Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

А если так, то неужели мы будем с веселым сердцем по-прежнему держать в избирательном законе очевидную причину правительственных кризисов? Неужели, боясь конституционных трудностей, мы так и будем, прежде чем расколоться окончательно, устраивать парламентские бои и, как бы ради своего удовольствия, умножать и умножать шансы вспыхивания самых разных конфликтов?

Так пусть же подумают вот о чем: то, что когда-то называлось «правительственным кризисом», отныне будет называться «конфликтом властей» и будет приобретать гигантские масштабы. Мы уже видели нечто подобное, когда нашей Конституции не исполнилось еще и двух месяцев, и, не будь великолепной выдержки и умеренности Национального собрания, бушевали бы сейчас сильнейшие революционные бури.

Конечно, был могучий мотив, позволявший нам избегать причин, вызывающих правительственные кризисы. При режиме представительной монархии эти кризисы творили много зла, но в конце концов было найдено решение. Король мог распускать Палату и обращаться к стране. Если страна осуждала оппозицию, результатом оказывалось новое большинство, и гармония властей восстанавливалась. Если же страна осуждала правительство, это тоже создавало большинство, и королю приходилось уступать.

Теперь вопрос стоит о взаимоотношениях не оппозиции и правительства, а законодательной и исполнительной власти, причем обе ветви имеют мандат на определенный срок, то есть между двумя всеобщими голосованиями.

Повторю лишний раз, что я не пытаюсь решить, кто должен уступить, а лишь говорю: давайте уж как-нибудь вытерпим испытание, если оно выпало нам естественным образом, но будем осторожны и не будем искусственно вызывать испытаний по несколько раз в год.

Опираясь на уроки прошлого, я спрашиваю: разве заявлять, что представители могут стремиться получить министерские портфели, не означает затевать коалиции, умножать правительственные кризисы или, точнее сказать, конфликты властей? Предоставляю моим коллегам поразмышлять об этом.

Теперь несколько слов о двух возражениях.

Мне говорят: «Вы усматриваете слишком много вещей в простой допустимости для депутатов войти в правительство. Послушать вас, получается, что без такой допустимости республика была бы раем. Уж не думаете ли вы, что, закрыв депутатам дверь во власть, вы сумеете загасить все страсти? Разве не заявляли вы сами, что в Англии коалиции становятся невозможными, потому что они стали непопулярными, и разве не видели все, как Пиль и Рассел были готовы к вполне лояльному состязанию между собой?»

Такой аргумент можно выразить иначе и кратко: поскольку всегда бывают дурные страсти, сделаем отсюда вывод, что надо заложить в закон пищу и подпитку для самой дурной из всех страстей. Я думаю, что чем больше и чем дольше коалиции творят зло, тем больше они, так сказать, изнашиваются и ветшают. Такое происходит вообще со всеми видами зла, и это еще один мотив, чтобы посеять здоровое зерно в наши законы. Никчемные войны, тягостные налоги, будучи следствиями происков коалиций, научили Англию презирать их. Я не говорю, что нам нужно потратить два или три века, чтобы через страдания воспринять такой же урок. Вопрос заключается в том, не лучше ли сейчас отклонить плохой закон или же лучше принять его, и тогда через сотню лет избыток зла вызовет реакцию, нацеленную на обретение добра.

Говорят еще вот что: «Запретить депутатам входить в правительство значит лишить страну всех крупных талантов, которые обнаруживаются и проявляются в Национальном собрании».

Я же говорю, что, совсем наоборот, оставлять депутатов депутатами означает удерживать их на службе общему благу. А вот показывать талантливому человеку, являющемуся представителем, заманчивую перспективу пребывания у власти, это-то как раз и значит творить в сотню раз больше зла, ибо, войдя в коалицию, он потом не совершит никакого блага, будучи членом кабинета. Его талант, его гений будет повернут против общественного спокойствия и благополучия.

Впрочем, не предаемся ли мы иллюзии, когда воображаем, будто все великие таланты сосредоточены в Палате? Неужели можно поверить, что во всей армии не найдется хорошего военного министра, а во всем судебном ведомстве не сыщешь хорошего министра юстиции?

Если талантливые и даже гениальные люди имеются в Палате, то пусть они там и остаются. Они будут оказывать благотворное влияние на складывающиеся группы большинства и на правительства, тем более что они никак не будут заинтересованы в том, чтобы оказывать влияние злотворное.

Даже если рассматриваемое мною сейчас возражение имело бы хоть какую-то ценность и правомерность, все равно оно блекнет перед несоизмеримо большими опасностями, связанными с деятельностью коалиций, то есть с фатальными последствиями статьи, против которой я выступаю. Можем ли мы надеяться найти решение, которое не содержало бы в себе никаких неудобств и изъянов. Давайте-ка научимся хотя бы выбирать из двух зол меньшее. Со странной логикой выступают софисты, утверждая: ваше предложение имеет маленькое неудобство, в моем предложении неудобств масса; поэтому надо отклонить ваше предложение именно из-за наличия в нем маленького неудобства.

Итак, подведем итог нашему слишком длинному и одновременно слишком короткому повествованию.

Вопрос о парламентских несовместимостях – это сама суть, сама сердцевина Конституции. Мы целый год не поднимали этого вопроса, а его надо решать.

Решение, отвечающее справедливости и общей полезности, зиждется, как мне представляется, на двух ясных, простых и бесспорных принципах:

1. Чтобы попасть в члены Национального собрания, не должно быть никаких исключений ни для кого, надо лишь принять некоторые меры предосторожности в отношении государственных должностных лиц.

2. Абсолютно исключается переход избранного представителя на любую государственную должность.

Иными словами:

Каждый избиратель может быть избранным.

Каждый представитель должен оставаться представителем.

Все это и заключено в моем предложении, которое я сформулировал так:

1. Государственное должностное лицо, избранное представителем, не теряет своих прав и должностных званий, но оно не может исполнять свои должностные функции и получать за них вознаграждение в течение всего срока действия его депутатского мандата.

2. Избранный представитель не может занимать никакой государственной должности, в частности и в особенности должности министра.

Справедливость и братство¹

По множеству вопросов экономическая школа находится в оппозиции к многочисленным социалистическим школам, которые утверждают, что они больше продвинулись вперед и – с этим я охотно соглашаюсь – более активны и популярны. Мы имеем в качестве противников (я не хотел бы сказать – в качестве клеветников и хулителей) коммунистов², фурьеристов, оуэнистов, Кабе, Л. Блана, Прудона, П. Леру³ и немало других.

Довольно странно, что эти школы различаются между собой в не меньшей степени, чем они отличаются от нас. Надо поэтому, чтобы все они исходили из какого-то общего принципа, из которого мы не исходим. Надо также, чтобы этот их общий принцип был действительно общим и прилагался к бесконечному разнообразию, наблюдающемуся в их рядах.

Я полагаю, что нас радикально разделяет следующее:

Политическая экономия требует от закона лишь всеобщей справедливости.

Социализм во всем своих ветвях и ответвлениях и бесчисленных демаршах и действиях требует от закона реализации догмы братства.

И что же получается? Социализм, вместе с Руссо, допускает, что весь социальный порядок определяется законом. Известно, что Руссо уповал на общественный договор. Луи Блан на первой же странице своей книги о революции пишет: «Принцип братства – это такой принцип, согласно которому все члены большого человеческого семейства рассматриваются как солидарные друг с другом, и в один прекрасный день все сообщества, эти творения людей, будут организованы по образцу человеческого тела – творения Бога».

Исходя из этого, а именно, что общество есть творение человека, творение закона, социалисты должны сделать вывод, что в обществе нет ничего такого, что не было бы заранее определено и урегулировано законодателем.

Следовательно, видя, что политическая экономия требует от закона, чтобы повсюду и для всех господствовала справедливость, они думают, что она, политическая экономия, не допускает братства в социальных отношениях.

Убеждены в этом они твердо. «Так как общество полностью зависит от закона, – утверждают они, – и так как вы требуете от закона только справедливости, значит вы исключаете братство из закона, а следовательно, и из общества».

Отсюда – их обвинения в жесткости, черствости, холодности, сухости в адрес экономической науки и тех, кто ее представляет и распространяет.

Но верна ли их основная посылка? Верно ли, что все общество втиснуто в закон? Если посылка неверна, то рушатся все только что перечисленные обвинения.

Да и в самом деле, говорить, что позитивный закон, всегда действующий, опираясь на власть, принуждение, карательную силу, на штык и тюрьму, на пресечение всех и всяких преступлений, говорить, что такой закон, далекий даже от простого упоминания о привязанности, дружбе, любви, самоотречении, преданности, жертвенности, не может декретировать того, что резюмирует все эти добрые качества, то есть братства, говорить это разве означает уничтожать или отрицать благородные свойства нашей натуры? Нет, разумеется. Говорить так – это говорить лишь о том, что общество – понятие гораздо более широкое, нежели закон, и что совершается великое множество актов и проявляется великое множество чувств вне и поверх закона.

Что до меня, то я от имени науки и в меру всех моих сил протестую против столь жалкого толкования вещей, по которому получается, что мы, видя, что закон имеет свой предел, якобы отрицаем все то, что находится за этим пределом. Нет и еще раз нет! Поверьте, мы тоже с восторгом воспринимаем великолепное слово «братство», сошедшее к нам восемнадцать веков назад со святой горы и начертанное навсегда на нашем республиканском знамени. Мы тоже страстно желаем, чтобы индивиды, семьи, народы объединялись и помогали друг другу на трудном пути жизни простого смертного. У нас тоже сильнее бьется сердце и навертываются на глаза слезы, когда мы узнаем о великодушных поступках, объединяющих и сплачивающих граждан, самые разные классы, целые народы, как будто бы самой судьбой предназначенные вести за собой все остальные народы по пути прогресса и цивилизации.

Да разве есть нужда нам самим говорить о себе? Пусть судят нас по нашим делам. Конечно, мы хотели бы думать, что сегодняшние публицисты, которые хотят вытравить из человеческих сердец всякое чувство личного интереса, которые беспощадно бичуют то, что они называют индивидуализмом, которые беспрестанно произносят слова «преданность», «жертвенность», «братство», так вот, мы хотим, что они были движимы исключительно этими возвышенными мотивами, следовать которым они советуют другим, чтобы они не только давали советы, но и демонстрировали собственным примером, что они стремятся держать и вести себя с гармонии со своей доктриной; мы хотим верить их словам, преисполненным бескорыстия и милосердия. Но в конце концов путь и нам будет разрешено сравняться с ними в этом отношении.

Каждый из этих Дециев⁴ имеет план, как осчастливить человечество, и все они своими повадками дают понять, что если мы боремся против них, то это потому, что мы опасаемся либо за наше имущество, либо за какие-нибудь социальные выгоды. Нет, мы боремся против них потому, что считаем их идеи ложными, а их проекты – одновременно наивными и разрушительными. А вот если бы они убедительно доказали, что вполне можно опустить счастье с небес на землю, искусственно организуя общество или декретируя братство, тогда каждый из нас, хотя мы и экономисты, кровью подписал бы подобный декрет, отдав ее последнюю каплю.

Однако никто не доказал нам, что братство придет и утвердится само по себе. Там и тогда, где и когда оно проявляет себя, оно вызывает нашу живую симпатию, потому что оно проявляется, преодолевая все и всякие законодательные пути. Братство спонтанно, или его нет совсем. Декретировать его значит его уничтожить. Закон может принудить человека действовать по справедливости, но он не может принудить его быть преданным делу справедливости.

Впрочем, отнюдь не я придумал такое различие. Как я уже говорил выше, эти слова вышли из уст божественного основателя нашей религии:

«Закон говорит вам: не поступайте с другими так, как вы не хотите, чтобы поступали с вами.

А Я говорю вам: поступайте с другими так, как вы хотите, чтобы поступали с вами».

Мне думается, что эти слова как раз указывают на границу, разделяющую справедливость и братство. Мне кажется также, что они проводят демаркационную линию – не скажу абсолютную и непреодолимую, но теоретическую и рациональную – между сферой применения и действия закона и поистине беспредельной областью спонтанных действий и поступков человека.

Когда большое число семей, чтобы жить, развиваться и совершенствоваться, нуждаются в труде, трудясь либо каждая семья самостоятельно, либо объединившись в ассоциацию, и когда они создают и поддерживают общую, совместную силу, то чего могут они от нее требовать, если не защиты всех людей, всех видов труда и собственности, всех прав и всех интересов? И разве это не есть всеобщая справедливость? Ясно, что право каждого имеет своим пределом совершенно такое же право всех других. Поэтому закон может лишь признать такой предел и заставить людей не выходить за него. Если же закон будет разрешать некоторым людям переходить этот предел, то такое может совершаться только в ущерб другим. Тогда закон будет несправедливым. Больше того, он будет вопиюще несправедливым, если будет не просто допускать переход предела, а приказывать перейти его.

Возьмем, к примеру, собственность. Здесь принцип таков: то, что каждый сделал своим трудом, принадлежит ему, хотя труд каждого может быть в очень разной степени умелым, упорным, удачливым и, следовательно, продуктивным. Когда два труженика хотят соединить свои усилия, чтобы потом разделить продукт труда по взаимному согласованию или обменяться между собой своими продуктами, или же один хочет сделать другому заем или дарение, что тут делать закону? Мне кажется, ничего, не считая требования исполнения договоренностей, предотвращения насилия, обмана, надувательства и наказания за них.

Разве означает это, что закон должен пресекать проявления преданности и великодушия? Кому может прийти в голову такая мысль? Или, навыворот и еще пуще, должен ли закон приказывать быть преданным и великодушным? Вот пункт или пункты, разделяющие экономистов и социалистов.

Если социалисты хотят сказать, что в чрезвычайных обстоятельствах и безотлагательных случаях государство должно подготовить ресурсы, помочь некоторым несчастным, способствовать некоторым сделкам, то – Бог мой! – мы вполне согласны с ними и желаем только, чтобы такие дела проводились наилучшим образом. Тем не менее и на этом пути есть пункт, за который заходить нельзя; это тот случай, когда предусмотрительность правительства уничтожает предусмотрительность индивида, подменяя ее. Совершенно очевидно, что в этом случае, так сказать, организованное милосердие приведет за собой постоянное зло и лишь преходящее, быстро исчезающее добро.

Однако у нас с ними нет и речи об исключительных мерах. Мы ставим вопрос так: имеет ли своей задачей закон, рассматриваемый с общей и теоретической точки зрения, констатировать и заставлять не нарушать предел предсуществующих прав индивидов, или же он должен прямо и непосредственно давать счастье людям, вызывая к жизни акты преданности, самоотверженности и самопожертвования?

Больше всего меня удивляет в этой последней системе, то есть во второй части вопроса (и я в этой моей статье буду часто к ней возвращаться), полная неопределенность в том, что касается человеческой деятельности и ее результатов, неизвестность, в которую закон погружает общество и которая вполне способна парализовать все его силы.

Все знают, что такое справедливость, где и как она проявляется. Она есть постоянный и твердо зафиксированный фактор. Если закон будет руководствоваться единственно справедливостью, каждому будет понятно как вести себя и улаживать собственные дела.

Но вот перед нами братство. Где его стержень, где предел, какова форма? Все это уходит в бесконечность и исчезает в ней. В конце концов братство заключается в принесении жертвы другому, в труде для другого. Когда оно свободно, спонтанно, добровольно, я понимаю и приветствую его. Я восхищаюсь самопожертвованием тем больше, чем оно полнее. Но когда обществу предлагают принцип, согласно которому закон вменяет, навязывает его – так сказать, чисто по-французски, – когда распределение плодов труда совершается законодательным путем невзирая на всякие там права труда, то кто может предугадать, в какой степени этот принцип будет действовать, какую форму приобретет каприз законодателя, в каких институциях найдет свое воплощение закон. И я спрашиваю: может ли вообще в таких условиях существовать общество?

Заметьте, что жертвенность по самой своей природе беспредельна. Она простирается от гроша, брошенного в плошку нищего, до дарования самой жизни. Евангелие, проповедующее братство, объясняет его в виде советов и говорит нам: «Если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему и другую. И кто захочет взять с тебя верхнюю одежду, отдай ему и рубашку»⁵. Священное писание сделало больше, чем объяснить, что такое писание, оно поведало нам о самом совершенном, самом трогательном и самом возвышенном примере жертвенности – о распятии на Голгофе.

Ну, так что ж? Неужели скажут, что законодательство обязано довести до такой точки, притом сугубо административными мерами, учение о братстве? Или оно должно остановиться на полпути? Но где именно находится этот отрезок пути и по каким правилам будет совершаться остановка? Сегодня эти вопросы решаются голосованием и выборами, завтра они будут решаться другим голосованием и другими выборами.

Такая же неопределенность касается и формы. Вопрос в том, заставить ли некоторых принести жертву всем или заставить всех принести жертву некоторым. Кто может мне сказать, как возьмется за это закон? Ведь невозможно отрицать, что число формул и формулировок братства весьма и весьма неопределенно. Не проходит и дня, чтобы я не получал по почте таких формулировок, и все они, заметьте, очень разные. По правде сказать, не безумие ли верить, будто страна вкусит что-то от нравственного и материального благополучия, если будет принят принцип, по которому не сегодня завтра законодатель может приказать всей стране взять на вооружение какой-нибудь один из ста тысяч образчиков братства – тот образчик, который ему вдруг полюбится?

Теперь я позволю себе выяснить, какие наиболее важные последствия имеют система экономистов и система социалистов.

Прежде всего допустим, что страна приняла за основу своего законодательства справедливость, всеобщую справедливость.

Предположим, что граждане говорят правительству: «Мы берем на себя ответственность за наше собственное существование, за наш труд, наши торговые сделки, наше образование, прогресс, вероисповедание; ваша единственная задача – удерживать нас всех и во всех отношениях в рамках наших прав».

Уже столько на свете было всего перепробовано, но все же хотел бы, чтобы моему народу или любому другому народу на земле пришла в голову фантазия испробовать и это, только что сказанное. Разумеется, и никто не станет отрицать этого, механизм тут проще простого. Каждый может пользоваться всеми своими правами, лишь бы он не нарушал прав других. Подобный эксперимент тем более заманчив, что народы, которые фактически наиболее близки к этой системе, превосходят все остальные народы в том, что касается безопасности, процветания, равенства и достоинства. Да-да, и если мне остается жить десять лет, я отдал бы девять лет за то, чтобы прожить один год в моем отечестве, согласившемся на такой эксперимент. И вот, как мне представляется, счастливым свидетелем чего бы я оказался:

Прежде всего, каждый был бы уверен в своем будущем в части, касающейся отношения к нему со стороны закона. Как я уже говорил, справедливость – настолько конкретная и определенная вещь, что законодательство, занимающееся только ею, было бы незыблемым и стабильным. Оно не могло бы предаваться всяким вариациям ради достижения одной-единственной цели: заставить уважать личность и ее права. Каждый мог бы заниматься чем угодно, лишь бы это было честное занятие, и ничего не боялся бы, не испытывал бы никакой неуверенности. Все профессии и карьеры были бы доступны всем, каждый свободно проявлял бы свои способности в зависимости от собственного решения, интересов, склонностей, таланта, обстоятельств разного рода; не было бы ни привилегий, ни монополий, ни ограничений.

Далее, поскольку все силы правительства будут направлены на предупреждение и карание обмана, мошенничества, правонарушений, преступлений, насилия, то надо полагать, что оно будет делать это свое дело более успешно, чем сегодня, когда его силы распылены по бесчисленному множеству объектов, не имеющих никакого отношения к его основной задаче. Даже наши противники не станут отрицать, что предотвращать и наказывать несправедливость есть главная миссия государства. Почему же столь драгоценное искусство предупреждать и наказывать так мало преуспело у нас? Потому что государство пренебрегает им и занимается тысячью других вещей, перегружающих его. Потому-то безопасность и не выступает – ой, как еще далеко до этого! – отличительной чертой французского общества. Она была бы полной при режиме, аналитиком которого я сейчас, на этих страницах, стал. Это была бы безопасность будущего, ибо никакая утопия не могла бы быть навязана посредством силы государства; это была бы безопасность настоящего, ибо эта сила использовалась бы исключительно для того, чтобы побеждать и уничтожать несправедливость.

Здесь уместно сказать несколько слов о последствиях, порождаемых самой безопасностью. Возьмем собственность в разнообразных ее формах – на землю, на движимое имущество, собственность промышленника, интеллектуала, ремесленника, и все эти формы ее надежно гарантированы. Она защищена от посягательств злоумышленников и, больше того, от посягательств со стороны закона. Каков бы ни был характер услуг, которые трудящиеся оказывают обществу или друг другу, или же, в порядке обмена, кому-нибудь за границей, эти услуги всегда будут иметь свою естественную ценность. Ценность эта может меняться в зависимости от разного рода событий, но никогда на нее не будут воздействовать капризы закона, налоговые требования, интриги, претензии и влияние парламентариев. Поэтому цена вещей и труда будет подвергаться лишь самым незначительным колебаниям. В таких условиях открываются возможности для успешного развития промышленности, приумножения богатств, накопления капиталов. Все это будет расти и множиться с чудодейственной быстротой.

А когда умножаются капиталы, они конкурируют между собой; вознаграждение за предоставление их взаймы снижается; иными словами, снижается процент, который все меньше и меньше ложится дополнительным грузом на цену продуктов. Соответственная доля капитала в совокупном продукте непрерывно идет вниз. Этот, так сказать, проводник труда становится более распространенным и доступным большему числу людей. На ту же самую долю дешевеющего капитала падает и цена предметов потребления; жизнеобеспечение становится дешевле, а это – первое и важнейшее условие освобождения трудящихся классов от всяческих пут⁶.

Одновременно и по той же причине (то есть ввиду быстрого роста капитала) непреложно и со всей необходимостью растут заработки. Ведь капиталы не дают ничего, если не пускать их в дело. И чем больше фонд заработной платы, чем активнее он используется применительно к определенному числу работников, тем выше заработок каждого из них.

Таким образом, строгое следование режиму справедливости, а значит свободы и безопасности, ведет к улучшению жизни ныне страдающих классов, причем делается это сразу двумя путями – удешевлением жизнеобеспечения и повышением заработков.

И прямо-таки невозможно, чтобы при таком улучшении жизни рабочих не возвысилась, не стала чище их нравственность. Здесь мы вступаем на путь обеспечения равенства. Я имею в виду не только равенство всех перед законом, создаваемое обсуждаемой сейчас мною системой, которая исключает всякую несправедливость, а прежде всего то реальное равенство в материальном и нравственном отношении, которое есть результат повышенного вознаграждения за труд, связанного с пониженным вознаграждением за предоставление капитала.

Если мы взглянем на отношения нашего народа с другими народами, то увидим, что эти отношения благоприятствуют состоянию мира. Быть готовым отразить агрессию – вот единственная забота внешней политики нашей страны. Она не угрожает никому, и никто не угрожает ей. У нее нет какой-то особой дипломатии, тем более, так сказать, вооруженной дипломатии. В силу принципа всеобщей справедливости ни один гражданин не сможет ради своих интересов обратиться к закону, чтобы тот помешал другому гражданину торговать с заграницей, и поэтому внешнеторговые отношения нашего народа будут свободны и очень широки. Никто не оспорит того, что такие отношения способствуют поддержанию мира. Они же будут для него и подлинной и драгоценной системой защиты, делающей ненужными арсеналы оружия, крепости, военный флот и постоянную армию. Тем самым все силы народа будут посвящены производительному труду, а это послужит еще одной причиной роста капиталов со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Нетрудно видеть, что у такого народа правительственный аппарат сведен до необходимого минимума, а административная машина сильно упрощена. Почему? Да потому, что государственная сила будет иметь единственную задачу – обеспечивать справедливость в отношениях между гражданами. Это можно делать малыми средствами, и даже сегодня соответствующие расходы обошлись бы Франции всего в двадцать шесть миллионов. Народ такой страны почти не платил бы налогов. Прогресс и развитие цивилизованности будут делать управление страной все более простым и экономичным, ибо чем больше справедливость будет оказываться добрых привычек и нравов в самом обществе, тем легче будет сокращать силу, организованную в целях обеспечения справедливости.

Когда же страна буквально раздавлена всяческими налогами, то крайне трудно и, я бы сказал, невозможно распределить их тяготы более или менее равномерно. Статистики и финансисты даже не мечтают об этом. Есть еще более трудная, вернее совершенно уже невозможная вещь – это переложить налоговое бремя на богатых. Государство может иметь достаточно денег, черпая их решительно у всех, особенно у народных масс. Однако при том простом режиме, адвокатом которого я выступаю – быть может, тщетно, – то есть при режиме, требующем лишь немного десятков миллионов, нет ничего более легкого, чем справедливое распределение маленьких налогов. Достаточно будет изымать их пропорционально имеющейся собственности и проводить это через муниципальные советы. Не будет больше тяжких фискальных поборов, не будет всепожирающей бюрократии – этих кровопийц и паразитов на социальном теле; не будет всяких косвенных обложений, этих денег, вырванных силой или хитростью, этих фискальных ловушек, расставленных на всех дорогах и тропинках труда, этих пут, которыми повязывают нас тем крепче, чем больше лишают нас свобод и ресурсов.

Нужно ли доказывать, что непременным результатом предлагаемого мною режима будет порядок? Откуда возьмется беспорядок? Не от нищеты; она, по всей вероятности, будет вовсе неизвестна в стране, по меньшей мере нищета хроническая. Если же и будут случаться какие-то отдельные беды и страдания, то никому и в голову не придет обвинять в этом государство, правительство, закон. Сегодня принято думать, что государство в принципе для того и существует, чтобы распределять богатство на всех, и потому от него требуют отчета о выполнении такого обязательства. Чтобы как-то выкрутиться, оно увеличивает налоги, усугубляет нищету, которую призвано искоренить. Публика осаждает государство новыми требованиями, оно отвечает новыми поборами, и нам приходится шагать от одной революции к другой. Но когда все поймут, что государство должно брать у трудящихся только строго необходимое для гарантирования их от всякого надувательства и насилия, тогда откуда же возьмется беспорядок?

Наверное, найдутся люди, которые подумают, что при столь простом и легко реализуемом режиме общество заскучает и впадет в угрюмость. Куда денется большая политика? Чему будут служить государственные деятели? Всенародно избранные депутаты, вынужденные заниматься лишь совершенствованием Гражданского и Уголовного кодексов, разве не прекратят они являть жадной до зрелищ публике сцен страстных дебатов и драматических битв?

Такое странное пристрастие проистекает из идеи, будто правительство и общество суть одно и то же. Ложная и пагубная идея! Если бы она была верна, то и в самом деле упростить правительство означало бы обеднить общество во всех отношениях.

Но разве только скучными делами будет заниматься государственная сила ради обеспечения господства справедливости и разве отнимется что-нибудь от инициативности самих граждан? Разве даже сегодня их многообразная деятельность заключена в узкие рамки закона? Разве, отнюдь не отклоняясь от принципа справедливости, они не будут иметь досуга, чтобы создавать бесконечное множество комбинаций и всякого рода ассоциаций – религиозных, благотворительных, промышленных, сельскохозяйственных, интеллектуальных, даже возводить фаланстеры и творить всякие икарии. Каждый будет участвовать во всем этом добровольно, притом на свой страх и риск. Государство же должно участвовать лишь в таком страхе и риске, который затрагивает все общество.

Возможно, скажут: «Да, в таком режиме мы ясно видим справедливость, экономность, свободу, богатство, мир, порядок и равенство, но мы не видим в нем братства!»

Еще и еще раз повторю: неужто в человеческом сердце пребывает лишь то, что вложил в него законодатель? Неужели для появления братства на земле требуется урна для голосования? Разве закон запрещает вам благотворительность ввиду того, что он лишь вменяет вам в обязанность быть справедливыми? Разве женщины перестанут быть отзывчивыми и жалостливыми только оттого, что отзывчивость и жалостливость не записаны в кодексе? Есть ли в кодексе статья, которая, отрывая дочь от тепла и ласки матери, заставляет ее бежать туда, где раскрываются страшные телесные и еще более страшные духовные раны? Есть ли в нем статья, определяющая призвание священника? К какому писаному закону, к какому правительственному вмешательству надо отнести основание христианства, страстное служение апостолов, мужество мучеников, добродетель Фенелона или Франсуа де Поля, самоотречение множества людей, которые, тысячу раз рискуя жизнью, бьются за счастье народа?⁷