Текст книги "Приключения Джейкоба Фейтфула"

– О, не бойтесь, я выучу вас всему, что вы хотите знать, – ответил я.

Глава XXIV

Мир рассудка и мягкость души. Степлтон – пример первого, размякший Домине – второго.

На следующий день после полудня я услышал хорошо знакомый голос старшего Тома, звучавший за окном. В это время я, как обычно, давал урок.

Завидев младшего Тома, я решил, что в это утро он особенно сильно занимался своей наружностью, и, действительно, стоило делать это: редко можно было видеть более красивое, открытое, веселое лицо. Он был выше меня на дюйм, атлетически и красиво сложен. Том кинулся к Мэри, но она, вероятно, в силу своего обычного кокетства, приняла его холодно и подошла к старому Тому, которому сердечно пожала руку.

– Фюить! Чем это запахло, Джейкоб? Ведь мы же расстались с ней самыми лучшими друзьями, – сказал Том, глядя на Мэри.

– Отчаливай, Том, – со смехом ответил я, – и ты увидишь, что она опять вернется.

– Ого, вот откуда ветер дует, – протянул Том младший. – Охотно; я могу не хуже ее выставить на барже фальшивые фонари. Только раньше чем я начну игру, скажи: не хочешь ли ты, чтобы я поднял нейтральный флаг? Я не желаю мешать тебе.

– Том, ручаюсь, что, насколько это касается меня, берег чист; но берегись: она клипер[21]21
  Клипер – быстроходное океанское трехмачтовое парусное судно.


[Закрыть], и может проскользнуть между пальцами. Больше, Том: даже если она сделается твоей, тебе придется твердо управлять рулем.

– Ну, значит, эта баржа по моему вкусу. Я ненавижу медленно идущие шхуны, которыми почти не надо править. Итак, все в порядке, Джейкоб, и раз ты мне сказал, что она такое, посмотри, буду ли я держать правильный курс.

– Мой добрый мальчик Джейкоб, ты опять побывал под водой, а я думал, что с тебя достаточно купанья, после того как Флеминг окунул тебя; однако на этот раз ты бросился на помощь другу, и это хорошо. Мое почтение, мистер Степлтон, – сказал старый инвалид, когда в комнату вошел «глухарь», – я говорил с Джейкобом о его последнем нырянии.

– Это в человеческой природе, – ответил Степлтон.

– Ну уж извините, – возразил старый Том, – я считаю, что прыжок в реку, покрытую льдом, – нечто вполне противное человеческой природе.

– Но ведь не на помощь же другу, отец? – спросил Том.

– Нет, это в природе Джейкоба. Итак, ты видишь, что одна природа победила другую, вот и все.

– Не сесть ли нам поудобнее? – предложил Степлтон. – Но идет еще кто-то. Кто бы это был?

В эту минуту появился старый Домине, и я, взяв руку моего достойного наставника, сказал ему:

– Salve, Domine![22]22
  Salve, Domine – привет, Домине (лат).


[Закрыть]

– И тебе привет, сын мой Джейкоб, – по-латыни же ответил он. – Но кто здесь? Глухой? Девушка… и старик, которого зовут старый Том, а также Том молодой. – Лицо Домине стало серьезным.

– Полно, сэр, – сказал Том младший, подходя к моему наставнику, – я знаю, вы сердитесь на нас за то, что мы с отцом выпили лишнее, когда в последний раз были с вами, но мы обещаем – не правда ли, отец? – не делать этого больше.

Ловкое замечание Тома младшего успокоило Домине. Он больше всего боялся насмешек.

– Правда, правда, добрый джентльмен, – подтвердил безногий, – мы с Томом слишком выпили тогда; но что делать, у нас был грог.

– Все это в человеческой природе, – заметил Степлтон.

– Ах, сэр, вы еще ни слова не сказали мне! – вскрикнула Мэри, подходя к Домине. – Сядьте рядом со мной, присмотрите за ними и позаботьтесь, чтобы все они остались трезвы.

Домине бросил на Мэри нежный взгляд, который подметили молодой Том и я.

Мы уселись вокруг стола, за которым было место ровно для шестерых. Домине поместился по одну сторону Мэри, Том младший по другую, Степлтон сел рядом с Томом, потом я, а дальше старый Том, который, следовательно, очутился подле Домине. Опускаясь на стул, он придавил одной из своих деревяшек мозоль на ноге моего старого наставника; тот быстро поднял ногу и придвинулся еще ближе к Мэри, чтобы подобный случай не повторился больше. Старый Том попросил извинения, а Степлтон заметил, что нечувствительность деревянной ноги старого Тома и чувствительность мозолей Домине были в человеческой природе. Наконец, Мэри принесла две-три бутылки пива, бутылку рома, трубки и табак. Все закурили, кроме Домине, который отказался.

– Нет, вы должны, – сказал ему Мэри, – не то я подумаю, что вам неприятно быть со мной… Я набью вашу трубку.

Мэри насыпала табаку в трубку и подала ее Добсу; он поколебался несколько мгновений, посмотрел на девушку и, наконец, не выдержав, стал яростно курить.

Мы курили и болтали, но старый Том и Степлтон молчали. Домине красноречивым взглядом смотрел на Мэри, она же весело поглядывала на него, и мы с Томом начали находить, что делается скучно. Наконец, старый Том докурил свою трубку и положил ее.

– Готово, – сказал он, – самое худшее в курении то, что нельзя курить и говорить. Мэри, дитя мое, оторви глаза от носа Домине и передай-ка мне бутылку и стакан; я сделаю смесь.

Том налил рома, сделал грог, отпил половину стакана и поставил его на стол.

– А вы выпьете, сэр? – спросил он, обращаясь к Домине.

– Нет, друг кормчий, нет, прошу тебя, не уговаривай меня, – и Домине с ужасом отвернулся от бутылки, которую ему передал Бизли.

– Не хотите ничего пить? – спросила Мэри, с удивлением поглядывая на него. – Вы должны, не то я подумаю, что вы нас презираете.

– Нет, не уговаривайте меня; просите у меня всего, только не этого.

– «Просите всего, чего хотите, только не этого» – так всегда говорят люди, желая отказать, – возразила Мэри. – Попроси я у вас чего-нибудь еще, я услышала бы тот же ответ. – Говоря это, Мэри сделала стакан грога и отхлебнула из него. – Теперь, если вы откажетесь выпить, я никогда не буду говорить с вами, – сказала она и передала стакан Домине.

– Я не могу отказать вам, хотя мысленно дал обет.

– Что за обет? Вы поклялись над Библией?

– Нет, не над святой книгой; я дал его мысленно, но очень торжественно и серьезно.

– О, я каждый день даю такие обеты, но никогда не исполняю их. Значит, это неважно, но смотрите, я отопью еще, и если вы сейчас же не выпьете стакан, я никогда не буду пить за ваше здоровье.

Мэри победила, и я заметил, как лукаво смотрела она, когда Домине пил грог. Он поставил стакан и, оглядев общество, сильно покраснел, как виноватый; чтобы облегчить его положение, я тоже выпил, а также и Том. Том старший сказал спокойно:

– Добрый джентльмен боится грога, потому что он видел, как я однажды выпил лишнее. А между тем ведь это не мешает грогу быть славным напитком, здоровым, когда его пьют умеренно, еще лучше, когда его подносит красивая девушка.

– О, Домине не заботится о красивых девушках, отец, – сказал Том младший. – Он слишком умен, слишком учен, думает только о луне, греческом и латинском языках и о философии.

– Кто знает, что где скрывается, Том? – сказал Том старший. – Никогда нельзя сказать, что есть, чего нет. Это как туфелька Сэл.

– Что за туфля Сэл, отец? – спросил Том.

– Разве я не рассказывал тебе о ней? Расскажу сейчас… то есть если обществу будет приятно.

Все выразили готовность послушать его рассказ.

«Надо вам сказать, – начал безногий, – что, когда я служил на шхуне „Терпсихора“, там был один матрос, Билл Харнесс, славный малый, но с недостаточным грузом на чердаке. Мы пробыли несколько лет подле Ямайки, вернулись домой и были веселы и счастливы (то есть те, которые остались в живых), и тратили деньги черт знает как. У Билла Харнесса была жена, Сэл; она очень любила его, и он любил ее. Но неряха она была страшная, никогда не держала в порядке свою оснастку и, вдобавок, никогда не надевала туфель с пяткой; все ее называли шлепающей Сэл. Старший лейтенант, малый строгий, не любил, чтобы она приходила на палубу, потому что, видите ли, Сэл завивала волосы на бумажки в день Нового года и не снимала бумажек опять до Нового года. Как бы то ни было, они были очень счастливы с Биллом. Ведь не опрятность жены делает человека счастливым; он может быть счастлив, если у нее хороший характер, если она любезна, вежлива и так далее. Ну, так Билл был очень счастлив, но раз он сделался ужасно несчастлив, потому что Сэл затеряла одну из своих туфель, которые всегда болтались у нее на ногах.

– Кто видел туфлю моей жены? – спросил он.

– Ну ее, эту туфлю, – ответил один. – На нее не стоило и смотреть!

А он опять закричал:

– Кто видел туфлю моей жены?

– Я, – сказал другой.

– Где? – спросил Билл.

– Я видел, она валялась подле руля, – сказал этот малый.

А Билл все кричал о туфле своей жены, которую она потеряла, поднимаясь по носовой лесенке, чтобы подышать воздухом в сумерках. Билл так много кричал об этом, что весь экипаж стал смеяться, и каждый спрашивал другого: «Кто видел туфлю Сэл?» или «Достал Ты туфлю Сэл?» Так они забавлялись целый вечер, пока не разошлись по койкам.

На следующее утро Билл отправился на квартердек и сказал лейтенанту, что он потерял туфлю Сэл.

– А ну ее, эту туфлю, – сказал и офицер. – Разве у меня мало дела, чтобы я еще смотрел за глупыми туфлями вашей жены, которые не могут стоить и двух пенсов.

Тут Билл возразил, что у его жены осталась только одна туфля, которую она не может носить на обеих ногах, и попросил лейтенанта приказать обыскать все судно. Однако офицер отвернулся от него, крикнув, чтобы он убирался к дьяволу. Все матросы засмеялись, видя, как Билл хлопочет из-за пустяков. Наконец, Билл опять подошел к старшему лейтенанту и шепнул ему что-то на ухо; тогда офицер оттолкнул его, считая, что со стороны матроса дерзость шептать ему на ухо, а потом послал за канониром.

– Вот что, – сказал он, – этот малый потерял туфлю своей жены. Тотчас же обыскать весь корвет. Взять всех матросов, повсюду искать ее, а когда найдете, принесите мне.

Туфлю Сэл принялись искать; матросы искали на главной палубе, под пушками, под лафетами, повсюду, и время от времени получали сзади по удару трости… в виде побуждения. Наконец, ребята стали желать, чтобы туфля Сэл попала к старому Нику[23]23
  Старый Ник – английское old Nick означает «черт».


[Закрыть], а вместе с ней в придачу и Билл. Но вот один из малых поднял ее из яслей в свиной закутке, где она пролежала всю ночь, вернее, провалялась, потому что свиньи перебрасывали ее своими рылами, не находя в ней вкуса. Дело в том, что туфлю нашел тот же самый малый, что поднял ее, когда она свалилась с ноги Сэл, и швырнул свиньям. По-видимому, не стоило из-за нее так хлопотать; тем не менее канонир отнес ее на квартердек и положил перед офицером. Билл выступил, взял туфлю, разрезал ее и из-под стельки вынул четыре бумажки, каждая по десяти фунтов; Сэл зашила их туда для верности. Старший лейтенант сказал Биллу, что глупо доверять деньги туфле женщины, которая вечно спускает их с ног, а потом велел ему идти заниматься своим делом и на следующий раз прятать деньги в более безопасное место. После этого весь экипаж привык говорить о вещах, которые оказывались лучше своей наружности: «Это точно туфля Сэлли».

– Хорошо, – сказал Степлтон, вынимая трубку изо рта, – я знаю случай, очень похожий на этот. Это было со мной, когда я вел судно в Ширвес. Видите ли, одно время я служил на старом фрегате, по названию «Адамант». Раз старший лейтенант, как и ваш, очень строгий малый, обходил главную палубу и вдруг увидел старые полотняные панталоны, засунутые под лафет одной из пушек. Вот он и говорит: «Чьи?» Никто не отвечает. Все знали, что, отзовись за эту провинность, виновный будет записан в черную книгу на две недели. Старший лейтенант вытащил панталоны и швырнул их в воду, они поплыли вместе с отливом. Приблизительно через полчаса вышел я с молоком для обеда; матрос Билл Хьюсайд и говорит мне: «Степлтон, старший лейтенант бросил за борт мои панталоны, будь он проклят; мне нужно достать их». – «Да где бы они были? – спрашиваю я, – думаю, уж на дне, и камбалы тыкают в них носами». – «Нет, нет, – ответил он, – они никогда не потонут, вечный свой век будут плавать; их унес отлив, прилив же снова принесет. Только гляди вовсю, и если ты достанешь их, я дам тебе пять шиллингов». Ну, я мало надеялся, что когда-нибудь увижу их снова или получу пять шиллингов. Но вот с приливом такие же точно панталоны бросились мне в глаза. Я выловил их и отдал Биллу, который остался очень доволен и дал мне деньги. «Я не согласился бы потерять их за десять, нет, за двадцать фунтов», – сказал он. «А мне кажется, что ты во всяком случае заплатил мне за них больше, чем они стоят». – «Да? – сказал он и прибавил: – Погоди-ка». Билл вынул нож, разрезал опоясье, достал оттуда кусок полотна, а из него детскую сорочку. «Вот, – сказал он, – теперь ты понимаешь, почему панталоны не потонули, и суди сам, стоят ли они пяти шиллингов».

– Не понимаю, почему сорочка может поддерживать вещи на воде, – заметил старый Том.

– А я скажу, – ответил Степлтон, который снова закурил, – это все человеческая природа.

– А вы что думаете, сэр? – спросила Мэри у Домине.

– Девица, – ответил он, вынимая трубку изо рта, – я полагаю, что это грубое заблуждение. Сэр Томас Броун думает так же, как я; многие странные суеверия переданы нам нашими менее просвещенными предками, однако эти туманы рассеиваются перед могучими лучами истины.

– Мне нравится, когда люди говорят трудные слова, – сказала Мэри, поглядывая на Домине. – До чего же вы, вероятно, умны, сэр. Не знаю, буду ли я когда-нибудь понимать ваши речи.

– Если ты хочешь, прелестная девушка, я посвящу тебя в науку, если ты будешь уделять приблизительно час в день на то, чтобы напитывать твой ум зародышами учения, которые в такой прекрасной почве, конечно, принесут богатый плод.

Мэри многого не поняла из его речи и просила объяснить ей некоторые слова; старый и молодой Том принялись подсмеиваться над моим наставником. Наконец Домине рассердился. Однако безногий старик попросил у него извинения, то же сделал и младший Том, и мир водворился.

– Ну, – сказал старый Том, – теперь мой дух спокоен, как выражался старый Пигтаун.

– Я не знаю писателя, которого ты цитируешь, добрый кормчий, – заметил Домине.

– «Писатель». Да я и не говорил, что он писатель, – возразил Том. – Он был просто капитаном шхуны, ходившей между островами; я служил на ней несколько недель.

– Может быть, ты тогда расскажешь обществу, что так успокоило дух твоего капитана. Меня необыкновенно занимают твои рассказы, добрый кормчий, – сказал Добс.

– Охотно, добрый джентльмен, – согласился Том, – но прежде я налью стаканы. Хорошо. Видите ли, старый Пигтаун командовал небольшой шхуной, крейсировавшей между Вест-Индскими островами, пробыл на ней лет сорок. Дух его успокоил Том из Порт-Рояля.

– Кто этот Том? – спросил Домине. – Родственник твой?

– Надеюсь, нет, мастер, потому что я и знакомиться-то с ним не хотел. Том из Порт-Рояля была акула, футов в двадцать длиной, которая сторожила гавань, мешала солдатам с фрегата дезертировать и получала правительственную пенсию.

– Пенсию от правительства! Нет, это уж слишком странно. Я слыхивал, что пенсии раздаются очень щедро, но не думал, что дело доходит до этого. Право, такая обязанность, вероятно, была синекурой[24]24
  Синекура – хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда.


[Закрыть], – заметил Домине.

– Я не понимаю вашего слова, – возразил старый инвалид. – Я слыхивал, как наши боцманы на «Минерве», иногда толковавшие о политике, говаривали: «Половину пенсий получают жадные акулы»; но что касается до той акулы, о которой я говорю, она получала пенсию не деньгами, мастер; ей просто бросали куски бычачьей печени, чтобы убедить оставаться в гавани. Поверьте: никто не решался плыть на берег, когда она кружила около судов. Ну, так вот. Старого Пигтауна, его белые брюки, соломенную шляпу, красный нос и толстый живот знали все. Он замечательно хорошо помнил и прекрасно исполнял все поручения, когда ему давали деньги вперед, в противном случае всегда старался забывать о них. У старого Пигтауна был сын, темноватый, и это показывало, что кожа его матери не блестела лилейной белизной. Пигтаун-сын служил на маленьком береговом судне, которое обходит заливы, острова и перевозит сахар с плантаций купцам. В один прекрасный день сахарную лодку унесло в море, и потом никто никогда не слыхал о ней. Старый Пигтаун очень тревожился о судьбе сына и день изо дня все ждал, что он вернется; но бедный малый так и не вернулся по очень простой причине, о которой вы вскоре услышите. Все знали старого Пигтауна, он знал всех, а потому по крайней мере раз пятьдесят в день ему повторяли вопрос: «Ну, Пигтаун, слышали вы что-нибудь о вашем сыне?» И пятьдесят раз в день он отвечал: «Нет, и мой дух в тревоге». Прекрасно; прошло два-три месяца, я был вместе с ним на шхуне. Мы стояли между островами, солнце палило нам парики, и доски так накалились, что по ним нельзя было ступать босыми ногами. В тот же день мы поймали на крюк большую акулу, которая подплыла к нам, вытащили ее на палубу и разрезали. И вот, внутри нее мы увидели что-то блестящее; я вынул эту вещь и что же? Оказалось, это были серебряные часы. Я передал их старому Пигтауну. Тот внимательно посмотрел на них, поднял первую крышку, прочел имя фабриканта и снова закрыл. «Эти часы, – сказал он, – принадлежали моему сыну Джеку. Я купил их у одного малого на южном китобойном судне за три доллара; это были хорошие часы, хотя теперь они стоят. Видите ли, все ясно: береговое судно опрокинулось в порыве шквала, акула схватила моего сына Джека и переварила его тело, но не могла переварить его часов. Теперь я знаю, что с ним случилось, и потому мой дух успокоился».

– Да, – заметил старый Степлтон, – я понимаю Пигтауна, или как там его звали; для него было лучше узнать самое худшее, чем каждый день терзаться и ждать. Я считаю, что это в человеческой природе. Если у вас есть дурной зуб, его лучше вырвать сразу, чем мучиться день и ночь целый год.

– Ты говоришь разумно, друг Степлтон, и как подобает решительному человеку, – заметил Домине. – Ожидание часто, если не всегда, болезненнее действительности. Ты помнишь, Джейкоб, как часто я оставлял раздетого мальчика посреди комнаты на целый час, раньше чем дать ему розги? Из всех чувств в человеческой душе ожидание хуже…

– Хуже, чем повешение, – вмешался Том младший.

– Именно так, мальчик, (буль-буль). Хорошее сравнение, потому что в ожидании человек как бы висит в области сомнений и не может опереться даже на предположение. Мы можем даже продолжить сравнение, сказав, что мука ожидания прерывает дыхание человека на время, как затяжная петля, отнимающая возможность дышать у повешенного. (Буль-буль).

– А теперь, сказав все это, мастер, наполните-ка вашу трубку, – заметил Том старший.

– А я налью вам стакан, сэр, – прибавила Мэри. – Вы произносите такие длинные слова, что у вас, вероятно, в горле пересохло.

На этот раз Домине не противоречил и скоро облек и себя и Мэри облаком дыма, сквозь которое рдел его нос, походивший на индийский корабль в тумане Ла-Манша.

Глава XXV

Домине слишком разогревается; потому общество раскалывается, то же делается со льдом. Я гребу по течению и против течения; в обоих случаях зарабатываю деньги. Охлаждение между мной и Мэри. Любовь, учение и латинский язык – все гибнет в припадке мрачности.

– Вот что я скажу, мистер Степлтон: не открыть ли нам немножко дверь, – помолчав минуты две, сказал старый Том. – Добрый джентльмен страшно дымит.

Степлтон утвердительно кивнул головой, и я открыл верхнюю часть двери.

– Дедушка, скажите, весело ли вы болтали с мисс Мэри? – продолжал Том.

– Я наслаждался беседой с нею, как Юпитер, – ответил Домине.

– Никогда не слыхал об этом господине, – отозвался «друг кормчий».

– Я так и думал, – проговорил мой наставник, – но Джейкоб может рассказать тебе его историю; ее ты найдешь в «Превращениях» Овидия.

– Никогда не слыхивал о такой стране, мастер.

– Друг кормчий, это книга, а не страна. Там ты можешь прочитать, как Юпитер в облаке впервые спустился к Семеле.

– А скажите, пожалуйста, откуда он приехал?

– С неба.

– Черт возьми! Ну, если я когда-нибудь попаду туда, я там и останусь, – сказал Том.

– Все сделала любовь, всемогущая любовь, – ответил Домине, умильно поглядывая на Мэри.

– Ничего не понимаю, – протянул старый Том.

– Человеческая природа, – пробормотал Степлтон.

– Не первое судно заблудилось в тумане, – заметил Том молодой.

– Конечно, мальчик, – сказал ему отец. – Но теперь мы можем дышать, а потому не спеть ли нам? Что спеть тебе, красавица, морскую песенку или что-нибудь веселое?

– Что-нибудь про любовь, если вам все равно, сэр, – сказала Мэри, обращаясь к Домине.

– Будет очень приятно, – ответил он. – Друг кормчий, спой что-нибудь из Анакреона.

– Это что за штука? – крикнул молодой Том, подняв глаза и вынув трубку изо рта.

– Верно, что-нибудь про вино и женщин, – сказал старик Том. – Извольте же, я спою вам хорошую, старую, вполне пристойную песню.

И он запел звучную английскую песню про грезы любви, весну и счастье.

Вино, кокетливые глазки Мэри и нежная мелодия совсем вскружили голову Домине, он поглядывал на Мэри до того сладкими глазами, что мы с младшим Томом невольно громко рассмеялись.

– Мальчики, мальчики, – сказал Домине, – вы вернули меня из мира сладких грез, которые создал музыкальный голос друга кормчего. А между тем я не вижу, чтобы в этой песне было что-нибудь смешное. Продолжай, кормчий, не обращай внимания на них; а вы помолчите.

Когда окончился второй, очень нежный куплет, Домине, сперва спокойный, опустил голову на руку и глубоко задумался. Куплет окончился стихом:

О чудный свет, ты не согреешь Печальной жизни, полной слез…

– Нет, – сказал Домине, говоря с собой, – это неправильное выражение: «печальная жизнь, полная слез…» Жизнь не печальна. Сердце бьется и замирает. Однако, неужели я, Домине Добс, забуду свои обязанности и удовольствие снова… Нет, я сейчас уйду, чтобы рано утром быть на месте и учить семьдесят мальчиков.

– Неужели вы хотите уйти от нас, сэр? – спросила Мэри, схватив Домине за руку.

– Именно, красавица, – ответил он, – надвигается поздний час, а у меня есть обязанности, – и Домине поднялся со стула.

– Обещайте опять прийти к нам.

– Может быть, приду.

– Если не придете, я не отпущу вас теперь…

– Право же…

– Обещайте, – прервала его Мэри.

– Да я…

– Обещайте! – крикнула она, удерживая Домине за руку.

– Хорошо, обещаю, раз ты этого требуешь, – ответил Домине. – А теперь покойной ночи.

И он ушел. Я был очень рад, что мой старый наставник выказал такую твердость, и решил завтра же поговорить с Мэри и попросить ее не кокетничать больше с ним и не смеяться над бедным стариком. Мэри посмотрела на меня, точно ожидая улыбки одобрения, но я презрительно отвернулся от нее. Том младший тоже сидел молча и не обращал на нее внимания, а через четверть часа предложил отцу уйти. Они ушли. «Пир» окончился. Мэри была задумчива и молчалива, старый Степлтон докуривал трубку, я взял свечу и ушел спать.

На следующий день погода изменилась, началась оттепель. Дня через три или четыре река вскрылась и настолько очистилась ото льда, что навигация могла начаться. Мы поспорили и поссорились с Мэри. Я сказал ей, что ее поведение мне не понравилось, она резко возражала мне. Уроки прекратились, и мы даже перестали разговаривать между собой. Никто из нас не делал первого шага к примирению, и ссора затягивалась. Мэри страдала больше меня, так как теперь тотчас же после завтрака я уходил и не возвращался до обеденного времени. Сначала Степлтон работал очень правильно, но недели через две он стал предоставлять мне дело, а сам уходил в трактир. Погода сделалась теплой, она так скоро изменилась, что большая часть деревьев оделась листьями, конские каштаны даже зацвели. Ялик постоянно работал, и каждый вечер я передавал старому Степлтону от четырех до шести шиллингов. Жизнь восхищала меня, и ее мне портила только ссора с Мэри. Старого Степлтона никогда не бывало по вечерам, и я томился скукой, так как не разговаривал с его дочерью. Однажды вечером, читая книгу, я решил сделать первый шаг к примирению, когда Мэри, сидевшая за иглой, спросила меня, что я читаю. Я ответил ей спокойно и серьезно.

– Джейкоб, – продолжала она. – Я нахожу, что вы поступили дурно, обижая меня. Вы должны были сделать первый шаг.

– Я нахожу, что был прав, – ответил я.

– Да я не говорю, что вы были неправы, – продолжала молодая девушка. – Ну, что в том? Вы должны были уступить женщине, потому что так делает весь мир. Разве вы не всегда уступаете женщинам? Разве это не наше право?

– Считаю, что когда женщина неправа, ей не надо уступать; во всяком случае, это зависит от того, насколько она неправа, а я нахожу, что вы показали недоброе сердце, Мэри.

– Недоброе сердце? Как так, Джейкоб?

– Вы разыграли относительно Домине комедию, забыв, что шутка для вас может для него быть смертью.

– Неужели вы хотите сказать, что он умрет от любви? – со смехом спросила Мэри.

– Надеюсь, нет, но вы сделали все, что могли, чтобы он был несчастен.

– А почему вы знаете, что старый джентльмен мне не нравится, Джейкоб? Почему бы мне не полюбить его, такого ученого? Мне говорили, что старые мужья больше гордятся своими молодыми женами, чем молодые. Почему вы думаете, что я только шутила?

– Потому что я знаю ваш характер, Мэри, и меня нельзя обмануть, – заметил я. – Если вы хотите оправдываться таким путем, нам лучше вовсе не говорить.

– Боже, какой вы свирепый! – сказала она. – Ну, предположим, я была любезна со старым джентльменом. Но разве молодые обращали на меня внимание? Разве вы или ваш друг Том говорили со мной?

– Нет, мы видели, что вы заняты, и молчали, так как оба ненавидим мешать другим.

– Ага! Прекрасно, сэр, как угодно! Когда-нибудь я отплачу вам обоим; я заставлю поболеть ваши сердечки.

– Предупрежден – вооружен, знаете поговорку, Мэри, – сказал я. – И я постараюсь предупредить также моих друзей. Вы приняли решение, и я не стану больше вмешиваться в ваши дела. Только для вас и вашего собственного счастья говорю вам: будьте осторожнее, Мэри, не то на вас обрушится несчастье.

Мэри закрыла лицо руками и заплакала. Через несколько минут она подошла ко мне и сказала:

– Вы правы, Джейкоб, я глупая и, может быть, нехорошая девушка, но простите меня; я постараюсь вести себя лучше, но, как говорит отец, это во мне человеческая природа, а с собой бороться трудно, Джейкоб.

– Обещаете ли вы мне оставить в покое Домине?

– Постараюсь, Джейкоб: может быть, я забуду это на минуту, но потом опомнюсь. Трудно быть серьезной, когда на душе весело. Подумайте, мне хочется всем нравиться, Джейкоб, и я считала большой победой вскружить голову такому старому человеку, полному латыни и учености. Но, поверьте мне, я постараюсь исправиться. Вот, Джейкоб, порукой в том моя рука.

– Да, Мэри, я верю и в доказательство жму вашу руку.

– Значит, все кончено? – сказала Мэри. – И мы снова друзья?

– Да, Мэри.

Между мной и Мэри завязался длинный, искренне-дружеский разговор, который не прерывался, пока не вернулся Степлтон.

На следующее утро старик сказал мне:

– Джейкоб, я достаточно поработал, и я так долго принадлежал к двум клубам, что буду получать от них пенсии. Поэтому, Джейкоб, я передаю тебе ялик, отдавай мне только треть заработка; все остальное оставляй себе.

Я возражал, Степлтон настаивал, и я уступил. Впоследствии выяснилось, что капитан Тернбулл дал пенсию старому Степлтону, чтобы доставить мне возможность независимо работать и начать получать деньги еще до окончания срока моего учения. На следующий день после завтрака старый Степлтон пошел со мной к реке, и мы спустили лодку, с этого дня я стал работать на себя.