Текст книги "О любви"

Глава XXXIX bis
Лекарства от любви

Прыжок с Левкадской скалы был прекрасным образом в Древнем мире. В самом деле, исцеление от любви почти невозможно. Нужна не только опасность, вызывающая усиленное внимание человека к заботе о своем спасении[113]113
  Опасности, пережитые Генри Мортоном в Клайде. «Пуритане», т. 4, стр. 224.


[Закрыть], но, что гораздо труднее, непрерывность волнующей опасности, которой, при известной ловкости, можно было бы избежать, чтобы привычка думать о самосохранении успела родиться. Я не нахожу ничего другого, кроме шестнадцатидневной бури, как в «Дон-Жуане»[114]114
  Не в меру прославленного лорда Байрона.


[Закрыть], или кораблекрушения г-на Кошле у мавров; иначе человек очень быстро привыкает к опасности и даже находит еще больше очарования в мечтах о любимой, будучи настороже в двадцати шагах от врага.

Может быть, мы уж слишком часто повторяли, что любовь сильно любящего человека испытывает наслаждение или страх от всего возникающего в его воображении и что нет такой вещи в природе, которая не говорила бы ему о любви. А испытывать наслаждение или страх – чрезвычайно интересные занятия, в сравнении с которыми меркнут все остальные.

Друг, желающий добиться исцеления больного, должен прежде всего стать на сторону любимой женщины, а между тем все друзья, у которых больше усердия, чем ума, поступают как раз наоборот.

А это значит – нападать, при крайнем неравенстве сил, на совокупность прелестных иллюзий, которую мы в своем месте назвали кристаллизацией[115]115
  Исключительно ради краткости и прося прощения за новое слово.


[Закрыть].

Друг-исцелитель должен ни на минуту не упускать из виду, что, когда встает вопрос, поверить или не поверить в какую-нибудь нелепость, влюбленный, у которого выбор лишь один – либо проглотить эту нелепость, либо отказаться от всего, что привязывает его к жизни, – проглотит ее и, как бы ни был умен, будет отрицать самые очевидные пороки и самые возмутительные измены своей любовницы. Вот почему в любви-страсти через короткое время прощается все.

Влюбленный, обладающий рассудительным и холодным характером, может закрыть глаза на пороки, только если он обнаружит их уже после нескольких месяцев страсти[116]116
  Г-жа Дориаль и Сериньи, «Исповедь графа де***» Дюкло. См. прим, к главе XXIV; смерть генерала Абдаллы в Болонье.


[Закрыть].

Вместо того чтобы грубо и открыто отвлекать мысли влюбленного, друг-исцелитель должен вдоволь разговаривать с ним о его любви и его возлюбленной и в то же время создавать на его пути множество мелких событий. Когда путешествие изолирует человека, оно не является лекарством[117]117
  «Я плакал почти ежедневно». (Драгоценные слова, произнесенные 10 июня.)


[Закрыть], и ничто даже не вызывает более нежных воспоминаний о любимой, чем контрасты. В блестящих парижских салонах, в обществе женщин, наиболее славившихся своей привлекательностью, больше всего любил я мою бедную возлюбленную, которая одиноко и грустно жила в своем маленьком домике в Романье[118]118
  Сальвиати.


[Закрыть].

По великолепным часам блестящего салона, где я чувствовал себя изгнанником, я следил за наступлением мгновения, когда она должна была выйти из дому пешком, в дождливую погоду, чтобы навестить свою подругу. Стараясь забыть ее, я понял, что контрасты служат источником менее живых, но гораздо более дивных воспоминаний, чем те, которых мы ищем в местах, где встречались прежде с любимой.

Для того чтобы разлука принесла пользу, необходимо постоянное присутствие друга-исцелителя, который вызывал бы влюбленного на всевозможные рассуждения о событиях его любви и старался бы сделать эти рассуждения как можно более скучными вследствие их пространности или неуместности: это придает им вид избитых мыслей; нельзя, например, быть нежным и сентиментальным после обеда, приправленного хорошими винами.

Если так трудно забыть женщину, с которой мы были счастливы, то это потому, что воображение никогда не устает воскрешать и прикрашивать некоторые моменты.

Я ничего не говорю о гордости, этом жестоком и могучем лекарстве, непригодном для нежных душ.

Первые сцены шекспировского «Ромео» дают восхитительную картину: как не похож человек, печально говорящий: «She has for sworn to love»[119]119
  «Она поклялась не любить» (англ.).


[Закрыть], на того, который восклицает, познав полное счастье: «Come, what sorrow can!»[120]120
  «Но пусть приходит горе» (англ.).


[Закрыть].

Глава XXXIX ter

Her passion will die like a lamp forwant of that the flame should feed upon.

«Lammermoor», II,116[121]121
  Страсть ее угаснет, как светильник, от недостатка того, что питает пламя. «Ламермурская невеста».


[Закрыть].

Друг-исцелитель должен тщательно остерегаться дурных доводов, как, например, разговоров о неблагодарности. Это значило бы воскресить кристаллизацию, уготовив ей победу и новое удовольствие.

В любви не может быть неблагодарности: наслаждение данного мгновения оплачивает, и даже с лихвой, самые, казалось бы, великие жертвы. Я не вижу другой возможной вины, кроме недостатка искренности; обвинять приходится лишь состояние своего сердца.

Стоит только другу-исцелителю открыто напасть на любовь, как влюбленный ответит: «Быть влюбленным, даже гневаясь на любимую, значит то же – унижусь, так и быть, до вашего торгашеского языка, – что обладать билетом в лотерею, выигрыш по которому даст в тысячу раз больше, чем все, что вы можете предложить мне в вашем мире равнодушия и личного расчета. Нужно иметь много тщеславия, притом весьма мелкого, чтобы испытывать счастье от того, что к вам благосклонны. Я не осуждаю людей за то, что они поступают так в своем мире. Но в присутствии Леоноры я находил мир, где все божественно, нежно, благородно. Самая высокая и почти невероятная добродетель вашего мира казалась мне во время наших бесед лишь самой обыкновенной и повседневной. Не мешайте мне, по крайней мере, мечтать о счастье провести жизнь с подобным существом. Хотя я отлично вижу, что меня погубила клевета и что мне не на что надеяться, я все-таки принесу ей в жертву мою месть».

Любовь можно остановить только вначале. Кроме быстрого отъезда и принудительных развлечений большого света, как в случае с графиней Калемберг, друг-исцелитель может применить несколько маленьких хитростей. Например, он может как бы нечаянно обратить ваше внимание на то, что любимая женщина не выказывает вам – во всем, что не касается предмета вашей распри, – той любезности и уважения, которыми она награждала вашего соперника. Тут достаточно самой ничтожной мелочи, ибо все в любви является признаком; например, она не опирается на вашу руку, входя в ложу; этот пустяк, трагически воспринятый страстно любящим сердцем, привнося чувство унижения в каждое из суждений, образующих кристаллизацию, отравляет источник любви и может убить ее.

Можно устроить так, чтобы женщину, плохо относящуюся к вашему другу, обвинили в каком-нибудь смешном физическом недостатке, который невозможно проверить; потому что если бы влюбленный мог проверить такой слух, то даже если бы он нашел его основательным, воображение его сделало бы этот недостаток приемлемым для него, и вскоре он перестал бы его замечать. Бороться с воображением может только воображение; Генрих III хорошо это знал, когда распускал злостные слухи про знаменитую герцогиню де Монпансье.

Вот почему, если молодую девушку хотят охранить от любви, нужно особенно тщательно оберегать ее воображение. И чем менее пошлый у нее ум, чем благороднее и возвышеннее ее душа – одним словом, чем достойнее она нашего уважения, тем большей опасности она подвергается.

Для молодой особы всегда опасно, если ее воспоминания постоянно и слишком охотно возвращаются к одному и тому же человеку. Если благодарность, восхищение или любопытство укрепляют связь, созданную памятью, она почти наверно окажется на краю пропасти. Чем сильнее скука обыденной жизни, тем вернее действуют яды, называемые благодарностью, восхищением и любопытством. В таких случаях необходимо немедленное, быстрое и сильное развлечение.

Вот почему некоторая резкость и равнодушие в начале знакомства – если это лекарство подается естественно – почти безошибочный способ добиться уважения умной женщины.

Книга вторая

Глава XL

Все виды любви, все виды воображения принимают у людей окраску одного из шести темпераментов: сангвиник, или француз, или г-н де Франкель («Мемуары» г-жи д’Эпине);

холерик, или испанец, или Лозен (Пегильен в «Мемуарах» Сен-Симона);

меланхолик, или немец, или Дон-Карлос Шиллера;

флегматик, или голландец; нервный, или Вольтер; атлетик, или Милон Кротонский[122]122
  См. Кабанис. Влияние физической среды и т. д.


[Закрыть].

Если влияние темперамента проявляется в честолюбии, скупости, дружбе и т. д. и т. д., то как же не проявиться ему еще сильнее в любви, в которой неизбежно присутствует физическое начало?

Предположим, что все виды любви сводятся к четырем типам, которые мы установили:

любовь-страсть, или Жюли д’Этанж;

любовь-влечение, или галантность;

любовь физическая;

любовь-тщеславие (герцогиня никогда не бывает старше тридцати лет в глазах буржуа).

Надо проследить эти четыре типа любви на шести разновидностях, зависящих от склада, который эти шесть темпераментов придают воображению.

Тиберий лишен был безумного воображения Генриха VIII.

Проследим затем все получившиеся таким путем комбинации на различных душевных складах, зависящих от образа правления и от национального характера:

1. Азиатский деспотизм, какой мы видим в Константинополе.

2. Абсолютная монархия в стиле Людовика XIV.

3. Аристократия, замаскированная хартией, или управление нацией в интересах богачей, как в Англии, в строгом согласии с правилами библейской морали.

4. Федеративная республика, или правительство в интересах всех, как в Соединенных Штатах Америки.

5. Конституционная монархия, или…

6. Государство в состоянии революции, как, например, Испания, Португалия, Франция. Такое состояние страны, сообщающее всем сильные страсти, делает нравы естественными, разрушает всяческие нелепости, условные добродетели, глупые приличия[123]123
  Башмаки без пряжек у министра Ролана. «Ах, сударь, все погибло!» – замечает Дюмурье. Во время заседания в королевском присутствии председатель собрания кладет ногу на ногу.


[Закрыть], делает молодежь серьезною и заставляет ее презирать любовь-тщеславие и пренебрегать галантностью.

Это состояние может длиться долго и определить душевный склад целого поколения. Во Франции оно началось в 1788 году, чтобы кончиться бог весть когда.

Рассмотрев любовь со всех этих общих точек зрения, надо принять затем во внимание разницу возрастов и, наконец, заняться индивидуальными особенностями.

Например, можно сказать: «В Дрездене, у графа Вольфштейна, я обнаружил любовь-тщеславие, темперамент меланхолический, привычки монархические, возраст тридцати лет и… следующие индивидуальные особенности».

Такой способ рассмотрения вещей сокращает труд и охлаждает голову того, кто берется судить о любви, – вещь важная и очень трудная.

Подобно тому как в физиологии человек почти ничего не может узнать о себе без помощи сравнительной анатомии, так в области страстей тщеславие и многие другие причины, возбуждающие иллюзии, делают то, что мы можем понять происходящее в нас, лишь наблюдая чужие слабости. Если предлагаемый опыт окажется полезным, то лишь при условии, что он привлечет умы к сопоставлениям именно такого рода. Чтобы побудить к этому, я постараюсь наметить здесь несколько общих соображений относительно характера любви у различных наций.

Прошу прощения за то, что возвращаюсь так часто к Италии; при нынешнем состоянии нравов в Европе это единственная страна, где произрастает на свободе растение, описываемое мною. Во Франции – тщеславие, в Германии – мнимая и сумасбродная философия, способная уморить со смеху, в Англии – гордость, застенчивая, болезненная и злопамятная угнетают и душат любовь или придают ей уродливое направление[124]124
  Совершенно очевидно, что трактат этот составлен из отрывков, которые писались по мере того, как Лизио Висконти наблюдал собственными глазами различные случаи во время своих путешествий. Эти случаи со всеми подробностями можно найти в его дневнике, быть может, мне бы следовало поместить их здесь, но они показались бы малоприличными. Самые старые из этих заметок помечены: Берлин, 1807 г., а последние сделаны за несколько дней до его смерти, в июне 1819 г. Некоторые даты нарочно изменены во избежание нескромности; но этим ограничиваются все внесенные мною изменения: я не счел себя вправе улучшать стиль. Книга эта писалась в сотне различных мест; так же следовало бы и читать ее.


[Закрыть].

Глава XLI
О различии нации в отношении любви

О Франции

Я стараюсь освободиться от всякого пристрастия и быть всего лишь хладнокровным философом.

Воспитанные любезными французами, не ведающими ничего, кроме тщеславия и физических желаний, французские женщины менее деятельны, менее энергичны, менее опасны, а главное, менее любимы и менее могущественны, нежели женщины испанские и итальянские.

Женщина бывает могущественна лишь в меру того несчастья, которым она может покарать своего любовника; но когда мужчина одержим только тщеславием, любая женщина может быть ему полезна, и ни одна не является необходимой; лестный успех состоит в том, чтобы завоевать, а не в том, чтобы сохранить. Не зная ничего, кроме физических желаний, можно ходить к публичным женщинам; вот почему во Франции такие женщины очаровательны, а в Испании очень плохи. Во Франции они дарят многим мужчинам не меньше счастья, чем порядочные женщины, – я разумею счастье без любви, – а для француза есть на свете одна вещь, которую он чтит больше, чем свою любовницу, – тщеславие.

Молодой человек в Париже приобретает в лице любовницы некое подобие рабыни, главное назначение которой служить утехой тщеславия. Если она противится велениям этой господствующей страсти, любовник ее бросает, вполне довольный собой, и рассказывает друзьям, с какой изысканностью манер и каким пикантным способом он от нее отделался.

Один француз, хорошо знавший свою страну (Мельян), сказал: «Во Франции великие страсти так же редки, как великие люди».

В языке нашем не хватает слов, чтобы выразить, насколько невозможна для француза роль покинутого и охваченного отчаянием любовника на виду у целого города. Нет ничего обычнее в Венеции или Болонье.

Чтобы отыскать любовь в Париже, надо спуститься в те слои населения, у которых благодаря отсутствию воспитания и тщеславия, а также благодаря борьбе с истинной нуждой сохранилось больше энергии.

Показать, что тобою владеет великое и неудовлетворенное желание, то есть показать, что ты стоишь ниже других, – вещь невозможная во Франции или возможная только для людей, стоящих ниже самого низкого уровня; это значит сделать себя мишенью всевозможных злых шуток; вот чем объясняются неумеренные похвалы по адресу публичных женщин в устах молодых людей, которые боятся своего сердца. Грубая, безмерная боязнь показать себя стоящим ниже других – вот главная основа всех бед провинциалов. Ведь недавно один из них, услышав об убийстве его величества герцога Беррийского, заявил: «Я это знал»[125]125
  Исторический факт. Многие люди, хотя и весьма любопытные, бывают несколько шокированы, когда им сообщают новость: они опасаются показаться стоящими ниже рассказчика.


[Закрыть].

В Средние века постоянная опасность закаляла сердца, и в этом, если не ошибаюсь, заключается вторая причина изумительного превосходства людей XVI столетия. Оригинальность, которая у нас редка, смешна, опасна и зачастую притворна, была тогда вещью обычной и неприкрашенной. Страны, где опасность и теперь часто показывает свою железную руку, как, например, Корсика[126]126
  Брошюра г-на Реалье-Дюма. «Корсика, которая по своему населению (сто восемьдесят тысяч человек) равняется лишь половине большей части французских департаментов, дала нам за последнее время Саличетти, Поццо ди Борго, генерала Себастьяни, Червони, Абатуччи, Люсьена и Наполеона Бонапартов, Арену. Северному департаменту, насчитывающему девятьсот тысяч жителем, далеко до подобного списка. Это потому, что на Корсике каждый, выйдя из дому, может угодить под ружейный выстрел; а корсиканец, вместо того чтобы покоряться, как подобает истинному христианину, старается обороняться, а главное, отомстить. Вот как вырабатываются души вроде Наполеона. Как мало это похоже на дворец, полный камер-юнкеров и камергеров…»


[Закрыть], Испания или Италия, способны еще порождать великих людей. На этих широтах, где палящая жара возбуждает желчь в течение трех месяцев в году, не хватает только направления для пружины; в Париже, боюсь, нет самой пружины[127]127
  В Париже, чтобы жить благополучно, надо обращать внимание на целый миллион мелочей. Однако вот весьма существенное возражение. В Париже насчитывается гораздо больше женщин, кончающих самоубийством из-за любви, нежели во всех городах Италии, взятых вместе. Этот факт чрезвычайно меня затрудняет; иногда я не знаю, что на него ответить, но он не может изменить моего мнения. Быть может, смерть кажется не слишком важной вещью современным французам – так скучна ультрацивилизованная жизнь; или, вернее, люди пускают себе пулю в лоб, вконец измученные тщеславием.


[Закрыть].

Многие из наших молодых людей, столь храбрые при Монмирайле или в Булонском лесу, боятся любви, и не что иное, как малодушие, заставляет их в двадцать лет избегать встречи с молодой девушкой, которая показалась им хорошенькой. Когда они вспоминают все вычитанное ими в романах о том, как приличествует поступать любовнику, они чувствуют себя совсем замороженными. Эти холодные души не понимают, что буря страстей, вздымая морские волны, надувает вместе с тем парус корабля и дает ему силу для их преодоления.

Любовь – восхитительный цветок, но надо иметь мужество, чтобы сорвать его на краю страшной пропасти. Не говоря уже о боязни показаться смешным, любовь постоянно видит перед собою несчастье быть покинутым тем, кого мы любим, и тогда на всю жизнь нам остается только deadblank[128]128
  Смертельная тоска (англ.).


[Закрыть].

Истинное совершенство цивилизации должно было бы состоять в сочетании утонченных наслаждений XIX века с более частыми встречами с опасностью[129]129
  Я восхищаюсь нравами эпохи Людовика XIV: тогда в какие-нибудь три дня из салонов Марли то и дело переходили на поля битв под Сенгф или Рамильи. Жены, матери, любовницы жили в непрерывной тревоге (см. Письма г-жи де Севинье). Наличие опасности сохраняло в языке энергию и откровенность, на которую мы не дерзнули бы нынче; зато г-н Ламет убил любовника своей жены. Если бы какой-нибудь Вальтер Скотт написал роман из времен Людовика XIV, мы бы многому подивились.


[Закрыть]. Все радости частной жизни бесконечно возросли бы, если бы мы чаще подвергались опасности. Я говорю здесь не об одних только военных опасностях. Я хотел бы той ежеминутной опасности, во всех ее формах, связанной со всеми сторонами нашего существования, которая составляла сущность жизни в Средние века. Опасность, благоустроенная и прикрашенная нашей цивилизацией, превосходно уживается со скучнейшей слабостью характера.

В «Голосе со св. Елены» О’Миры я читаю следующие слова великого человека:

«Прикажешь Мюрату: отправляйтесь и уничтожьте эти семь или восемь неприятельских полков, которые стоят вон там, на равнине, возле колокольни; в то же мгновение он летел как молния, и, как бы ни была слаба кавалерия, следовавшая за ним, неприятельские полки вскоре оказывались расстроенными, перебитыми и уничтоженными. Предоставив этого человека самому себе, вы получали дурака, лишенного всякой способности суждения. Не могу понять, каким образом такой храбрый человек мог быть так труслив. Он был храбр только перед лицом врага; но это был, вероятно, самый блестящий и самый смелый солдат в целой Европе.

Это был герой, Саладин, Ричард Львиное Сердце на поле битвы: сделайте его королем и посадите в залу совета – и вы увидите труса, не имеющего ни решимости, ни понимания. Мюрат и Ней – самые храбрые люди, каких я когда-либо знал».

О’Мира, т. II, 94.

Глава ХLII
О Франции (продолжение)

Прошу позволения позлословить еще немного насчет Франции. Читатель не должен опасаться, что моя сатира останется безнаказанной; если предлагаемый опыт найдет читателей, все обиды будут возвращены мне сторицей; национальная честь – на страже.

Франция занимает видное место в плане этой книги, потому что Париж благодаря своему превосходству в искусстве беседы и в литературе есть и всегда будет салоном Европы; три четверти утренних пригласительных записок в Вене, равно как и в Лондоне, пишутся по-французски или полны цитат и намеков на французском языке[130]130
  Наиболее серьезные писатели в Англии полагают, что они становятся изящными, вставляя французские словечки, большинство которых никогда не были французскими нигде, кроме английских грамматик. См. писания сотрудников «Edinburgh Review»; см. «Мемуары» графини фон Лихтенау, любовницы предпоследнего прусского короля.


[Закрыть] – и, бог мой, на каком!

В отношении великих страстей Франция, как мне кажется, лишена оригинальности по следующим двум причинам.

1. Истинная честь, или желание быть похожим на Баярда, дабы весь свет уважал нас и наше тщеславие каждый день получало полное удовлетворение.

2. Честь глупая, или желание быть похожим на людей хорошего тона, людей великосветских, парижан, искусство входить в гостиную, устранять соперника, ссориться со своей любовницей и т. д.

Честь глупая гораздо полезнее для тщеславия, нежели честь истинная, ибо, во-первых, она понятна и дуракам, а затем она применяется ко всем нашим действиям ежедневно и даже ежечасно. Постоянно приходится видеть, как людей с глупой честью без чести истинной отлично принимают в свете. Между тем как обратное невозможно.

Тон высшего света состоит:

1. В ироническом отношении ко всем важным интересам. И это совершенно естественно: никогда люди, действительно принадлежавшие к большому свету, ничем не могли быть глубоко взволнованы; у них для этого не хватало времени. Пребывание в деревне меняет дело. Вообще же, откровенно восхищаться чем-либо есть положение совершенно неестественное для француза, ибо это значит показать себя ниже не только того, чем ты восхищаешься – это еще куда ни шло, – но ниже своего соседа, если тому угодно будет посмеяться над предметом твоего восхищения.

В Германии, Италии и Испании восхищение, напротив, исполнено искренности и доставляет счастье; там восхищающийся гордится своими восторгами и жалеет свистуна, я не говорю, насмешника – эта роль невозможна в тех странах, где смешным считается только упустить открытый путь к счастью, а отнюдь не просто подражать определенному способу вести себя. На Юге осторожность и нежелание быть потревоженным во время сильно ощущаемого наслаждения сочетаются с врожденным восхищением перед роскошью и торжественностью. Взгляните на придворную жизнь в Мадриде или Неаполе, взгляните на funzione[131]131
  Религиозные торжества (итал.).


[Закрыть] в Кадиксе: это доходит до настоящего помешательства[132]132
  «Путешествие по Испании» Семпля; автор изображает вещи правдиво. Вы найдете там описание битвы при Трафальгаре, как она была слышна издали; оно останется в памяти.


[Закрыть].

2. Француз считает себя человеком несчастнейшим и, пожалуй, совершенно смешным, когда бывает вынужден проводить время в уединении. А что такое любовь без уединения?

3. Человек страстный думает только о себе, тогда как человек, домогающийся уважения, думает только о других; до 1789 года личной безопасностью во Франции можно было пользоваться, лишь принадлежа к какой-нибудь корпорации, например к судейскому сословию, и имея защиту со стороны членов этой корпорации[133]133
  «Письма» Гримма, январь 1783.
  «Граф… имеющий наследственный чин капитана лейб-гвардии брата его величества, раздраженный тем, что ему не удалось найти место на балконе в день открытия новой залы, вздумал некстати оспаривать место у одного почтенного адвоката; этот последний, некий мэтр Перно, ни за что не хотел уступить. „Вы заняли мое место“. – „Нет, это мое место„. – „А кто вы такой?“ – „Я – господин Шесть франков…“ (такова цена на эти места). Последовали резкие слова, брань, были пущены в ход локти. Граф дошел до того, что обозвал бедного крючкотворца вором, и, наконец, позволил себе приказать дежурному сержанту подвергнуть его личному задержанию и отвести в кордегардию. Мэтр Перно направился туда с большим достоинством, а выйдя, тотчас подал жалобу комиссару. Грозная корпорация, членом которой он имеет честь состоять, ни за что не хотела позволить ему мириться. Дело это разбиралось в парламенте. Г-на де… приговорили к покрытию всех издержек и обязали его дать удовлетворение прокурору, уплатив две тысячи экю штрафа, которые, с согласия последнего, должны были быть переданы в пользу несчастных узников Консьержери; далее, названному графу было поставлено на вид, что он не должен более, под предлогом королевских приказаний, нарушать порядок во время спектаклей и т. д. Это приключение наделало много шума, и в нем были замешаны очень важные интересы: все судейское сословие сочло себя оскорбленным обидою, которая нанесена была одному из лиц, носящих судейское платье. Г-н де… чтобы заставить забыть о своем приключении, отправился искать лавров в лагерь Сен-Рок. Говорят, это самое лучшее, что он мог сделать, ибо теперь нельзя сомневаться в его таланте брать штурмом укрепленные места» (Гримм, ч. 3, т. II, стр. 102).
  Вообразите никому не известного философа в положении мэтра Перно. Польза дуэли.
  См. дальше, весьма разумное письмо Бомарше, который отказывается предоставить закрытую ложу одному из своих друзей, пожелавшему присутствовать на представлении «Фигаро». Пока думали, что этот ответ адресован герцогу, общее возбуждение было велико, и поговаривали о суровых карах. Но все принялись смеяться, когда Бомарше объявил, что письмо адресовано президенту Дюпати. Как велика разница между 1785 и 1822 годом! Мы не понимаем более этих чувств, а между тем хотят, чтобы та же самая трагедия, которая волновала этих людей, была хороша и для нас.


[Закрыть]. Следовательно, мысли соседа были составной и необходимой частью вашего благополучия. При дворе это сказывалось еще сильнее, чем в Париже.

Легко понять, до какой степени эти обычаи, которые, правда, с каждым днем теряют силу, но которых французам хватит еще на целое столетие, благоприятствуют великим страстям.

Я как будто вижу человека, который выбрасывается в окно и все-таки старается, чтобы у него была изящная поза, когда он очутится на мостовой.

Страстный человек похож на самого себя, а не на кого-либо другого, и это источник всяких насмешек во Франции; вдобавок он оскорбляет окружающих, что окрыляет насмешку.

Глава XLIII
Об Италии

Счастье Италии в том, что она разрешает себе следовать вдохновению данной минуты, и это счастье до известной степени разделяют с нею Германия и Англия.

Кроме того, Италия есть страна, где польза, которая была добродетелью в средневековых республиках[134]134
  G. Pecchio nelle sue vivacissime letteread una bella giovane Inglese sopra la Spagna libera, la quale è un medioevo, non redivivo, ma sempre vivo, dice, pagina 60:
  «Lo scopo degli Spagnuoli non era la gloria, ma la indipendenza. Se gli Spagnuoli non si fossero battuti die per l’onore, la guerra era finita colla bataglia di Tudela. L’onore e di una natura bizarra; macchiato una volta, perde tutta la forza per agire… L’esercito di linea spagnuolo imbevuto anch’egli, dei pregiudizj dell’onore (vale a dire fatto Europeo moderno) vinto che fosse si sbandava col pensiero che tutto coll’onore era perduto, etc.
  Дж. Пеккьо в своих пылких письмах к одной юной и прекрасной англичанке о свободной Испании, которая представляет собой Средневековье, не возрожденное, а продолжающее свое существование, на странице 60 говорит: «Не слава была целью испанцев, а независимость. Если бы испанцы сражались ради чести, война окончилась бы после битвы при Туделе. Честь обладает странной природой: запятнанная хотя бы однажды, она теряет всякую действенную силу… Испанское регулярное войско, также проникнутое предрассудком чести (иначе говоря, ставшее современным на европейский лад), будучи побеждено, разбежалось бы, считая, что все погибло вместе с честью и т. д.».


[Закрыть], не сведена со своего трона честью или добродетелью, переделанной на потребу королей, а ведь честь истинная открывает дорогу чести глупой; она приучает нас задаваться вопросом: что думает о моем счастье сосед? Счастье же, основанное на чувстве, не может быть предметом тщеславия, ибо оно невидимо[135]135
  Оценить его можно только по необдуманным поступкам.


[Закрыть]. Доказательством всего этого служит то, что ни в одной стране в мире не бывает меньше браков по сердечной склонности, чем во Франции[136]136
  Мисс О’Нейль, миссис Коутс и большая часть других выдающихся английских актрис покинули театр, чтобы вступить в богатый брак.


[Закрыть].

И вот еще другие преимущества Италии: безмятежный досуг под чудесным небом, который делает людей чуткими к красоте во всех ее формах; чрезвычайная и все же разумная осторожность, которая усиливает отчужденность от внешнего мира и углубляет очарование интимности; отсутствие привычки к чтению романов, да почти и ко всякому чтению вообще, что открывает больше простора вдохновению данной минуты; страсть к музыке, возбуждающая в душе волнения, столь сходные с волнениями любви.

Во Франции около 1770 года никакой недоверчивости не существовало; напротив, в обычае было жить и умирать публично; и так как герцогиня Люксембургская была интимно близка с целой сотней друзей, не было интимности или дружбы в собственном смысле слова.

Так как в Италии быть одержимым страстью отнюдь не редкое преимущество, то это не считается смешным[137]137
  «Здесь прощают женщинам галантные приключения, но любовь делает их смешными», – писал рассудительный аббат Жирар в Париже в 1740 году.


[Закрыть], и можно слышать в гостиных громко высказываемые изречения общего характера о любви. Широкая публика знает все симптомы и периоды этой болезни и много занимается ею. Мужчине, покинутому любовницей, говорят: «Вы будете в отчаянии месяцев шесть, но затем вы излечитесь, как такой– то, как такой-то и т. д.».

В Италии суждения людей – покорнейшие слуги страстей. Подлинное наслаждение пользуется там властью, которая в иных местах находится в руках общества; и это вполне понятно, так как общество не доставляет почти никаких удовольствий народу, не имеющему времени предаваться тщеславию и прежде всего желающему, чтобы паша о нем забыл, то общество имеет очень мало авторитета. Люди скучающие могут сколько угодно порицать людей страстных, но над ними только смеются. К югу от Альп общество – это деспот, которому не хватает тюрем.

Так как в Париже честь предписывает защищать со шпагою в руке – или, буде возможно, с помощью острых словечек – все подступы к тому, что объявлено тобою важным, то там гораздо удобнее искать спасения в иронии. Некоторые молодые люди избрали другой путь, а именно зачислились в школу Ж.-Ж Руссо или г-жи де Сталь. Поскольку ирония стала признаком вульгарности, пришлось волей-неволей обзавестись чувством. Де Пезе наших дней писал бы, как г-н д’Арленкур; впрочем, начиная с 1789 года события ведут войну за полезное или за личное ощущение против чести и господства общественного мнения; зрелище законодательных палат приучает оспаривать все, вплоть до насмешки. Нация становится серьезной, галантность теряет под собой почву.

Как француз я должен сказать, что не маленькое количество колоссальных состояний образует богатство страны, а множество средних состояний. Страсти редки во всех странах, а галантность имеет больше грации, больше тонкости и, следовательно, доставляет больше счастья во Франции. Эта великая нация, первая во вселенной[138]138
  Мне не требуется иного доказательства, кроме зависти. См. «Edinburgh Review» за 1821; см. немецкие и итальянские литературные газеты и «Scimioligre» Альфьери.


[Закрыть], по части любви занимает то же положение, что и по части умственных дарований. В 1822 году мы не имеем, конечно, ни Мура, ни Вальтера Скотта, ни Кребба, ни Байрона, ни Монти, ни Пеллико; но у нас гораздо больше людей остроумных, просвещенных, приятных и стоящих на уровне образованности нынешнего века, нежели в Англии или Италии. Вот почему дебаты в нашей палате депутатов 1822 года стоят настолько выше дебатов английского парламента; а когда английский либерал приезжает во Францию, мы с большим удивлением замечаем у него множество средневековых взглядов. Один римский художник писал из Парижа:

«Мне чрезвычайно не нравится здесь; полагаю, это потому, что здесь я не имею досуга любить свободно. Здесь наша восприимчивость расходуется капля за каплей по мере того, как накопляется, так что у меня, по крайней мере, это грозит истощить самый источник. В Риме, вследствие слабого интереса к событиям каждого дня, вследствие глубокого сна всей внешней жизни, чувствительность скопляется для страстей».