Текст книги "Приключения Джейкоба Фейтфула"
Автор книги: Фредерик Марриет
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +6
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Глава XVI
Светская жизнь. Приличия.
Был шестой час. В гостиную вошла м-с Тернбулл в полном туалете. Она была очень красива и одета по моде, но все портила ее манера говорить. Ее можно было сравнить с павлином. Говорила она с простонародными придыханиями и часто употребляла неправильные выражения.
– Мистер Тернбулл, – сказала она, – многое в вашем поведении мне не нравится, особенно я не люблю, чтобы вы говорили о вашей прежней службе.
– Разве я должен стыдиться ее?
– Мистер Тернбулл, не забывайте, что вы вращаетесь в приличном обществе. Я придумала, как останавливать вас от вульгарностей. Мистер Тернбулл, когда я скажу: «у меня голова болит», – молчите. И сделайте мне одолжение, весь вечер не снимайте перчаток.
– Как, милая, и во время обеда?
– Да. Ваши руки нельзя трогать.
– А между тем было время, когда вы думали иначе. Я отлично помню, как Полли Бекон из Вепинга взяла мою руку, чтобы не отпускать ее ни в радости, ни в печали.
– Ах, мистер Тернбулл, вы меня конфузите. Мое имя Мэри, а не Полли. Бекон – старинная английская фамилия; их герб нарисован на дверце моего экипажа, а это не шутка.
– Да, я не шутку заплатил за этот герб.
– Вам пришлось платить, чтобы иметь герб; у вас ведь его не было.
– Да я и не желал ничего подобного; зачем он мне?
– Выбирая его, мистер Тернбулл, вы должны были посоветоваться со мной, а не делаться предметом насмешек. Только сумасшедший мог поместить в герб три стоячих гарпуна и три лежачих бочки с громадным китом над щитом. Этим вы показываете то, что должно было бы навсегда скрываться от света. А ваш дурацкий девиз, который я хотела бы изменить: «За ворванью».[18]18
Ворвань – вытопленный жир морских животных и некоторых рыб (устар.).
[Закрыть] Нечего сказать, хорошо!
– Мистер и миссис Петере из Петерком-Холла! – в эту минуту доложил лакей.
Вошла очень маленькая дама с мужем, ростом более чем шесть футов, бывшим чиновником казначейства, который, выйдя в отставку, купил имение, назвал его Петерком-Холлом и завел экипажи.
Снова стук-стук, доложили о м-ре и м-с Драммонд. Обменялись приветствиями.
– Ну, Драммонд, – сказал Тернбулл, – какая цена на угли?
– Мистер Тернбулл, у меня болит голова.
Все присутствующие выразили сожаление хозяйке дома, а м-р Тернбулл умолк.
Вскоре приехали мосье и мадам Томбуль, маленький французик на тонких ножках, с круглым животом, и его толстая жена, при которой муж казался лоцманским ялботом, идущим за кормой корабля.
– Я рада вас видеть, мадам Томбуль, – по-французски затараторила она, – надеюсь, вы здоровы?
– Ви, – ответила м-с Тернбулл словом, которое считала французским и которое исчерпывало все ее знания. В это время «мосье» напрасно старался выглянуть из-за жены, сначала с одной, потом с другой стороны, и поклониться хозяйке; это ему не удалось, пока толстая «мадам» не уселась на диван, заполнив его.
Доложили о лорде Баблтоне и м-ре Смите.
– Мистер Тернбулл, спуститесь и встретьте лорда. Вы должны зажечь две восковые свечи на столе в холле и идти с ними перед его милостью лордом, – шепнула ему м-с Тернбулл.
– Пусть меня повесят, если я сделаю это, – возразил он. – Пусть ему светят слуги.
– О, мистер Тернбулл, у меня так голова болит!
– Ну, и пусть себе, – упрямо ответил м-р Тернбулл.
В комнату вошел м-р Смит с лордом Баблтоном, тринадцатилетним неловким, рыжим и очень некрасивым мальчиком. М-р Смит был его учителем. М-с Тернбулл познакомилась с ним, чтобы в числе ее гостей был лорд, и поводырь не забыл привести с собой своего медвежонка. Она бросилась им навстречу, вежливо поклонилась аристократическому мальчику и, пожимая ему руку, почтительно сказала:
– Может быть, вашей милости угодно подойти к камину? Может быть, вашей милости холодно? Позвольте мне представить вашей милости, – и она назвала имена всех присутствующих, забыв только обо мне и самом Тернбулле. – Мы готовы идти обедать, мистер Тернбулл, – прибавила она.
– Снобс уже накрыл на стол, – сказал Тернбулл.
– О, мистер Тернбулл, у меня так болит голова!
Эта головная боль явилась потому, что Тернбулл забылся и назвал дворецкого его настоящим именем, которое хозяйка дома хотела заменить фамилией Мортимер.
Во время обеда м-с Тернбулл постоянно обращалась с вопросами к неловкому мальчику Баблтону, который не ел, не пил без распоряжения своего наставника Кругленький француз, желавший только наполнить свое толстое тело, осыпал ее лестью; она отвечала ему только словом «ви», которое считала французским, и едва Тернбулл собирался пуститься в один из своих рассказов, прерывала его замечанием:
– Ах, у меня так болит голова.
Все французские названия кушаний она перепутывала, коверкая слова, так что иногда получались комические, не вполне пристойные фразы. Наконец томительный обед закончился; дамы поднялись из-за стола, и мы, мужчины, остались одни. Но нам не дали посидеть долго: доложили, что подан кофе, и мы перешли в верхний этаж. Принесли различные ликеры, но Тернбулл приказал подать стакан грога, чтобы, по его выражению, осадить кушанье.
– О, мистер Тернбулл, у меня так болит голова, – вскрикнула его жена.
Выпив крепких напитков, общество стало молчаливее. Лорд Баблтон заснул на диване; м-р Петере расхаживал по комнате, осматривал картины и спрашивал фамилии художников.
– Право, я забываю их, но я слышала, что вы, мистер Драммонд, хороший ценитель живописи. Как вы думаете, кто это изрисовал? – спросила хозяйка дома показывая на очень плохо нарисованную картину. – Я не вполне уверена, но, кажется, ее нарисовал Ван… Ван Дауб.
– Я тоже так думаю, – сухо ответил Драммонд. – У нас, в Англии, много картин той же кисти.
Француз предложил было поиграть в экарте[19]19
Экарте – старинная азартная карточная игра длядвух лиц.
[Закрыть], но, кроме его жены, никто не знал этой игры, и супруги взялись за карты. Дамы бродили по комнате, рассматривали безделушки, стоявшие на столах, и м-с Петере время от времени вставляла замечания о своем имении. М-р Смит, сидя в одном уголке, делал пасьянс; в другом м-р Тернбулл и м-р Драммонд тихо беседовали. Хозяйка дома переходила от одного к другому, прося всех не говорить громко, чтобы не разбудить почтенного лорда виконта Баблтона. Наконец подали экипажи, и гости разъехались, ко всеобщему удовольствию. Я должен сказать, что в то время все глупости, которые мне довелось слышать и видеть, не очень сильно поразили меня. Я вспомнил о них позже, когда лучше узнал жизнь.
Глава XVII
Сельский танцевальный вечер у Томкинсов. Фонари в кустах крыжовника. Как погасли фонари. Том старший рассказом, а Том младший делом доказывают, что опасность порождает дружбу.
Я около восьми месяцев пробыл у м-ра Драммонда. Наконец появился новый конторщик – маленький человечек лет двадцати, с круглым, как луна, лицом и красными щеками. В течение этого времени я часто виделся с обоими Томами, которым очень хотелось, чтобы я вернулся к ним. Я тоже жаждал этого, так как мне было несносно целые дни сидеть за конторкой, и надеялся, что с появлением нового клерка меня отпустят; но м-р Драммонд и главный конторщик объявили, что дела много и что я должен еще остаться у них. Действительно, м-р Драммонд купил за большие деньги пристань и вещевой склад в Нижней Темзенской улице и отличный дом там же; с покупкой и перевозкой вещей было много забот и хлопот; когда же все бумажные дела окончились, меня все-таки не отпустили на баржу, так как осталось много дела с погрузкой товара, а надсмотрщика не имелось. М-р Томкинс, много лет верно служивший м-ру Драммонду, теперь сделался его компаньоном и получил в свое ведение пристань в Брендфорде. Считая это большим повышением, он и его жена решили отпраздновать счастливое событие. После долгих споров они нашли необходимым дать бал. Томкинс жил недалеко от Драммонда, в маленьком домике, окруженном садом, состоящим из кустов крыжовника. М-р и м-с Драммонд получили приглашение: «Дом мистера и миссис Томкинс просит посетить его», гласило послание.
Когда Драммонды и я приехали в Томкинсам, большая часть гостей уже собралась; сад был иллюминирован, то есть на каждом безлиственном кусте висело по цветному фонарику, и – как м-р Томкинс впоследствии сказал мне – на кустах с красными ягодами висели красные фонари, с желтыми – желтые. Стояла холодная, морозная, ясная ночь, и фонарики ясно мерцали среди обнаженных ветвей, точно звездочки. Общество восхищалось. Крыльцо тоже было освещено дюжиной фонариков, убрано лавровыми веточками. М-с Томкинс встречала гостей, стоя на площадке, и с удовольствием слушала похвалы внешнему убранству дома. Маленькая гостиная превратилась в бальную залу; в уголке сидело двое скрипачей и один флейтист. Когда мы пришли, народные танцы уже начались. Над камином виднелась четырехугольная рамка из лавровых ветвей, а в ней сделанная из синей и желтой фольги надпись:
Будем петь мы и плясать,
Скрипачи же все играть.
Там и сям виднелись подобные же, тоже изукрашенные изречения, созданные поэтическим умом хозяина дома. Но лучше всего была столовая. Она изображала беседку, и с ветвей плюща свешивались настоящие яблоки и апельсины, которые гости могли срывать для себя.
– Ну, это просто рай, – сказала очень толстая дама, которая вошла вместе со мной.
– Да, сударыня, – ответил м-р Тернбулл, выжимая лимон для грога, – здесь не хватает только запретного плода.
Общество, хотя и не особенно избранное, веселилось от души: все танцевали, пили пунш, смеялись, опять плясали; и я поздно вернулся домой. Со мной ушел и Тернбулл, говоря, что этот праздник лучше двенадцати его обедов, хотя здесь не было таких важных лиц, как м-с Томбуль или почтенный лорд виконт Баблтон. В душе я был согласен с ним. Гости, вероятно, остались бы еще дольше, если бы музыканты не выпили столько пунша, что один из скрипачей сломал свою скрипку, а другой разбил голову, спускаясь с лестницы в сад, и флейтист не поклялся, что не может больше дуть в флейту. Когда музыка замолкла, фонари погасли, из кухни принесли шали и теплые вещи. Гости отправились по домам. Все обошлось прекрасно. На следующий день у м-с Томкинс сделался насморк и приступ ревматизма, и немудрено: в декабре праздники на открытом воздухе неудобны.
Через неделю мы приехали к новой пристани, и я стал главным надсмотрщиком склада. Теперь по реке ходило гораздо большее количество барж м-ра Драммонда с бакалейными товарами и всевозможным грузом. Как-то раз старый Том подвел баржу для разгрузки. Крюк крана опустили, и, для сокращения времени, старик, желавший поскорее увидеться со мной, сам схватился за него и закричал:
– Тащи!
Это было опасно. Опасность увеличилась, когда Том младший схватился за деревяшки инвалида, и они оба поднялись над баржей.
– Том, Том, мошенник, что ты делаешь? – крикнул старик, чувствуя на себе тяжесть сына.
– Я поднимаюсь с тобой, отец. Надеюсь, мы отправимся на небо.
– Вернее, провалимся к дьяволу, глупец. Я не выдержу твоей тяжести. Тащите скорее! – В это время они уже были на высоте третьего этажа склада.
Услышав их голоса, я выглянул из дверей, заметил, в чем дело, и приказал рабочим тащить обоих Томов как можно быстрее, пока руки у старшего не ослабели. Но кран не действовал быстро, хотя и поднимал большие тяжести. Старик и мальчик взлетали все выше, и руки Тома старшего ослабевали.
– Том, Том, что делать? Я не продержусь и минуты, и мы оба разобьемся, мой бедный, бедный мальчик!
– Тогда я разожму руки, отец. Все наделал я, по безумию, я и пострадать должен.
– Что ты? – вскрикнул старый Том. – Нет, нет, держись, не выпускай моих деревяшек, мальчик; я постараюсь еще продержаться. Не разжимай рук, мой дорогой.
– Ну, отец, сколько времени провисишь ты еще?
– Недолго, очень недолго, – напрягая последние силы, сказал старик.
– Держись как можно крепче, – крикнул Том младший. Он приподнялся, сделал большое усилие, перенес сперва одну, потом другую руку на бок отца и вдруг зубами схватился за верхнюю часть брюк старого Тома; старый Том застонал: мальчик сжал не только материю. Постепенно младший Том добрался до его ворота, а вскоре перелез на отцовские плечи; наконец, схватился за веревку и повис над стариком, освободив его от своей тяжести. – Ну, тебе лучше? – крикнул он.
– Я все-таки не продержусь и десяти секунд, Том, – ответил инвалид, – мои пальцы разжимаются.
– Держись, отец, если любишь меня! – в полном ужасе закричал Том.
Это было действительно страшное мгновение: они висели теперь по крайней мере на высоте шестидесяти футов над баржей. Рабочие вертели колесо, и, наконец, я с восторгом принял Томов в складе. Целую минуту старик не мог говорить от усталости; Том же младший, почувствовав себя в безопасности, расхохотался.
– Могло выйти не смешно, мистер Том, – сказал наконец оправившийся старик.
– Сделанного не переделаешь, отец, как говорит Джейкоб, – заметил Том. – Ведь, в сущности, ты больше испугался, чем пострадал.
– Не знаю, мошенник, – отозвался инвалид, – ты прямо откусил часть моей кормы. Ну, впредь смотри, Том! Джейкоб, не можешь ли ты сказать мистеру Драммонду, что со мною произошло несчастье, и по этому случаю попросить у него стаканчик подкрепительного.
Я нашел, что с Томом старшим действительно случилось несчастье, и принес ему стакан виски. Безногий начал пить, но сын остановил его.
– Знаешь, отец, ведь я тоже был в опасности.
– Да, знаю, – ответил отец, – по мне прислали виски из-за несчастья, которое потерпел я, а потому я не дам тебе ни капли.
– Дай капельку, отец, хотя бы для того, чтобы перебить вкус твоего мяса.
– Это твоя собственная кровь и плоть, Том, – ответил старик, осушая стакан.
– Ну, я всегда слыхивал, что нельзя не любить своей плоти и крови, – заметил младший Том, – но теперь вижу, что это возможно.
– Полно, Том, – сказал отец, – мы поквитались, ты закусил, а я выпил.
Пришел м-р Драммонд и спросил, что случилось.
– Ничего особенного, сэр, – ответил старик. – Мы с Томом чуть не пострадали при выгрузке.
М-р Драммонд подумал, что дело шло о выгрузке товара, и не стал больше расспрашивать. Работа продолжалась. Новый клерк, тяжелый, простоватый молодой человек, был трудолюбив, но не отличался другими достоинствами. Его послали на баржу пересчитать бочонки, и Том скоро сделал его мишенью своих шуток.
На его вопросы он отвечал нелепости.
– Что это, мальчик? – крикнул конторщик, держа в одной руке карандаш, а в другой записную книжку.
– Гороховый суп № 13; дамские шляпы № 24. Дальше, мастер, пишите: красные селедки № 26.
Клерк старательно записывал все и, когда баржу разгрузили, понес было список к м-ру Драммонду.
К счастью, мы остановили его и пересмотрели бочонки, поданные в склад: во всех была мука. М-р Драммонд послал за Томом младшим и спросил его, как он смел подшутить таким образом. Том смело ответил, что он хотел дать урок молодому человеку и показать ему, что он сам должен исполнять свою работу, а не доверять ее другим. М-р Драммонд согласился с ним, и Том избежал наказания.
Когда во время отдыха я прошел на баржу, чтобы поболтать со старым Томом, он заметил мне:
– Том не стал благоразумнее, в один день две проказы.
– Ну, отец, если я доказываю свое безумие шалостями, ум мой обнаруживается в том, что я отыскиваю остроумные выходы из их последствий.
– Да, то что ты сделал со мной сегодня – вещь неслыханная, – продолжал старик, – до сих пор мне всего раз случалось видеть нечто подобное. Я вам расскажу об этом случае, который доказывает, что опасность рождает друзей.
Когда мы уселись слушать, старик начал: «Я служил на „Минерве“, фрегате в сорок четыре пушки, лучшем фрегате на всем Средиземном море. Оба мои начальника были очень молоды, живы как обезьяны, смелы как львы. Первый из них, Том Герберт, веселый, смуглый, белозубый малый, не походил на спокойного Билла Виггинса. Они постоянно завидовали друг другу, часто ссорились и раз пять подрались, все из-за того, что один хотел превзойти другого. Мы крейсировали в Лионском заливе, где порой налетают внезапные шквалы. Капитан пожелал уменьшить паруса. Вдруг, хотя была не его смена, выходит Виггинс, стоявший на вахте внизу; видите ли, ему не захотелось, чтобы Герберт работал в такую погоду, а он сидел сложа руки.
– Том, – сказал он мне, – я пойду на боковую рею.
– Прекрасно, – сказал я.
Как раз в эту минуту налетел шквал с дождем и чуть не ослепил нас. Парус подбирали. Все шло как следует, но ветер становился все хуже и хуже; вдруг оборвалась одна веревка, потом другая; громадный грот стал полоскаться, биться и разорвался с громовым шумом. Каждую минуту можно было ждать, что он сбросит работавших матросов в море. Они цеплялись за веревки, за реи. С подветренной стороны парус изорвался в ремни. Только с правой оставалось еще целое полотно… Люди кое-как спустились – все, кроме Виггинса. Он был слева; уцелевший громадный кусок паруса окружил его, отделил от других и так хлестал, что он терял сознание. Виггинс попробовал подняться выше, но грот его опрокинул… Он упал бы в море, если бы левой ногой не зацепился за рею. Тут он повис вниз головой над бешеным морем… Можете себе представить, с каким ужасом смотрели мы на него снизу. Мне было ужасно, что человек, да еще прекрасный моряк, в таком отчаянном положении, и хотя капитан не осмеливался приказать помочь ему, некоторые полезли по вантам; я решил попытаться спасти его и стал взбираться по снастям, надеясь обвязать кругом его стана веревку и дать ему возможность спуститься; но на первой же рее я встретил Тома Герберта. Он вырвал у меня веревку и, заглушая рев бури, закричал:
– Это мое дело, Том!
Остаток паруса покрыл его; я не видел ничего, пока до меня не донесся крик. И Герберт, и Виггинс свалились в то время, как фрегат дал поворот. К счастью, оба они упали в воду, футах в двух от судна, и так как их падения ждали, люди внизу приготовились. Капитанский помощник и начальник носовой части кинулись через борт, и через минуту все четверо снова очутились на палубе. И Герберт, и Виггинс потеряли сознание и долго не приходили в себя. И чем же кончилось, думаете вы? Они стали лучшими друзьями на свете и готовы были умереть друг за друга; если один получал от офицера стаканчик грога за какую-нибудь работу, он вместо того, чтобы выпить тотчас же, всегда отдавал половину другому. Вот, мальчики, видите, правду я сказал, говоря, что опасность создает друзей».
– А если бы мы с тобой, отец, упали, мы бы совсем разбились; там не было достаточно воды, значит, вуле ву парле ву, бух в грязь, как ты иногда говоришь.
– Да, да.
Глава XVIII
Я посылаю линейку в знак того, что не подчиняюсь тиранической власти. Меня судят и осуждают, не выслушав. Я теряю дар речи, но это вознаграждается силой чувств. Все кончается великодушными речами и слезами.
Мы выгружали мучные бочки одного капитана американской шхуны; дело покончили. Американец был тоже подле склада.
– Когда вы снова подойдете для нагрузки к моей шхуне на этом вашем плотике? – спросил он Тома старшего. – Вероятно, не сегодня вечером?
– На этот раз угадали, – ответил старый Том, – до утра мы простоим подле берега, с вашего позволения.
– Да, залезете в ил, как луизианский аллигатор. Здесь, в этой стране, вы хладнокровны. Я совсем не желаю мокнуть в вашей речонке и хочу вернуться в Нью-Йорк до сезона лихорадок.
– Хорошенькое судно у вас, – заметил старый Том. – Во сколько времени может оно сделать переход?
– Во сколько времени? Изумительно быстро, и не ждет ветра. Восточные ветры гнались за нами до ваших проливов и не могли догнать меня.
– А дельфины-то, дельфины, я думаю, они приходили в отчаяние и не могли плыть за вами, – заметил Том с улыбкой. – А между тем я видал, как эти создания неслись рядом с английским фрегатом, и его полный ход был им нипочем.
– Они никогда не шутят со мной, старая трещотка, – ответил американец, – а если вздумают подшутить, я разрезаю их на две части, которые летят в разные стороны: голова и передние плавники плывут в одну, хвост в другую.
– Но разве эти части не соединяются позади вашего судна, в волне, которую пускает шхуна? – спросил Том.
– Не удивился бы, если бы было так, – ответил американец.
– Скажите, капитан, о каком судне так много говорят в Нью-Йорке? – спросил старик. (Он говорил о паровом судне, преувеличенные отчеты о котором перепечатывались из американских газет). – Судно, или как его назвать, плавающее без парусов, мачт, рей и так далее. Я совсем ничего не понимаю.
– Люди из старых стран не могут представить себе этого, – ответил американец. – Вот что я скажу: оно двигается по воде вперед, назад, вправо, влево, и для этого нужно только мешать кочергой в топке: чем вы больше мешаете, тем скорее несется этот корабль, хотя бы против ветра и прилива.
– Ну, не увижу – не поверю, – ответил Том.
– И крушение ему не опасно. Впрочем, и моя маленькая шхуна однажды очутилась под водой во время жестокого шквала; но она через мгновение снова выскочила с другой стороны валов, и все было в порядке. Никто ничего не заподозрил бы, если бы рулевой не заметил, что его куртка промокла, а матросы не перевернулись в своих гамаках.
– После этого вы можете и помолчать, – со смехом закричал Том младший.
– Не надо его останавливать, Том, – возразил инвалид. – Это очень забавно. Скажите, капитан, значит, в новой стране все делается очень скоро?
– Все мелькает, – ответил тот.
– А какие лошади в Америке? – спросил я.
– Думаю, наши кентуккийские лошади удивили бы вас. Чудно бегают: рысью обгоняют самый бурный норд-ост. Однажды, во время поездки по штату Алабама, я взял одного англичанина. Вот он и говорит: «Что это за большое кладбище?» – «Ах, иностранец, – ответил я, – мы просто скачем мимо мильных столбов». Но у меня была лошадь еще быстрее. Раз молния около получаса гналась за нею да так и не могла догнать. Но я не могу ждать дольше. Я надеюсь, вы подойдете завтра после полудня?
– Да, да, мастер, – ответил старый Том и запел прощальную песенку.
– Ну, кажется, вы не дурак петь, – заметил американец.
– Ну, а я думаю, вы не дурак лгать, – сказал Том младший.
Наш разговор прервал м-р Ходжсон, новый старший конторщик, о котором я еще ничего не говорил. Он заменил м-ра Томкинса, когда мы ушли из Батерси, с самого начала невзлюбил меня, и его враждебность, по-видимому, возрастала, по мере того как м-р Драммонд все больше и больше одобрял меня.
– Фейтфул, сейчас же идите в контору. Я не желаю, чтобы у меня служили бездельники. Сейчас же идите, – сказал он.
– Что это, мистер тихоступ, – крикнул старый Том, – вы хотите сказать, что Джейкоб ничего не делает?
– Да, желаю, а слышать ваших дерзостей не хочу. Молчите, не то я сгоню вас с баржи, старый мошенник.
Старый Том ответил ему резко. Моя кровь тоже закипела: я уже многое вынес от него. Том младший весь горел от нетерпения и желания заступиться за меня. Он небрежно прошел мимо главного конторщика и сказал мне:
– Я думаю, Джейкоб, что ты ученик на реке, но тебя приковали к счетной конторе. Ты еще долго пробудешь там?
– Не знаю, – хмуро ответил я, отходя, – но мне хотелось бы, чтобы это время окончилось.
– Прекрасно, сэр, – сказал Ходжсон, – я доложу мистеру Драммонду о ваших проделках.
– Проделках? Его дело стоять за колесам, – ответил старый Том, – и он не должен учиться вашим хитрым проделкам за конторкой.
– Хитрым проделкам? Что ты хочешь сказать, старый мошенник? – в бешенстве крикнул конторщик.
В тот день не пробыл я за своей конторой и минуты, как вошел м-р Ходжсон и оскорбительно заговорил со мной. Моя гордость не могла снести этого. Вполне хорошо написанную накладную он вырвал у меня из рук, разорвал и приказал написать снова. Возмущенный таким обращением, я отказался и бросил перо. Он схватил линейку и швырнул ее мне в голову. Я не вынес этого и кинул ее обратно. Она просвистела в воздухе как раз в то время, когда в комнату вошел м-р Драммонд; он видел, как мой снаряд ударил Ходжсона по лбу; он упал, я стоял с пылающим от гнева лицом.
Все улики были против меня. Призвали прислугу, конторщика унесли в его комнату, я опустился перед конторкой, и моя грудь волновалась от бурных чувств. Сколько времени я пробыл так – не знаю, может быть, часа два, и, вероятно, просидел бы еще дольше, если бы меня не позвали к м-ру Драммонду. М-р Ходжсон пришел в себя и, очевидно, по-своему рассказал всю историю. В гостиной я застал м-ра и м-с Драммонд и маленькую Сару с красными от слез глазами. Я не боялся, так как был еще слишком полон негодования. М-с Драммонд казалась серьезной и печальной. М-р Драммонд был суров.
– Джейкоб Фейтфул, – сказал он мне, – я должен объявить тебе, что вследствие позорного поступка ты не можешь больше оставаться в нашем доме. Очевидно, что я слышал до сегодняшнего дня, было последствием твоего недостойного поведения. Да, твоя дружба с пьяным стариком и его дерзким сыном вовлекла тебя в безумие. Я надеялся доставить тебе более почетное положение, чем предполагал сначала, но теперь вижу, что ошибся. Ты оказался неблагодарным.
– Нет, – спокойно прервал я его.
– Говорю тебе, ты неблагодарен. Я сам убедился в твоем ужасном поведении, которое долго скрывали от меня. Я поместил тебя учеником на реку, и ты вернешься на баржу, но не жди от меня ничего больше. Сам прокладывай себе дорогу. Ты можешь служить на моей барже, пока я не отыщу для тебя нового места на другом судне. Я считаю своим долгом удалить тебя от вредного влияния. Вот еще что. Ты пробыл несколько месяцев у меня в конторе и теперь очутишься один на свете. Возьми же за твою службу десять фунтов (и м-р Драммонд положил деньги на стол). У меня есть также деньги, отложенные для тебя, но я их задержу; как только время твоего учения окончится, ты можешь потребовать их. Глубоко надеюсь, Джейкоб, что суровый урок образумит тебя и что ты забудешь дурные советы твоих недавних товарищей. Не старайся оправдываться, это бесполезно. – М-р Драммонд встал и вышел из комнаты.
Я заговорил бы, но его последние слова снова подняли во мне чувство негодования. Я молча и твердо вынес его прощальный взгляд. Он счел это закоренелостью. М-с Драммонд, которая, как я узнал позже, захотела поговорить со мной наедине, тоже приняла мое молчание за вызов, печально взглянула на меня, вздохнула и ничего не сказала; маленькая Сара смотрела на меня своими черными глазами, точно желая прочитав в глубине моей души.
– Разве вам нечего сказать, Джейкоб? – наконец спросила м-с Драммонд. – Я хотела бы передать ваши слова мужу, когда он немного успокоится.
– Нечего, сударыня, – ответил я, – кроме того, что я постараюсь егопростить.
Даже доброй м-с Драммонд мой ответ показался оскорбительным. Она поднялась со стула, взяла Сару за руку и, уходя из комнаты, сказала убитым тоном:
– Прощайте, Джейкоб.
В глазах у меня стояли слезы: я хотел ответить на ласковый привет, но печаль душила меня – я не мог говорить, и мое молчание опять-таки было принято за упрямство и неблагодарность. Однако Сара не ушла из комнаты. Ей уже минуло четырнадцать лет; около пяти лет мы были с нею друзьями, а за последние шесть месяцев наши отношения стали еще сердечнее, я любил ее, как дорогую сестру. Мое сердце сжалось, когда ушел м-р Драммонд, оно содрогнулось, когда фигура м-с Драммонд исчезла, но теперь мне было особенно тяжело. Я стоял, держа рукою ручку двери, ослепленный слезами, которые катились по моим щекам. Сара дотронулась до моей другой бессильной руки.
– Джейкоб, – начала было она, но, не договорив моего имени, рыдая упала ко мне на плечо.
Я тоже заплакал. Когда мы немного успокоились, я рассказал ей все, что случилось, и, наконец, одно существо в мире признало, что со мной поступили несправедливо. Едва я договорил, как за Сарой пришла служанка, сказав, что ее мать зовет ее к себе. Она бросилась ко мне на шею и простилась со мною. Потом пошла к дверям, но, заметив деньги, показала на них:
– Это твои, Джейкоб, – заметила она.
– Нет, Сара, я не возьму их. Я все принимаю от людей, которые поступают со мной хорошо, и чувствую к ним большую благодарность, но этих денег я не могу взять; унеси их и скажи, что я не мог их принять.
Сара поняла, что я не изменю своего решения, снова простилась со мной и ушла.
Я наскоро уложил платье и меньше чем через десять минут был уже на палубе баржи. Старый и молодой Томы сидели за ужином. Часть случившегося они уже знали, и мне пришлось только досказать остальное.
Вечер окончился грустно; мы скоро разошлись спать, зная, что рано утром нам предстоит идти за грузом к шхуне. В эту ночь я не смыкал глаз, моя жизнь прошла передо мной в бесконечном ряде картин, нарисованных воображением.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.