Текст книги "Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография"

Глава 9
Май 1968-го: учреждающий разрыв

В МАЕ 1968 года «Движение 22 марта» собирается каждый день для подготовки все более широких и боевых манифестаций. Когда Анн Керьян, студентка из Нантера, подруга Гваттари и активная участница CERFI, 8 мая приехала к жене Сержа Жюли, Эвелин, она очутилась перед закрытой дверью с прикрепленной запиской: «Мы у Феликса». Активисты «Движения 22 марта» проводят свои собрания в помещении CERFI на проспекте Верзи в 17-м округе Парижа.

В ключевой момент майских протестов CERFI неожиданно растворился в «Движении 22 мая». В тот вечер 8 мая CERFI решил посвятить номер своего журнала студенческим протестам:

Поэтому мы договорились о встрече с Кон-Бендитом и еще несколькими людьми на проспекте Верзи 8-го вечером, и все были на демонстрации в Парижском винном дворе. Демонстрацию с трудом разогнали, и мы договорились: встречаемся на проспекте Верзи, но с Кон-Бендитом тогда было двадцать пять человек, и тогда решили всем встретиться там с Жюли, Соважо, Гейсмаром[721]721
  Жан-Пьер Мюар, интервью с автором.


[Закрыть].

Даниэля Кон-Бендита и лидеров движения раздражают маневры властей по сдерживанию нарастающего протеста. Представители Национального синдиката преподавателей высшей школы (SNES up) – Ален Гейсмар – и UNEF – Ален Соважо – целый день ведут переговоры с властями, чтобы снизить обострение после крупной манифестации 7 мая, закончившейся на Елисейских Полях.

На проспекте Верзи отчаянно ищут способ придать новый импульс движению, когда в три часа утра распахивается дверь и появляется Ален Гейсмар. Он с ног валится от усталости, и его мучает конфликт между ответственностью руководителя профсоюза, заставляющей вести переговоры, и революционными убеждениями, взывающими к твердости: «Он пришел объясниться с участниками „Движения 22 марта“, так велико у него было желание тут же погрузиться в эту кипящую лаву[722]722
  Hervé Hamon, Patrick Rotman, Génération, tome 1, Paris: Seuil, 1987, p. 473.


[Закрыть]. Гейсмар со слезами на глазах рассказывает, как был вынужден согласиться на неприемлемые условия – освобождение всех арестованных студентов, кроме иностранных. Тогда «Движение 22 марта» решает провести мобилизацию 10 мая, поставив два ультимативных условия: немедленное освобождение всех без исключения студентов и немедленное открытие Сорбонны. В четыре часа утра решено составить воззвание с призывом выйти на улицы 10 мая – его тираж превысит 400000 экземпляров.

Эту длинную ночь на баррикадах на улице Гей-Люссака Гваттари провел в стороне от событий. Он приезжает на место около 4 утра на мотоцикле, растерянный. В утреннем тумане он находит своего друга по CERFI Франсуа Фурке в несколько пришибленном состоянии из-за слезоточивого газа. Гваттари не большой вояка, стычки на улицах его скорее пугают, но и завораживают: «Я помню, как ездил по городу на машине. Повсюду были фейерверки. Это было нечто!»[723]723
  Феликс Гваттари, интервью с Даниэлем Линаром, 1984, IMEC.


[Закрыть] Больше, чем физические столкновения, его привлекает то, что люди берут слово, потому что «для тех, кто пережил этот опыт более или менее близко, это незабываемо»[724]724
  Там же.


[Закрыть].

Когда протесты начинают шириться, Гваттари чувствует себя как рыба в воде. Он видит, как революционные надежды, которые он питал еще во времена тезисов «Левой оппозиции», переносятся на студенческое движение, рассматриваемое как передовой отряд социальной борьбы, единственный, способный свергнуть бюрократический аппарат. В то же время он поражен и ошарашен стихийностью этого взрыва:

Когда разразился 1968 год, у меня было впечатление, что я хожу по потолку. У меня было странное, тотальное чувство. Я снова в Сорбонне, где я когда-то так скучал, в амфитеатре Ришелье. Это был неслыханный, просто неслыханный опыт. Я не предвидел ничего такого и ничего не понял. Прошло несколько дней, прежде чем я это осознал[725]725
  Там же.


[Закрыть].

Тем не менее «шайка» Гваттари держит его в курсе событий, которые уже несколько месяцев разворачиваются на кампусе университета Нантер. Анн Керьян учится там на третьем курсе у Анри Лефевра на социологическом факультете. Она принимает участие в первых акциях «Движения 22 марта»: «Я говорила Феликсу, что в Нантере происходят дела поинтереснее заседаний CERFI»[726]726
  Анн Керьян, интервью с автором.


[Закрыть]. В апреле 1968 года заинтригованный Гваттари отправляется в университет Нантер, чтобы держать руку на пульсе движения, уже нашедшего своего харизматического лидера в лице Кон-Бендита, сочетающего в себе талант трибуна, безжалостный юмор и врожденное политическое чутье. Гваттари возвращается из Парижа в Ла Борд, где он живет и работает, и созывает свои войска – врачей, инструкторов, стажеров и даже больных, приглашая их влиться в ряды революционеров, шагающих по парижским улицам. Жан Ури, директор клиники, всем сердцем поддерживает движение, однако считает приглашение пациентов безответственным.

Среди «подвигов» Гваттари и его «шайки» в мае – захват здания Национального института педагогики на улице Ульм. Решение о захвате здания приняли преподаватели FGERI. Благодаря Фернану Ури Гваттари в курсе педагогических проблем, его друзья по FGERI нередко сотрудничают с учеными из этого института, но активисты из основного движения практически ничего не знают о его существовании: захват здания кажется им несколько абсурдным.

Еще один захват здания, более зрелищный, коснулся театра «Одеон». Его инициатором стал Жан-Жак Лебель, бывший сотрудник «Социализма и варварства», ушедший в революционное искусство, хеппенинги и контркультуру. Гваттари и FGERI находятся рядом с ним, они обеспечивают прикрытие операции. Лебель познакомился с Гваттари через Жан-Пьера Мюяра, чуть ли не профессионального «сводника»: это он свел Делёза и Гваттари. В 1966 году Мюяр приглашает Лебеля на выставку, проходящую в Музее современного искусства в Токийском дворце. Вечер организован клиникой Ла Борд, в представлении заняты ее пациенты, по этому случаю выбравшиеся в Париж и получившие приглашение от Лакана: «Феликс тогда выполнял обязанности наследника трона при Лакане. Он считался одним из двух-трех самых блестящих людей в его окружении»[727]727
  Жан-Жак Лебель, интервью с Виржини Линар.


[Закрыть]. Между Лебелем и Гваттари с первой минуты знакомства устанавливаются теплые и насыщенные отношения. Их объединяют поиски антиакадемического радикализма. Лебель вдохновился, открыв для себя пациентов, приехавших из этой необыкновенной психиатрической лечебницы и способных на сцене свободно переступать границу между положением сумасшедшего и положением актера в одну и в другую сторону. Особенно его поразила одна сцена: пациент из Ла Борд сел за фортепиано и начал играть как первоклассный музыкант. Затем он встал и, сверкая глазами, как Артонен Арто, принялся орать на зрителей: «Наконец-то я кем-то стал». У этого пациента, раскрывавшего перед публикой свою внутреннюю пропасть, уже нельзя было разобрать, где театр, а где терапия: «Я был потрясен, и все это абсолютно соответствовало тому, что мы, идя по стопам Марселя Дюшана и Джона Кейджа, пытались сделать. Иными путями они пришли в то же самое место. Они превратили свою тревогу в искусство»[728]728
  Жан-Жак Лебель, интервью с Виржини Линар.


[Закрыть]. После спектакля Лебель подошел к Гваттари, который сказал, что знает его хеппенинги и они ему очень нравятся, а также пригласил вступить в FGERI, чтобы открыть там новый фронт, поэтический и театральный. И хотя Лебелю было непросто убедить своих друзей-артистов работать с психиатрами, они с Гваттари впредь будут неразлучны.

Лебель, находящийся в самом центре движения мая 1968 года, сразу после того, как протестующие студенты займут только что открытую Сорбонну, отказывается замыкаться в этой крепости студенческого левачества и предлагает захватить театр «Одеон». Одним из завсегдатаев этого театра был министр культуры Андре Мальро, и мишенью акции становится официальная культура Французской республики. Гваттари поддержал решение о захвате «Одеона», хотя и представляет себе опасности, связанные с атакой на один из символов государства. Университет еще может сойти с рук, от несвоевременного полицейского вмешательства его защищают университетские вольности, но существующий на государственные дотации театр Жана-Луи Барро – совсем иное дело! Гваттари использует в этой операции все навыки FGERI, своих врачей и активистские сети: «Многие работали в больницах. Мы загрузили целые машины бинтами, бактерицидными средствами, антибиотиками»[729]729
  Там же.


[Закрыть]. Другие занимались запасами на случай осады: «Мы ходили в театр под видом журналистов, отмечали, где можно подняться на крышу, пронести матрасы, места, в которых можно спрятать заранее медикаменты и еду»[730]730
  Там же.


[Закрыть]. После большой демонстрации 13 мая 15 мая «Одеон» был взят, и движение без труда занимает сцену, на которой выступают артисты и интеллектуалы, Джулиан Бек, Living Theatre и, самое главное, целая толпа безвестных людей. На входе лидер движения напишет красной краской следующее предупреждение: «Когда национальная ассамблея становится буржуазным театром, все буржуазные театры должны превратиться в национальные ассамблеи!» Жан-Жак Лебель, Даниэль Кон-Бендит и Джулиан Бек объясняют воодушевленному партеру и тем, кто занял удобные места в оркестровой яме и на балконах, что речь идет не о конфискации театра Барро-Рено, а о передаче его публике.

Постепенно к протестному движению присоединяются все трудящиеся, этот процесс особенно активно идет после ночи на баррикадах 10 мая, в итоге страна оказывается парализована стачкой, а большинство заводов захвачены собственными рабочими. Хотя, за исключением 13 мая, партийные аппараты ФКП и CGT (Всеобщей конфедерации труда) соблюдали правило разделения студенческого и рабочего протеста, Молодежная группа завода Hispano, пошатнувшая бюрократическую профсоюзную иерархию, может отныне митинговать в открытую. Глава группы, Жо Панаже, большой друг Гваттари, приглашает активистов из CERFI помочь им в Ла-Гаренн-Коломб. Как и везде, завод занят ФКП и CGT, как это было и раньше, в 1936 году. Пространство перед главным входом может служить постоянным местом сбора, на котором активисты «Движения 22 марта» будут раздавать листовки, устраивать дискуссии и рассказывать о том, что происходит на кампусе: «Приходилось размахивать названием „22 марта“, его принимали лучше, чем какие-то мелкие группировки. Сила „Движения 22 марта“ была так велика, что CGT пришлось смириться»[731]731
  Жо Панаже, интервью с автором.


[Закрыть].

Группа друзей Гваттари приезжает оказать материальную помощь бастующим рабочим, привозит продукты из сельских районов. Молодые рабочие с Hispano просят представителей власти разрешить им дискутировать в более институционализированных рамках, внутри завода. Компромисс достигнут, и нескольких студентов впускают в заводскую пристройку, помещение заводского комитета. Тут представители аппарата с удивлением констатируют, что заводские рабочие смело берут слово и выступают с радикальными призывами к бунту: «Они начали говорить очень резко: что мы тут забыли? Надо всем выйти на улицу на демонстрацию. Слова были такие резкие и говорились с такой страстью, что партийный аппарат пришел в ужас»[732]732
  Дебаты Молодежной группы Hispano с Феликсом Гваттари, запись от 29 июня 1968, расшифровка, передана Жо Панаже.


[Закрыть]. На следующий день профсоюзные деятели усвоили урок и организовали собрание так, чтобы никому не давать слова, и очень скоро ворота завода захлопнулись перед посторонними.

В конце мая ветер подул в другую сторону: вернувшись из Баден-Бадена и Коломбе, генерал де Голль выступил с сокрушительной речью, а на Елисейских Полях прошла огромная голлистская демонстрация. Гваттари разоблачает попытки мелких групп левого толка захватить движение. Он надеется сохранить «Движение 22 марта» со всей его стихийностью, неудержимым творческим порывом, а также все низовые комитеты, образовавшиеся во время мобилизации на рабочих местах и в жилых кварталах. «Движение 22 марта» «должно защищать право низовых комитетов на независимость от любых структур, претендующих на контроль над ними»[733]733
  Félix Guattari, «La contre-révolution est une science qui s’apprend», Tribune du 22 mars, 5 juin 1968; переиздано в: Psychanalyse et transversalité, p. 211.


[Закрыть]. В этом движении Гваттари видит тип группы, на появление которого он надеялся, когда создавал «Левую оппозицию»: «Самое замечательное в „22 марта“ не то, что эта группа выступала за свободу объединений, а то, что она превратилась в „аналитика“ значительной массы студентов и молодых рабочих»[734]734
  Félix Guattari, «Extraits de discussion», 23 juin 1968; переиздано в: Psychanalyse et transversalité, p. 217.


[Закрыть].

Утром 6 июня 1968 года конфронтация перекинулась на завод Флен-сюр-Сен в Ивлин: в три часа ночи сотня бойцов спецназа и полицейских окружает завод Renault. Рабочие бастуют уже 19 дней, и, несмотря на соглашения Гренеля, отказываются возобновить работу. Чтобы противостоять этому массированному полицейскому наступлению, несколько рабочих оставляют свои цеха и поодиночке отправляются за помощью в Париж. Они идут в Школу изобразительных искусств, обращаются в «Движение 22 марта» и в парижские комитеты. На следующий день объявляется всеобщая мобилизация и назначается собрание 7 июня в 5 часов утра возле завода. У выездов из Парижа выставлены полицейские заграждения, чтобы парижские активисты не могли добраться до Флен-сюр-Сен. Но многим удается обмануть полицию, и вдоль огороженного периметра происходит все больше стычек, полиция гоняется за их участниками, и по ту и по другую сторону Сены. День завершается трагически: первый погибший во время событий мая 1968 – юный лицеист Жиль Тотен.

Феликс Гваттари садится в машину и едет во Флен:

Во Флене я останавливал совсем юную молодежь. Заговаривал с ними: чем вы занимаетесь? Учимся. Что изучаете? Они мнутся. Ну там. в Сорбонне. Это были совсем молодые рабочие, может быть, даже подмастерья. Они выдавали себя за студентов не ради обмана, им казалось, что они имеют право сражаться, только если они студенты[735]735
  Ibid., p. 221.


[Закрыть].

Гваттари считает, что самыми важными событиями движения в июне 1968 года были два радикальных противостояния во Флене и в Сошо, так как они смогли разрушить видимость консенсуса: «Во Флене и в Сошо спецназ и полиция с ума сходили: они в один голос жаловались на неуправляемые элементы»[736]736
  Ibid., p. 223.


[Закрыть]. 11 июня в Сошо вмешательство полиции закончилось гибелью двух рабочих, один из которых был застрелен. Присоединение студентов к борьбе рабочего класса несло в себе трансгрессивный заряд, стирая границы между двумя мирами.

Ударная волна мая 1968 года не могла не докатиться до Ла Борд. Там хватает тех, кто без конца курсирует между парижскими манифестантами и клиникой, в которой они живут и работают. Радикализм антиавторитарных протестов бумерангом ударил по этому миру, призванному противостоять любой институциональной косности. Этот небольшой авангардный мирок не мог плестись в хвосте движения, которое он тщательно готовил. В клинике создается забастовочный комитет, налаживается связь с другими медицинскими учреждениями долины Луары. Устанавливаются контакты с соседними заводами в Блуа, Вандоме и Роморантене. Многочисленные стажеры, приехавшие из Парижа и завербованные Гваттари, обеспечивают связь со столицей и предоставляют свои машины для пополнения запасов продуктов в клинике, тем самым завязывая отношения с окрестными крестьянами. А вот обитателям лечебницы приходится брать на себя больше материальных задач, так как специалисты ее забросили, погрузившись в политическую деятельность. Высказываются радикальные сомнения: «От движения исходили настоятельные вопросы: чем вы занимаетесь в Кур-Шеверни? Кажется ли вам безумие политическим феноменом? Почему психиатрия? Какие у больных права и полномочия? Что значит выздороветь?»[737]737
  Jean-Claude Polack, Danielle Sivadon-Sabourin, La Borde ou le droit à la folie, Paris: Calmann-Lévy, 1976, p. 54.


[Закрыть] События мая 1968 года подталкивают клинику Ла Борд с ее институциональной психотерапией к границам антипсихиатрии, которая создается как раз в тот момент на основе идей Лэнга, Купера, Базальи: она требует упразднения самих институтов[738]738
  См. главу 18 настоящего издания.


[Закрыть]. Но эту позицию считает безответственной глава Ла Борд, Жан Ури, стоящий на страже своего рабочего инструмента, несмотря на возникающие вокруг него споры. Поэтому он считает, что этот период оказал пагубное воздействие на развитие психиатрии, и в этом мнении он не одинок. Ему невыносимо видеть, как стажеры выходят на работу в 12 дня, хотя должны быть на месте в 9 утра, да еще осмеливаются критиковать тех, кто работает, называя их «жертвами капиталистического отчуждения». Ури считает, что внезапно все распалось: «Я сказал тогда, что нас как будто разбомбили»[739]739
  Жан Ури, интервью с автором.


[Закрыть]. Он обвиняет в этом своего друга Гваттари, как главного подстрекателя, а также всю его «шайку», называвших Ла Борд «Сан-Тропе в Солони»: «Это уже было слишком. Я всех выгнал к чертовой матери[740]740
  Там же.


[Закрыть]. Май 1968 года положил бесповоротный конец их сотрудничеству: «В Ла Борд ты был либо за Феликса, либо за Ури. Нужно было выбирать сторону, тем более что Ури был травмирован 1968 годом»[741]741
  Даниэль Сивадон, интервью с автором.


[Закрыть].

До 1968 года во время войны во Вьетнаме Гваттари удалось перегруппировать силы старой сети «Вольных стрелков и партизан» Луар и Шер по случаю показов фильмов о войне. Вернувшись к тактике внедрения, Гваттари и его «шайка» из Ла Борд примкнули к ячейкам коммунистической партии в департаменте. В партию вступили около 15 активистов. Такое официальное прикрытие позволит им контролировать множество мелких ассоциаций, женских движений, культурных движений, киноклубов. Очень быстро находится новое большое поле битвы – право на аборт, борьба MLF (Движения за освобождение женщин) и медиков. Врачи из Ла Борд, в частности Жан-Клод Полак, особенно активны среди последних: «В Ла Борд ввели свой собственный метод проведения аборта, который придумал Жан Ури»[742]742
  Жан-Клод Полак, интервью с Виржини Линар.


[Закрыть]. Но Французская компартия в то время еще выступает против легализации абортов. Она защищает национальную на-талистскую линию: чем пролетариат многочисленнее, тем быстрее он создаст основы народной демократии. В конце концов в компартии узнают, что в Луар и Шер царит ересь, и она посылает туда своего эмиссара, Жанетт Вермерш-Торез, жену Мориса Тореза, чтобы навести порядок и напомнить об официальной позиции партии.

«Товарищ Жанетт» и раньше заявляла о своем враждебном отношении к контрацепции. Ее высадка в регионе организована Союзом женщин Франции, ширмой «массовой» организации для женщин из компартии. Собрание, которое должно было пройти в спокойной обстановке и контролироваться партией, проходит не так мирно, как ожидалось. Осаждаемая вопросами, Жанетт Вермерш переходит на повышенные тона и заявляет, что не собирается вести политические дискуссии с лесбиянками: «Девушки начали ее оскорблять, и ей пришлось срочно ретироваться под градом насмешек»[743]743
  Там же.


[Закрыть]. Для Французской компартии это было слишком, и она исключила из своих рядов левацкую группировку из Луар и Шер.

Делёз, в отличие от своего будущего друга Гваттари, в течение этих двух месяцев протестов не был революционером. Они еще не знакомы друг с другом и, кажется, их занимают совершенно разные заботы. Однако если присмотреться, это событие, разрыв, который каждый из них переживает на свой лад, подготовит их встречу. В мае 1968 года Делёз преподает в Лионском университете и очень чутко относится к студенческим протестам. Он один из немногих профессоров, которые публично объявляют о поддержке событий, принимают участие в генеральных ассамблеях и манифестациях лионских студентов. Более того, он единственный преподаватель философского факультета, который подчеркивает свое участие в движении. Делёз ему симпатизирует и прислушивается к нему. Его ученица Крис Юнес вспоминает генеральную ассамблею, на которой собралось много студентов. Рядом с ней одна студентка жаловалась подруге, что работающие студенты не могут себе позволить провалиться на экзаменах, потому что ребенка надо кормить и есть подработка в школе: «Делёз, сидевший рядом с ней, устал это слушать и сказал ей: „Но ясно же, что нельзя прекращать движение. Нужно, чтобы оно было. Вы же видите, что происходящее важно“» [744]744
  Крис Юнес, интервью с автором.


[Закрыть].

Делёз всецело на стороне движения. Когда 10 мая 1968 года к нему в Лион заезжает Морис де Гандийяк, его научный руководитель, его встречают плакаты, красные флаги, растяжки, вывешенные на балконе детьми Делёза, Жюльеном и Эмили. Однажды майским вечером семья Делёз пригласила на ужин Жанетт Коломбель с мужем, и тут явился студент с известием о том, что готовится нападение крайне правых на пикет студентов университета: «Мы с Жилем бегом спустились по лестнице, чтобы присоединиться к нашим студентам»[745]745
  Jeannette Colombel, «Deleuze – Sartre: pistes», dans André Bernold et Richard Pinhas (sous la dir.), Deleuze épars, Paris: Hermann, 2005, p. 43.


[Закрыть]. В конце июня бывший ученик Делёза 1951 года, Клод Лемуан, ставший членом команды Алена Пейрефита в Управлении радио– и телевещания Франции (ORTF), то есть оказавшийся в противоположном лагере, наблюдает, как в Дом радио врывается группа манифестантов, среди которых он узнает Делёза: «Они подходят к моему кабинету, и один из них говорит: „Мы хотим видеть Лемуана!“»» Я указал им на соседний кабинет, который они заняли на четыре часа. Жиль меня сразу узнал и весело посмеялся. Я, в свою очередь, воспользовался этим, чтобы потихоньку улизнуть»[746]746
  Клод Лемуан, интервью с автором.


[Закрыть].

Делёз решил любой ценой завершить докторскую диссертацию и защитить ее осенью 1968 года. Таким образом, он посвящает ей все лето, которое проводит в семейном имении Мас Ревери в Сен-Леонар-де-Нобла в Лимузене. Но он так сильно устает, что приходится обратиться к врачу, диагностировавшему возвращение давнего туберкулеза, не поддающегося лечению антибиотиками, из-за которого в одном из его легких образуется огромная дыра. Ему приходится срочно лечь в больницу, чтобы не сорвать защиту диссертации, отложенную до января 1969 года. Таким образом, в начале 1969 Делёз одним из первых приходит защищаться в Сорбонну после майских событий, которые тогда еще далеки от завершения. Зная, что он тяжело болен, комиссия решает немного сократить время защиты, чтобы не слишком утомлять кандидата, исключительную ценность работы которого все признают. Но больше всего комиссия боится прихода незваных и докучливых гостей, и она не уверена, что сможет вести свою работу в привычном порядке.

У них была только одна мысль: как бы не столкнуться с бандами, которые собрались в Сорбонне, и они были напуганы. Помню, что председатель комиссии сказал мне, что есть два варианта: либо защищать диссертацию на первом этаже, там есть преимущество – два выхода. Но есть одно неудобство: на первом этаже болтается больше банд. Либо проводить защиту на втором этаже, преимущество которого в том, что банды туда добираются реже, но есть и недостаток: один вход и выход. Защищая диссертацию, я никак не мог встретиться взглядом с председателем комиссии, он не спускал глаз от двери, смотрел, не идут ли банды[747]747
  L’Abécédaire de Gilles Deleuze.


[Закрыть].

После защиты Делёз говорит своему другу Франсуа Шатле о желании работать в парижском регионе:

Что сказать об этой защите? Даже нечего вспомнить забавного, пустота, полная пустота. Встретил Алкье на следующий день, и мне показалось, что он со мной распрощался. Тем лучше. Но мне нужно оказаться в следующем году в Венсене или в Нантере. Хочу устроить себе другое лежбище, не хочу начинать все заново в Лионе[748]748
  Жиль Делёз, письмо Франсуа Шатле, 1969, фонд Шатле, IMEC.


[Закрыть].

После защиты Делёз вынужден лечь на тяжелую операцию, торакопластику. Отныне он будет жить с одним легким, что обрекает его на постоянные инъекции и проблемы с дыханием до конца дней. Эта операция потребовала также реабилитации в течение целого года, который он проводит в обществе своей жены, вдали от треволнений, в лимузенском имении. Именно на фоне этого ослабления жизненных сил и вынужденного ухода от мира Делёз знакомится с Гваттари[749]749
  См. пролог в настоящем издании.


[Закрыть].

Без мая 1968-го эта встреча не состоялась бы. Для них события 1968 года сыграли роль «учреждающего разрыва» (Мишель де Серто). Следуя заветам Жоэ Буске, которого Делёз так часто упоминает в 1967 году, их первое совместное произведение, «Анти-Эдип» уходит корнями в май 1968-го, несет на себе отпечаток интеллектуального бурления этого периода. Комментируя публикацию этой первой совместной работы, Гваттари подтверждает эту связь: «Май 68-го был потрясением для Жиля и для меня, как и для многих других: мы тогда не знали друг друга, но эта книга сегодня является все же продолжением событий Мая»[750]750
  Félix Guattari, «Entretien sur L’Anti-Œdipe», L’Arc, № 49, 1972; переиздано в: Жиль Делёз, Переговоры, с. 28.


[Закрыть].