Текст книги "Протекционизм и коммунизм"

Всякий раз, когда мы наблюдаем какое-нибудь доброе и прекрасное деяние, мы хотим, и это вполне естественно, чтобы таких деяний было как можно больше. И когда мы видим, что в обществе существует сила, которой подвластно все, наша первая мысль – заставить эту силу узаконить добрые дела. Но тотчас встает вопрос: не извращается ли тем самым сама природа и этой силы, и доброго деяния, которое из добровольного становится обязательным. Что до меня, то мне и в голову не приходит, будто закон, который есть сила, может полезным образом быть применен к чему-либо иному, кроме как к наказанию неправоты и обеспечению прав.

Итак, я обрисовал, как будет жить страна при предлагаемом мной режиме. Теперь предположим, что в народе возобладало мнение, что закон не должен ограничиваться, так сказать, внедрением справедливости, а должен еще внедрять и братство.

Что получится? Тут мне не придется тратить много слов, так как читателю достаточно будет перевернуть вверх тормашками уже преподнесенную ему картину.

Прежде всего, над всей областью частной, индивидуальной деятельности будет витать ужасающая неуверенность и неопределенность и буквально смертельная небезопасность, ибо братство может приобретать миллиарды неизвестных доселе форм и, значит, требовать миллиардов неизвестных ранее законодательных актов. Бесчисленные проекты будут ежедневно угрожать существованию более или менее утвердившихся отношений. Во имя братства кто-нибудь потребует униформизации заработков, и вот трудящиеся классы низводятся до положения индийских каст; ни умелость, ни смелость, ни усердие, ни интеллект не помогут им подняться вновь; свинцовый закон будет давить на них тяжким своим весом. Мир, в котором они окажутся, будет подобен Дантову аду: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Во имя братства кто-нибудь другой потребует сократить труд до десяти, восьми, шести, четырех часов, и наконец всякое производство остановится. А поскольку больше не будет хлеба, чтобы утолить голод, не будет сукна, чтобы уберечься от холода, кто-нибудь третий надумает заменить хлеб и сукно принудительными бумажными деньгами. Но разве не на экю мы покупаем все вещи? Умножить экю, продолжает он, значит увеличить количество хлеба и сукна, а умножить бумагу значит умножить экю. Смекаете? Четвертый потребует декрета об отмене конкуренции, пятый – об отмене всякой личной выгоды. Тот хочет, чтобы работой обеспечивало людей государство, этот – чтобы оно давало им образование, еще один – чтобы все граждане жили на пенсию. Наконец, еще найдется один, который захочет убрать всех королей и императоров с земного шара и объявить всеобщую войну во имя братства. Уф, хватит! И так ясно, что на этом пути источник утопий неиссякаем. Но все они будут отвергнуты, скажут мне. Пусть так, но возможно, что не все они будут отвергнуты, и такой возможности достаточно, чтобы сделать труд ненадежным, а такая неуверенность сильнейшим образом вредит труду.

При таком режиме не будут образовываться капиталы. Они будут чрезвычайно редкими, дорогими, сконцентрированными. Это означает, что будут снижаться заработки, а неравенство будет рыть все более глубокую пропасть между классами.

Государственные финансы не замедлят оказаться в полнейшем беспорядке. Иначе и быть не может, когда государство обязано давать все и всем. Люди будут гнуться под грузом налогов, всяческие займы не будут успевать сменять друг друга; когда пожрут настоящее, примутся пожирать будущее.

В конце концов, поскольку будет принят принцип, по которому творить братство между гражданами будет государство, весь народ превратится в просителя, в попрошайку. Земельная собственность, сельское хозяйство, промышленность, торговля, флот, разного рода компании – все это запросит и затребует опеки и благосклонности государства. Государственная казна станет объектом разграбления. Каждый будет иметь веские основания доказывать, что узаконенное братство следует понимать так: «выгоды – мне, убытки – другим». Усилия всех будут направлены на то, чтобы вырвать у законодателей клок братских привилегий. Страдающие классы, получив больше денежного номинала, отнюдь не преуспеют в жизни. Число страдающих будет непрерывно расти, так что всякое движение будет движением от одной революции к другой.

Одним словом, будет развертываться самый мрачный спектакль, пролог к которому уже предложили нам некоторые наши современники, приняв губительную идею законного братства.

Излишне было бы говорить, что подобная мысль продиктована великодушием и чистыми намерениями. Именно поэтому она так быстро приобрела симпатию масс, но также именно поэтому она, будучи ложной, незаметно и прямо у нас под ногами разверзает пропасть.

Хочу добавить, что я был бы счастлив, если бы мне доказали, что я заблуждаюсь. Бой мой! Если бы и в самом деле можно было бы декретировать всеобщее братство, которое эффективно поддерживалось бы государственной силой; если бы, как того хочет Луи Блан, можно было простым голосованием в парламенте упразднить всякий личный интерес и всякую тягу к нему; если бы можно было законодательным путем реализовать лозунг пацифистской демократии, касающийся отношений с заграницей, – «Больше эгоизма!»; если бы можно было сделать так, чтобы государство давало все и всем, но при этом ни у кого не брало бы ничего, – то в добрый путь! Я безусловно проголосовал бы за соответствующий закон и был бы в восторге оттого, что человечество идет к совершенству и счастью такой короткой и легкой дорогой.

Однако приходится сказать – и повторить, – что подобные концепции химеричны и никчемны, будучи преисполнены наивностью. Правда, нет ничего удивительного в том, что они пробудили надежды у страдающего класса трудящихся. Но как такие концепции могли ввести в заблуждение известных и опытных публицистов?

Говоря о лишениях и страданиях огромного числа наших собратьев, эти публицисты полагают, что виной и причиной тому – свобода, воплощающая в себе справедливость. Они исходят из идеи, будто система свободы, то есть истинной справедливости, была законным образом подвергнута испытанию, и испытание это закончилось неудачей. Отсюда они делают умозаключение, что настало время, чтобы законодательство сделало шаг вперед и приняло на вооружение принцип братства. Вот почему размножились сен-симонистские, фурьеристские, коммунистические, оуэнистские школы, стали предприниматься попытки как-то организовать труд, посыпались разные заявления и декларации о том, что государство должно обеспечивать существование, благополучие, образование всех граждан; что оно должно быть великодушным, участливым, готовым на все, преданным все; что его миссия – вскармливать детей, давать образование молодежи, обеспечивать трудом трудоспособных, давать пособия старым и слабым. Одним словом, оно обязано непосредственно участвовать во всех делах, облегчать все страдания, удовлетворять и предвосхищать все потребности и нужды, давать капиталы всем предприятиям, просвещать все умы, залечивать все раны, обеспечивать убежище и прибежище всем убогим и всем неудачникам и даже помогать, не жалея сил и крови самих французов, всем угнетенным и обездоленным на земном шаре.

Придется мне повторить уже сказанное. Ну, кто же не хочет, чтобы все эти блага лились из закона как из рога изобилия? Кто не был бы счастлив, если бы государство взяло на себя все тяготы и всю ответственность за все, было прозорливым, было готовым, взяло на себя все то, что Провидение, цели и намерения которого неисповедимы, возложило на плечи человечества; если бы оно, государство, оставило каждому индивиду, этой частице человечества, лишь привлекательную и легкую сторону жизни, удовлетворяло бы его потребности и даже прихоти, обеспечивало бы ему уверенность, покой, отдых, надежное настоящее и радостное будущее, удачу, благополучную семью, кредит, не нуждающийся в гарантиях, существование, не нуждающееся в усилиях?

Разумеется, мы хотели бы всего этого, если бы это было возможно. Но возможно ли такое – вот в чем вопрос. Мы никак не можем понять, что же в конце концов это такое, именуемое «государством». Мы как-то догадываемся, что извечная персонификация государства представляет собой самую странную и самую унизительную из всех мистификаций. Как так получается, что государство берет на себя все доблести и добродетели, все, так сказать, ответственности и все либерализмы? Откуда берет оно ресурсы, отдать которые индивидам его призывают и уговаривают? Не сами ли индивиды и есть эти ресурсы? Тогда как же могут такие ресурсы возрастать, проходя через руки паразитирующего и всепожирающего посредника? Разве не ясно, что государственная машина устроена так, что она поглощает огромные полезные силы, отнимая их у трудящихся? Разве не очевидно, что трудящиеся, отдавая государству часть своего достояния, отдают ему и часть своей свободы?

С какой бы гуманной и вообще человеческой точки зрения я ни подходил к закону, я никак не могу понять, как можно, находясь на разумных позициях, требовать от него чего-то иного, кроме как справедливости.

Возьмем, к примеру, религию. Конечно, было бы желательно, чтобы у всех на свете была одна вера, одно вероисповедание, один культ при условии, что это будет истинная вера. Но как бы ни было привлекательным такое единство, все-таки разнообразие, а значит поиск и дискуссия, будет оставаться ценнее единообразия в этом отношении до тех самых пор, пока все умы не узреют непреложный признак того, что пришла наконец-то эта истинная вера. Аналогичным образом вмешательство государства под предлогом, так сказать, учреждения братства будет на деле угнетением, несправедливостью, прикрываемой стремлением к единству. Кто нам гарантирует, что государство – быть может, самого того не ведая, – примется душить истину и лелеять заблуждение и ошибку? Единство должно быть результатом всеобщего согласия людей, каждый из которых свободен в своих убеждениях, и естественного тяготения человека к правде, к истине. Поэтому от закона можно требовать лишь свободы всех верований и убеждений несмотря на то, что такая обстановка вызовет и некоторую анархию в мыслящем мире. Что, однако, доказывает эта анархия? Она доказывает, что единство выступает не как исток, а как итог интеллектуальной эволюции. Оно не есть исходный пункт, оно есть результат. Закон, навязывающий единство, несправедлив, и хотя справедливость не обязательно должна влечь за собой братство, но по меньшей мере нельзя не согласиться с тем, что братство исключает несправедливость.

То же самое и с образованием. Наверное, все согласятся, что наилучшим образованием, по содержанию и по методике, было бы образование единое, или правительственное, поскольку – предположительно, конечно, – из него тогда исключаются, законодательным путем, всякого рода ошибки и недоработки. Но критерий благополучия здесь еще не найден, и пока законодатель или министр народного образования не несет на себе знака безупречности, свидетельствующего, что наилучшая методика найдена и вытеснила все другие, пока этого нет, остаются разнообразие, эксперименты, опыт, индивидуальные усилия, движимые стремлением к успеху, – одним словом, остается свобода. Самое худшее – это декретированное и униформизированное образование, ибо при таком режиме ошибки и заблуждения становятся постоянными, всеобщими и непоправимыми. Так что те, кто, движимые чувством братства, требуют, чтобы образованием ведал исключительно закон, должны признать, что есть большая опасность того, что закон будет ведать ошибками и заблуждениями. Всякие запреты со стороны закона могут ударить по истине и, значит, ударить по умам, думающим, что они обрели истины. И я спрашиваю: разве это истинное братство, если оно прибегает к силе, чтобы навязывать или, по меньшей мере, рисковать навязать ошибки и заблуждения? Почему-то боятся разнообразия и называют его анархией, но ведь оно есть следствие разнообразия интеллектов и убеждений. К тому же разнообразие имеет тенденцию к выравниванию в результате обсуждений, изучения и опыта. А пока что как прикажете называть систему, подминающую под себя все остальные с помощью закона и прямой силы? Здесь мы опять обнаруживаем, что это так называемое братство, обращающееся к закону и законному принуждению, явно противостоит справедливости.

Я мог бы высказать те же самые соображения по поводу прессы, и, по правде сказать, мне трудно понять, почему те, кто требует унитарного образования под водительством государства, не требуют унитарной прессы под водительством государства. Ведь печать – это тоже образование. Газеты помещают на своих страницах разные дискуссии, потому что они ими живут. Здесь тоже разнообразие или, если угодно, анархия. Так почему бы, согласно критикуемым нами идеям, не создать министерство печати и не поручить ему вдохновлять авторов всех книг и всех газет Франции? Либо государство безупречно, и тогда лучше всего отдать ему всю область интеллекта; либо оно небезупречно, и тогда неразумно отдавать ему ни образование, ни прессу.

Рассматривая наши отношения с заграницей, которые тоже могут попасть под полную власть закона, я и тут не вижу более осторожного, прочного, приемлемого для всех правила, нежели правило справедливости. Подчинить эти отношения принципу узаконенного и насильственного братства значит декретировать вечную и всеобщую войну, так как это равнозначно тому, чтобы в обязательном порядке отдать силу страны, кровь и достояние ее граждан на службу тому делу, которому симпатизирует законодатель. Странное получается братство! Забавную и тщеславную сторону такого братства давным-давно персонифицировал Сервантес.

Особенно опасна догма по поводу братства, если применить ее к труду, когда и тут братство, это священное само по себе понятие, втискивается в наши кодексы со всеми вытекающими из них наказаниями и преследованиями.

Братство всегда содержит в себе идею преданности и жертвенности, и потому, как я уже говорил, оно вызывает слезы умиления и восторга. Когда же некоторые социалисты утверждают, что практикование братства выгодно, тогда нет никакой нужды декретировать его, потому что людям не нужен никакой закон, чтобы искать прибыль и получать ее. Так что подобное толкование братства довольно-таки сильно опошляет его и делает тусклым.

Оставим же братству его подлинную природу, которую можно и надо сформулировать так: добровольная жертва, продиктованная чувством родственности и товарищества.

А если вы превращаете братство в предписание закона, обязательное к исполнению, – в данном случае речь может идти о Промышленном кодексе, – то что остается от вышеприведенного определения? Остается жертва, но жертва не добровольная, а принудительная, вызываемая страхом перед наказанием. И, сказать по совести, что же это за жертва такая, вменяемая одному ради выгоды другого? Это и есть братство? Нет, это есть несправедливость, а говоря без обиняков, это есть узаконенная кража, худшая из краж, потому что она систематизирована, постоянна и неизбежна.

Как оценить поведение Барбеса⁸, когда на заседании 15 мая он выступил за принятие налога в один миллиард в пользу страдающих классов? Он просто решил воплотить в практику ваш принцип. Это тем более верно, что в заявлении Собрие⁹, повторяющем в своих выводах речь Барбеса, имеется такая преамбула: «Исходя из того, что братство не должно быть пустым словом, а должно сопровождаться делами, мы декретируем: капиталисты, известные как таковые, будут выплачивать…» и т. д.

Вы подняли крик, но разве вы вправе осуждать Барбеса и Собрие? Они были лишь несколько более последовательны, чем вы, и продвинули несколько дальше ваш собственный принцип.

Я утверждаю, что когда этот принцип вводится в законодательство, он поначалу вроде бы скромен и малозаметен, но очень скоро он парализует и капитал, и труд, и ничто не гарантирует, что такой процесс не будет развиваться и дальше до бесконечности. Надо ли доказывать, что когда у людей нет уверенности, что им достанутся плоды их собственного труда, они перестанут трудиться или, по крайней мере, станут трудиться меньше? Так знайте же, что для капитала неуверенность и неопределенность – главный фактор его парализации. Неуверенность гонит их прочь, мешает им формироваться. И что же тогда станет с теми самыми классами, участь которых намереваются облегчить? Я твердо убежден в том, что одной только такой обстановки вполне достаточно, чтобы опустить самую процветающую страну до уровня ниже Турции.

Жертва одних в пользу других, приносимая посредством налогообложения, явно теряет характер братства. Кому мы этим обязаны? Законодателю? Но ему все это дело стоит лишь усилий по опусканию шарика в урну для голосования. Сборщику налогов? Но он постоянно боится, что его снимут с должности. Налогоплательщику? Он исправно платит. Так кому же? Кто совершает такое в силу преданности делу? Где тут вообще нравственность?

Незаконный грабеж вызывает всеобщее отвращение и негодование, он оборачивает против себя все силы общественности, которая в данном случае действует в гармонии с понятиями справедливости. И напротив, грабеж узаконенный совсем не колеблет ничьей совести, а это может лишь ослабить нравственные устои всего народа.

Проявляя смелость и осторожность, можно как-то уберечься от противозаконного грабежа. Но ничто не убережет от грабежа узаконенного. А если кто-то и попробует сопротивляться, то какое удручающее зрелище будет являть нам общество! Грабитель и вор будет вооружен законом, а жертва будет сопротивляться не кому-нибудь или чему-нибудь, а самому закону.

Надо сказать, что когда под предлогом братства кодекс заставляет граждан приносить жертвы одни другим, то природа человека этим не нарушается. Ведь каждый старается внести свое немногое в массу жертв, а получить многое. Но в этом состязании, в этой борьбе разве выигрывают самые обездоленные? Нет, конечно, Выигрывают самые влиятельные и самые что ни на есть шустрые.

По меньшей мере, остаются ли союз, согласие, гармония плодами братства, если так его понимать? Да, братство действительно представляет собой божественную цепь, которая в конце концов соединит в союз индивидов, семьи, народа и расы. Но для этого братство должно оставаться самим собой, то есть быть совершенно свободным, спонтанным, добровольным, во всех отношениях похвальным, оно должно быть преисполнено глубоко религиозных чувств. Чудо творит оно само, а не его маска, и узаконенный грабеж тщетно будет присваивать себе его имя, его вид, его формулы и знаки; он все равно всегда будет оставаться принципом раздора, сумятицы, несправедливых претензий, страха, нищеты, застоя, ненависти.

Нам выдвигают одно серьезное возражение. Нам говорят: Да, в самом деле, свобода и равенство всех перед законом – это справедливость. Но справедливость, в точном смысле слова, нейтральна в отношениях между богатым и бедным, сильным и слабым, человеком ученым и человеком невежественным, собственником и пролетарием, соотечественником и иностранцем. А поскольку интересы естественным образом антагонистичны, то предоставлять людям свободу и вмешиваться в их отношения лишь посредством законов, понимаемых как справедливые в вышеназванном смысле, это значит приносить в жертву бедного, слабого, неученого, пролетария – в общем, силача самого по себе, но лишенного в своей борьбе всякого оружия.

«Что может получиться, – спрашивает г-н Консидеран, – из этой промышленной свободы, на которую возлагалось так много надежд, из этого знаменитого принципа свободной конкуренции, который, как верили, имеет характер демократической организации? Из этого может получиться лишь всеобщее закабаление, коллективная феодализация масс, лишенных капиталов, промышленных средств, орудий труда, профессионального и прочего образования, – закабаление тем промышленным классом, у которого есть все эти средства и орудия. Нам говорят: «Арена битвы открыта для всех, все приглашаются к бою, и условия одинаковы для всех бойцов». Отлично! Но при этом забывают одну вещь: на поле боя одни подготовлены, опытны, вооружены до зубов, имеют превосходное снабжение, материалы, амуницию, оружие и занимают господствующие позиции, а у других ничего этого нет, они голы и голодны, невежественны и несведущи и вынуждены, чтобы перебиваться со дня на день самим и кормить своих жен и детей, умолять своих противников дать им хоть какую-то работу и хоть какой-нибудь заработок»¹⁰.

Ну, вот и дошли! Сравнивают труд с войной! Оружие, именуемое капиталом, которое снабжает и обеспечивает людей всем на свете и применяется именно как оружие только в борьбе с мятежной и непокорной природой, уподобляется с помощью жалкого софизма в кровавое оружие, которым люди уничтожают друг друга. По правде сказать, заимствовать слова из военного словаря – это слишком легкий способ оклеветать порядок, установившийся в промышленности.

Глубокое и неустранимое расхождение на этот счет между социалистами и экономистами заключается в следующем: социалисты исходят из догмы о коренном антагонизме между всяческими интересами; экономисты исходят из естественной гармонии, вернее из необходимой и прогрессивной гармонизации интересов. В этом вся суть расхождения.

Полагая, будто интересы естественным образом антагонистичны, социалисты, в силу самой логики этой их посылки, ищут какой-то искусственной организации интересов и даже готовы – если бы только они могли это сделать – вытравить из человеческих сердец всякое чувство, вызывающее тот или иной интерес. Они уже пытались сотворить нечто подобное в Люксембурге. Но если они достаточно безумны, они недостаточно сильны, и, само собой разумеется, выступив в своих книгах с декларациями и декламациями против индивидуализма, они занялись обыкновенной продажей этих книг, так что ведут себя в обыденной жизни как самые обыкновенные торгаши.

Ах-ах! Ну, разумеется, если интересы естественно антагонистичны, то надо швырнуть под ноги закону справедливость, свободу, равенство. Надо переделать весь мир или, как они выражаются, перестроить общество по одному из бесчисленных планов, которые они не устают сочинять. Интерес, этот дезорганизующий принцип, должен, дескать, быть заменен узаконенной преданностью, навязанной, недобровольной, насильственной – одним словом, организованным оскорблением. Но поскольку этот новый принцип может вызвать лишь неприятие и сопротивление, его стараются протащить под ложным именем братства, после чего намереваются привлечь закон, который есть уже прямая сила.

Однако если само Провидение не заблуждается, если оно устроило жизнь так, что интересы, проявляющие себя под действием закона, ведающего справедливостью и только ею, естественным образом сочетаются между собой в гармоничных комбинациях; если, как однажды высказался г-н Ламартин, они, интересы, обеспечивают сами в условиях свободы ту справедливость, какую никогда не сможет дать им произвол; если равенство прав есть самый верный и самый прямой путь к равенству фактическому, – о! – тогда мы можем требовать от закона только справедливости, свободы и равенства, тогда мы можем хотеть только этого, как хотят, чтобы не было ни единого препятствия на пути каждой из капель, образующих океан.

Вот к такому выводу и приходит политическая экономия. Она не ищет его специально, она просто его находит и радуется своей находке, ибо разве не радуется человек, увидев в самой свободе гармонию, тогда как другие, не увидев этого, вымаливают и свободу, и гармонию у произвола.

По правде сказать, слова ненависти, частенько адресуемые нам социалистами, звучат и выглядят довольно странно. Ведь если, к несчастью, мы ошибаемся, разве не должны они сожалеть о нашей ошибке? Но что мы говорим? А говорим мы простую вещь: по зрелом размышлении надо признать, что Бог сделал хорошо, когда наилучшим условием прогресса выступают справедливость и свобода.

Социалисты упорны и упрямы в своем убеждении, что мы заблуждаемся. Что ж, это их право. Но, повторяю, если они докажут, что мы заблуждаемся, тогда волей-неволей придется срочно заменить естественное искусственным, свободу произволом, вечный и божественный замысел случайным и преходящим человеческим изобретением.

Представьте себе, что какой-нибудь профессор химии вдруг заявляет: «Миру грозит величайшая катастрофа, потому что Бог не принял меры предосторожности. Я проанализировал воздух, выдыхаемый человеческими легкими, и обнаружил, что он больше не пригоден для дыхания; так что, исчислив объем атмосферы, я могу предсказать тот день, когда она вся будет отравлена и человечество погибнет от удушья, если, конечно, оно не согласится на некий способ искусственного дыхания, который я сам изобрел».

Но вот выступает другой профессор и говорит: «Нет, человечество не погибнет. Да, это верно, что воздух, потребный для животной жизни, постепенно отравляется ею же. Но он очень пригоден для жизни растительной, и тот, кто своим дыханием умножает растения, помогает тем самым дышать всем людям. При поверхностном взгляде может показаться, что Бог ошибся, но глубокое исследование показывает, что Он вселил гармонию в Свое творение. Так что люди могут спокойно продолжать дышать, как велит им делать это природа».

Можно только развести руками, если первый профессор начнет осыпать второго бранью: «Вы жестокосердый, сухой и холодный химик! Вы проповедуете ужасный принцип «пусть каждый делает, что хочет», вы не любите человечество, потому что доказываете бесполезность моего дыхательного аппарата!»

Таков и наш раздор с социалистами. И они, и мы хотим гармонии. Они ищут ее в нескончаемых комбинациях и хотят навязать их людям через закон. Мы же находим ее в самой природе людей и вещей.

Здесь было бы уместно показать, что сами интересы направлены в сторону их гармонизации. В этом заключен весь вопрос, и в этом кроется его решение. Но тогда мне пришлось бы прочесть целый курс политической экономии. Надеюсь, что пока что читатель избавит меня от этого¹¹, и сейчас я выскажусь кратко. Хотя политическая экономия обнаружила и признала гармонию интересов, она не останавливается, как делает это социализм, на немедленных и непосредственных следствиях такого феномена, а идет дальше, исследуя последующие и конечные результаты. Вот в чем секрет. Обе школы отличаются друг от друга в точности как те два химика: одна школа видит только часть проблемы, другая видит ее всю. К примеру, когда социалисты пожелают взять на себя труд проследить ее до конца, то есть до потребителя, вместо того чтобы останавливаться на производителе, они увидят эффекты конкуренции, увидят, что она есть самый мощный проводник равенства и прогресса, будь то внутри или за пределами страны. И именно потому, что политическая экономия видит в этом конечном эффекте гармонию, она утверждает: в сфере моего ведения о многом нужно узнать и не так много остается сделать практически. О многом узнать, потому что сцепление следующих друг за другом эффектов требует особого внимания. Немногое сделать, потому что конечный эффект сам выводит гармонию из всего рассматриваемого нами феномена.

Мне однажды довелось поспорить по этому вопросу со знаменитым человеком, которого революция подняла до больших высот. Я говорил ему: так как закон действует посредством принуждения, от него можно требовать только справедливости. А он считал, что люди и народы могут, сверх того, ожидать от закона еще и братства. В августе прошлого года он писал мне: «Если когда-нибудь, особенно если это будет время кризиса, в моих руках окажутся бразды правления, я сделаю вашу идею половиной моего символа веры». Я ответил ему: «Вторая половина вашего символа веры задушит первую, ибо вы не можете учредить узаконенное братство, не учредив узаконенной несправедливости»¹².

В заключение я хочу сказать социалистам: если вы думаете, что политическая экономия отвергает ассоциацию, организацию, братство, то вы ошибаетесь.

Ассоциация! Да разве мы не знаем, что она и есть общество, беспрерывно совершенствующееся?

Организация! Разве мы не знаем, что она проводит глубокий водораздел между кучей разрозненных элементов и шедеврами природы?

Братство! Разве мы не знаем, что оно соотносится со справедливостью так же, как порывы сердца соотносятся с холодными расчетами ума?

Мы согласны с вами по этим пунктам и приветствуем ваши усилия, когда вы сеете на поле человечества семя, которое взойдет и даст пищу в будущем.

Но мы противостоим вам, как только вы привлекаете на свою сторону закон и налогообложение, то есть принуждение и кражу, ибо, помимо того что такое ваше обращение к силе свидетельствует о том, что вы верите больше в самих себя, чем в гений человечества, оно, это обращение, вполне достаточно, по нашему убеждению, чтобы исказить и извратить самую природу и самую суть той цели, достижения которой вы добиваетесь¹³.