадетта, – возражает Дозу, – несомненно истинная духовидица. Однако сами по себе видения, по-моему, не представляют собой чего-то сверхъестественного, покуда не оказывают объективного воздействия. Господин де Лафит утверждает, что высокоразвитый интеллект, порождающий видения, создает великие шедевры духа и искусства. В этом-то, дескать, и состоит секрет Микеланджело, Расина и Шекспира. Подобные великаны духа, однако, почти не сознают самого факта видения, в то время как гениальные, но примитивные мозги отчетливо видят перед собой субъекты своих галлюцинаций, к примеру – Даму из Массабьеля…

Перамаль отложил в сторону свою длинную трубку и недвижно сидит за столом.

– И вы считаете это определение парижанина исчерпывающим?

– Я считал его исчерпывающим до той минуты, когда в Гроте забил родник.

– Значит, вы полагаете, возникновение источника – достаточное основание для того, чтобы считать все происшедшее чудом?

Этот вопрос задевает Дозу за живое.

– Я ученый-естествоиспытатель, мой досточтимый друг. Нашему брату вера в чудо абсолютно несвойственна. Источник – всего лишь источник. Науке известны сверхчувствительные натуры, обладающие необычайным чутьем на воду или на месторождения металлов. Возможно, Бернадетта из их числа.

Перамаль нарочито подчеркнуто произносит три слова:

– Примитивна, гениальна, сверхчувствительна! Достаточно ли этого, чтобы все объяснить?

– Было бы достаточно, господин декан, до… Да, до тех пор, пока не произошло исцеление ребенка Бугугортов…

– Уж не заставляет ли вас это исцеление распрощаться с естествознанием и поверить в чудо?

– Не совсем, господин декан, – мнется Дозу. – Мой коллега Лакрамп считает, что в воде источника, возникшего в Гроте, содержатся какие-то неизвестные целебные вещества. Такую вероятность я не могу полностью исключить…

– Конечно, сильнейший аргумент, – очень медленно произносит хрипловатый голос Перамаля, – что одно-единственное погружение в воду источника исцеляет парализованного младенца…

Доктор кивает:

– Очень сильный аргумент, особенно если учесть, что исцеление произошло мгновенно. Однако я не могу не согласиться с коллегой Лакрампом: вероятно, купание в источнике лишь ускорило давно начавшийся замедленный процесс выздоровления, каким-то образом не замеченный мною. Хотя и мать, и многие другие свидетели утверждают, что ребенок ко времени исцеления уже агонизировал… Но то, что произошло сегодня, не оставляет ни малейшего места для сомнений. Это неопровержимый факт, и я сам – его очевидец!

Перамаль молчит. Он не отрывает взгляда – уже не горящего, а какого-то странно застывшего – от лица гостя. Дозу рассказывает: сегодня он отправился к Гроту, потому что ему было интересно посмотреть, как свидание с Дамой после столь долгой разлуки отразится на состоянии духовидицы. И действительно, Бернадетта явно погружалась в экстаз, более глубокий и длительный, чем когда-либо прежде. Видимо, свидание с Дамой потрясло ее до глубины души. Кроме того, странное преображение детского личика в мертвую маску дивной красоты никогда не бывало столь внезапным и потрясающим, как в этот день. Все женщины и часть присутствующих мужчин плакали. Бернадетта стояла на коленях почти неподвижно. Обычные ритуальные действия, даже поклоны и шепот, исчезли почти совсем – осталась лишь молитва по четкам. Впервые Дозу наблюдал, как девочка впала в своего рода глубокий сон, граничащий с полной потерей сознания. Этот сон чрезвычайно его удивил, так как раньше он много раз замечал, что Бернадетта, несмотря на видимую отрешенность, воспринимает все происходящее вокруг. Как всегда, она держала черные четки в левой руке, а горящую свечу – в правой. Руки ее не двигались. Между пальцами левой руки, немного приподнятой, свисали четки. И вдруг правую руку девочки – вероятно, из-за веса толстой свечи – повело влево и вниз, так что пламя свечи рванулось вверх между растопыренными пальцами левой руки. И родственники уже бросились к Бернадетте, чтобы вырвать из ее руки свечу. Но в Дозу, по его собственным словам, проснулся исследователь. Раскинув руки, он удержал женщин и не дал им приблизиться к девочке. Потом он вытащил из кармана часы. Никакой обморок не выдержит боли от ожога, подумал он. Хотя языки пламени высовывались лишь между пальцами, они тем не менее все время касались и самих пальцев и поэтому должны были повредить по крайней мере поверхностные слои кожи, то есть вызвать ожог. Стоит вспомнить, как наши пальцы отдергиваются, если ненароком приблизятся к пламени. Однако Дозу заметил по часам, что пламя свечи облизывало бесчувственную руку Бернадетты в течение десяти минут. Лишь после этого она поднялась с колен и, словно ничего не случилось, направилась к Гроту. Вероятно, Дама попросила ее подойти ближе. Когда видение исчезло, доктор тотчас же обследовал руку девочки. Она была слегка закопчена, но совершенно не повреждена. Не было ни малейшего ожога. После этого доктор взял из рук одной женщины горящую свечу и осторожно приблизил ее к руке девочки. Бернадетта тут же вскрикнула: «Что вы делаете? Почему вы хотите меня обжечь?»

Дозу рассказывает все это сухими словами и заключает:

– Я видел это собственными глазами. Клянусь вам, господин декан, если бы вы рассказали мне эту историю, я бы высмеял вас от души.

Мари Доминик Перамаль вскакивает с кресла и взволнованно ходит по комнате.

– Как же вы все это объясняете? – спрашивает он наконец.

– Я читал об индийских факирах и святых, – возражает Дозу. – Они разрешают похоронить себя живьем, проходят сквозь пламя и лежат на утыканных гвоздями досках без всякого вреда для здоровья. Может, все это и правда, а может, и вымысел. Если правда, то мы, врачи, должны признать, что человеческий организм под влиянием неизвестных нам духовных или душевных энергий может впадать в состояние, противоречащее законам материи…

– Но Бернадетта – не индийский факир и не изощренный аскет, а обычная невежественная девочка! – взрывается Перамаль. – Это не объяснение!

Тут уж и доктор вскакивает со своего места и раздраженно бросает:

– Господин декан, вы все время требуете объяснений от меня. Но я пришел к вам, чтобы услышать ваши объяснения. Которых все еще жду…

Перамаль продолжает молча мерить шагами комнату: в душе его все перемешалось, его мучат сомнения, которые он все еще не может преодолеть.

Мэр сияет. Его густая, с сильной проседью борода задорным клинышком выдается вперед меж синеватыми брылами. Дело в том, что на его письменном столе в мэрии лежит письмо от его друга, ученого аптекаря Латура из Три. В письме содержится результат анализа пробы, взятой из источника в Гроте Массабьель: мэра радует не только сама дружеская услуга, но главным образом чрезвычайно благоприятный результат этой высоконаучной экспертизы. Адольф Лакаде ничего не смыслит в химии, зато кое-что смыслит в пропагандистском значении благозвучных научных терминов. В тщательно составленном Латуром перечне – он похож на объемистый рецепт медицинского светила – первым номером значатся хлористые соединения извести и магния, причем особо подчеркивается – в значительных количествах. Хлор – это хорошо, известь и магний тоже. Все врачи прописывают и хлор, и магний, и известь. Как мило со стороны этих трех основных элементов фармацевтики, что они смешиваются в одном крошечном родничке в целебную смесь! «Это еще только под номером один», – довольно улыбаясь, думает Лакаде, вновь углубляясь в чтение этого приятного отчета, сквозь который уже проглядывает фата-моргана еще более приятных отчетов. После хлоратов сомкнутыми рядами следуют карбонаты. А карбонаты, как всем известно, не хуже хлоратов, в особенности если они соединяются с содой, как в анализируемой пробе. Столько-то смыслит в фармацевтике старый гурман Лакаде – после обильного обеда с дюжиной перемен ложечка бикарбоната натрия приносит желаемое облегчение. Глядите-ка, это облегчение лурдский источник приносит чревоугодникам бесплатно! Насчет ценности силикатов, значащихся в перечне под номером три, мэр менее осведомлен. Но с какой стати он должен относиться к ним с недоверием, когда они выступают в паре с алюминием, который, по всей видимости, весьма достойный уважения металл? Но что в воде источника присутствуют и окись железа, которую прописывают малокровным детям, и фосфор, дающий энергию организму, это уже превосходит самые наилучшие ожидания. Остается лишь «органическая материя», завершающая список под номером семь. Наличие этой органической материи, в которой, видимо, и таится целительный эффект воды, производит на Лакаде самое благоприятное впечатление. И звучит так изумительно философично, и представляет собой еще не известное науке вещество, где, вероятно, и содержится то лечебное средство, восстанавливающее нервную ткань, о котором недавно говорил в кафе доктор Лакрамп. Аптекарь Латур добавляет к положительной части своей экспертизы одну коротенькую фразу, придавая ей, однако, какое-то особое значение: «Мы отмечаем, что в этой воде полностью отсутствует сера». Лакаде довольно потирает руки. Без серы он готов обойтись. И, все более радуясь, принимается читать заключение.

«Отличительная особенность этой воды, – пишет Латур, – в высшей степени примечательна. К числу достоинств мы должны отнести не только присущую ей легкость, столь благоприятную для пищеварения, но также и освежающее действие, стимулирующее все жизненные процессы в организме. Ввиду наличия в воде источника уникальных химических соединений, обусловливающих его ценность, мы считаем, что у нас есть все основания предположить: медицинская наука вскоре поставит источник в Массабьеле соответственно его целительным свойствам на первое место в перечне отечественных лечебных вод».

Витиеватым научным языком здесь сказано больше, чем можно было желать. Ссылка на медицинскую науку означает уже некоторое на нее давление. Великий Фийоль не замедлит подтвердить вывод ничтожного Латура, ибо и под сводами науки ворон ворону глаз не выклюет. Но не забегай вперед, Лакаде! Фийоль нам пока не нужен. Фийоль будет нашим резервом и решит исход дела! Уже через год его имя украсит этикетки на бутылках, которые «Курортное общество Лурда» станет рассылать по всему свету.

А сначала нужно выиграть другую битву, стратегической подготовке к которой корректный Масси, высоколобый Дютур и простоватый Жакоме нанесли ощутимейший ущерб. Против этих нерешительных писак, болтающихся на бюрократическом крючке, должен наконец выступить настоящий борец, человек дела, который разрубит гордиев узел. Кто в Лурде мог бы стать этим коммерческим воителем, как не он, Адольф Лакаде? Чтобы подготовить это великое будущее, необходимо обезопасить Грот и источник. Дютур и Жакоме по своей аморальной глупости преследовали Бернадетту и ее семью, дабы защитить государство от чудотворицы. И потерпели сокрушительное поражение от бедности, простодушия и невинности. Лакаде и сам воевал против «чуда» и победил его. Теперь, разглаживая письмо Латура, он это ясно осознает.

Однако сейчас возникает главный вопрос: как отобрать Грот у Дамы, то есть у суеверия, у восхищения необъяснимым и у стремления всех людей к сказке? Государство не справилось, Церковь не справилась. И государство, и Церковь не справились с двадцатитысячной толпой, с «народным движением», которое так нежданно свалилось им всем на голову. Государство и Церковь боятся любого своеволия, таящегося в непокорных народных массах. Самым глубоким мотивом действий этих двух угрожаемых институций является страх перед собственной волей массы. Лакаде же движим совсем другим мотивом – самым честным и могущественным побудительным мотивом в этом веке – стремлением к выгоде.

Для мэра дни Пасхи – в этом году она довольно ранняя – прошли бездеятельно, но отнюдь не бесплодно. На его письменном столе лежат груды пожелтевших бумаг – все законы, указы, инструкции и распоряжения французского правительства, которые прибыли в общину Лурда со времени великого 1789 года. Лакаде добросовестно изучил всю эту кучу. Он сам раньше не вполне сознавал, сколь высока степень автономии и свободы действий, предоставляемая Конституцией Франции местным органам самоуправления. Мэр – абсолютный король на своей территории. Он не назначается, а свободно избирается населением. Никто, кроме его избирателей, не вправе его сместить. Во всех государственных делах он доверенное лицо, а вовсе не подчиненный префекта. Он, и только он, имеет право издавать распоряжения по тем вопросам, которые касаются его общины в узком смысле слова. Виталь Дютур еще несколько недель назад обратил его внимание на один весьма полезный для повседневной практики указ. Но Дютур – классический тип юриста, который увязает между вечными за и против. Теперь пришла пора осуществить инициативу прокурора – правда, отнюдь не так, как тот мыслит. Мэр вызывает в кабинет двух своих секретарей – Капдевиля и Куррежа.

– Садитесь и записывайте!

С видом полководца на поле боя Лакаде принимается диктовать, вышагивая по комнате:

– Согласно законам от двадцать второго декабря тысяча семьсот восемьдесят девятого года, от двадцать восьмого августа тысяча семьсот девяностого года, от двадцать второго июля тысяча семьсот девяносто первого года и, наконец, от восемнадцатого июля тысяча восемьсот тридцать седьмого года, касающимся сферы муниципального управления, объявляю…

Лакаде смакует старые даты. Такие исторические экскурсы возвышают того, кто вдыхает в давние государственные акты новую жизнь. Взбив волосы надо лбом, он продолжает диктовать витиеватым бюрократическим слогом:

– Ввиду того, что в интересах религии должен быть положен конец позорным сценам перед Гротом Массабьель… Абзац!

Секретари повторяют хором. Слово «абзац» в устах Лакаде походит на удар мечом.

– Ввиду того, что в обязанности мэра входит охрана здоровья вверенного ему населения, большие массы людей, как местных, так и приезжих, начинают пить в вышеупомянутом Гроте из родника, каковой является мощным минеральным источником, а посему может быть открыт для свободного доступа публики лишь после проведения научных исследований и лишь по предписанию врача, – ввиду того, что для свободного доступа требуется разрешение властей, постановляю…

– … Постановляю… – вторят ему секретари.

Лакаде останавливается, вновь приводит в движение свое дородное тело и диктует в таком темпе, что писцы едва за ним поспевают:

– Пункт первый: запрещается брать воду из вышеназванного источника. Пункт второй: запрещается также находиться вблизи Грота, так как эта земля является общинной собственностью. Пункт третий: перед Гротом Массабьель будет сооружен барьер, дабы воспрепятствовать входу. Пункт четвертый: любое нарушение означенных пунктов будет караться по закону. Пункт пятый: комиссару полиции, бригадиру жандармов и органам охраны общественного порядка вменяется в обязанность обеспечить строгое соблюдение вышеуказанных постановлений. Подписан в мэрии Лурда. Дата. Мэр…

Огласив сей боевой приказ, Лакаде останавливается и переводит дух. Капдевилю велено немедля переписать постановление красивым округлым почерком для обнародования. А Курреж срочно отправляется с почтовой каретой, которую уже держит наготове Казенав, к префекту в Тарб. Сейчас полдень. Самое позднее в два часа гонец должен быть на месте. Ибо Лакаде рассуждает так: «Правительство не решается предпринять какие-либо шаги из-за своей нерешительности и слабости или же по причинам высокой политики, которые недоступны моему пониманию. Эта политика, весьма вероятно, связана с двойственной позицией Церкви, которая вроде бы открещивается от чуда и в то же время не совсем его отрицает. Как бы там ни было, я, мэр, – суверенная власть. И, перекрывая доступ в Грот, я совершаю своего рода государственный переворот, не превышая своих полномочий. Боже правый, да я их всех положу на обе лопатки! Сместить меня никто не вправе. А префектура и Министерство по делам культов, напротив, будут мне в высшей степени благодарны за этот шаг. Это величайшая услуга, какую я могу оказать префекту. Барону ничего не остается, как наложить резолюцию на мое распоряжение: „Ознакомился. М.“. Совсем маленькое „м“. Он-де принимает к сведению меры, предписанные независимым мэром Лурда, и обеспечивает их исполнение. Через свои органы. Вот и все! В то же время, если подпись префекта стоит ниже моей подписи, ответственность ложится на него, а не на меня. Перед моим советом общины и перед всеми жителями города я могу сослаться на это „м“ и сокрушенно пожать плечами. Меня следовало бы назначить премьер-министром Франции…»

– Послушайте, Курреж, – говорит Лакаде. – Если не получите противоположного приказа, оставайтесь в Тарбе и постарайтесь весело провести вечерок. Я жду до пяти часов. Если вы до того времени не вернетесь, я приступаю…

Курреж к пяти часам не вернулся. Вне сомнения, он весело проводит время в Тарбе, который для лурдских бонвиванов играет роль большого города – там есть даже театр, ставящий водевили. Так что подпись барона гарантирована. Лакаде приступает. Прокурор и комиссар полиции получают копии постановления, одновременно печатающегося в типографии газеты «Лаведан». Поскольку удар должен быть внезапным, мэр просит Жакоме немедленно приступить к делу. Ночью несколько рабочих во главе с комиссаром полиции появляются перед Гротом. Пламя факелов привлекает значительную толпу зевак, которые в мрачном молчании наблюдают за разворачивающимся зрелищем. Уже несколько дней назад у подножия Грота поставили кружку для пожертвований, чтобы собрать деньги на строительство часовни, как того требовала Дама. Жакоме конфискует эту кружку, а также свечи, подношения, изображения Мадонны, даже цветы перед ее изображениями. Но когда размахивается, чтобы швырнуть в реку охапку свежих и увядших букетов, по толпе, успевшей за это время значительно возрасти, пробегает какое-то грозное волнение. Жакоме охватывает страх. Он чувствует, что если швырнет цветы, то его самого схватят и бросят в реку. Быстро перестроившись, он медленно подходит к телеге, на которой собирался увезти стол-алтарь и все прочее, и как бы в задумчивости наваливает груду цветов на другие предметы. Рабочие перегораживают вход в Грот деревянной решеткой, доходящей до уровня глаз. Вокруг установлены таблички, запрещающие доступ. Бернадетта уже не сможет видеть Даму в Гроте с другого берега реки Гав.