Текст книги "За пределами самости. Модель объектных отношений в психоаналитической терапии"

Заключение

В рамках модели объектных отношений, описанной в этой главе, развитие самости рассматривается как творческий процесс, включающий реализацию врожденного потенциала и формирование отношений с объектами. Такая позиция является альтернативой эго-психологии и психоанализу отношений и подтверждается многочисленными эмпирическими данными. Согласно теории объектных отношений, психическая структура есть результат комплексного творческого взаимодействия внутренних диспозиций, данных человеку от рождения, и реакций внешнего мира. Значение – обобщенная категория, возникающая в результате этих интеракций, – кодируется в форме объектных отношений – связей между самостью и объектом, которые руководят жизненным процессом.

С этой точки зрения, мотивационную основу развития личности составляют потребности в реализации самости и в формировании отношений. Идея о дуализме человеческой мотивации является преемницей известной, но отвергаемой психоанализом традиции. Фрейд (Freud, 1915a) считал, что в психике человека происходит конфликт между тремя антиномиями: удовольствие – боль, активность – пассивность, личность – объект. В раннем психоанализе особое внимание уделялось антиномии «удовольствие – боль», эго-психология сместила свой интерес в сторону активности – пассивности психики, в то время как психоанализ отношений подчеркивает важность третьей антиномии: личность – объект. Ранк (Rank, 1929), Фэйрберн (Fairbairn, 1952) и Бакан (Bakan, 1966), менее известный, однако весьма много сделавший теоретик психоанализа, полагают, что человек существует в условиях напряженности между потребностью в автономном существовании самости и потребностью в связях с другими людьми. Более современное понимание этой же темы представляет разработанная Гринбергом (Greenberg, 1991) теория дуалистической потребности в безопасности и эффективности. Несмотря на различия в терминологии, все вышеперечисленные теоретики признают имманентное противостояние между потребностями, направленными на других, и потребностями самости.

В рамках данной модели потребности самости не рассматриваются как особый опыт, как, например, автономия или деятельность. Идея реализации самости охватывает развитие широкого спектра врожденных психологических способностей, сочетание которых для каждого индивида уникально. Этот мотив реализуется за счет врожденных аффектов и способности их усиливать, превращая в переживания. От того, насколько индивид способен реализовать свой внутренний потенциал, зависит его психическое благополучие, а развитие его врожденных способностей напрямую связано с его отношениями с объектом.

Между описываемой нами теорией дуалистической мотивации и ее первоначальными версиями существует одно фундаментальное различие. В то время как ранние ее модификации описывают имманентный конфликт между двумя мотивами, в теории, предлагаемой нами, эти мотивы рассматриваются как необходимые друг другу и взаимообога-щающие. Оптимально реагирующий объект не препятствует, а помогает реализации самости, а для развития самости нужны объектные отношения. Положение о взаимовыгодном влиянии двух мотивов подтверждается результатами многочисленных исследований (Blatt, Blass, 1992).

Однако в том случае, если окружающая среда реагирует на развивающегося ребенка не так, как этого требует оптимальная зона аффективной вовлеченности, процесс реализации самости искажается и вступает в конфликт с объектными отношениями. Пример такого конфликта мы обсудили, разбирая случай Декстера, который не мог реализовать свои агрессивные стремления из-за страха потерять отца. Если не удается скорректировать подобный конфликт в ходе дальнейшего развития, это может воспрепятствовать реализации внутреннего потенциала человека. Этот принцип является ключевым для понимания психопатологии в рамках теории объектных отношений, и именно к такому применению данной модели мы сейчас переходим.

Глава 3. Судьба захороненной самости

Как уже отмечалось, ребенок, не получающий реакции на свои аффекты и проявления интереса, подавляет свои подлинные переживания, однако аутентичные формы взаимодействия продолжают искать косвенные способы выражения, которые мы называем симптомами. Этот подход вынуждает нас дать общее определение патологии, как она понимается в рамках теории объектных отношений, а также некоторым конкретным патологическим категориям.

В этой главе мы более полно очертим модель психопатологии, рассмотрев ситуацию неправильного родительского подхода к отношениям с ребенком, детскую реакцию и возникающие вследствие этого симптомы.

Воспитатель

Прежде чем приступить к рассмотрению модели, необходимо заострить внимание на результатах одного из исследований развития, описанных в предыдущей главе. Это исследование, проведенное Бибе, Демосом и Боулби, убедительно доказывает, что неспособность воспитателя адекватно реагировать на аффекты ребенка препятствует развитию самости. Неспособность может выражаться в отвержении (недостаточности реакций, что не дает ребенку необходимой поддержки в развитии его самости) или излишнем вмешательстве (паттерне подавления, не позволяющем ребенку развить чувство самостоятельности). В обоих случаях воспитатель недостаточно ценит личный опыт ребенка и подрывает его веру в свою способность влиять на ситуацию.

Эти представления основаны не только на открытиях, сделанных в психологии развития. Клиническая практика показывает, что у пациентов с личностными расстройствами, как правило, в детстве был воспитатель, не способный создать с ребенком стабильные позитивные отношения (см., напр.: Winnicott, 1945, 1963b; Fairbairn, 1954; Boyer, Giovacchini, 1967; Kohut, 1971; Giovacchini, 1973; Kernberg, 1976, 1984; Goldberg, 1978; Adler, 1985). Отчеты о детстве таких пациентов нередко содержат рассказы о физическом и сексуальном насилии, отсутствии эмоционального контакта, переживании одиночества, садистских издевательствах, сексуальных домогательствах, враждебном отвержении и постоянном проявлении неодобрения и критичности.

Все эти формы причинения вреда со стороны родителей означают, что они неспособны признать переживания ребенка и прийти ему на помощь в тяжелой ситуации. Если в жизни ребенка происходит негативное событие, роль родителя состоит в том, чтобы исправить ситуацию, предоставив возможность иного, нетравматического осмысления события. Например, если ребенок проиграл в игре и плачет, родитель может обнять его и тем самым привнести в ситуацию положительный смысл, не отрицая неприятность, но снижая чувство одиночества от переживания боли. Родитель может также помочь ребенку посмотреть на случившееся с другой стороны, напомнить, что он не всегда проигрывает и что вся жизнь состоит из чередующихся побед и неудач. И та, и другая реакция содержат признание чувств ребенка и уверенность в том, что неприятное событие можно преодолеть, т. е. испытывающий негативные переживания ребенок не беспомощен. К отрицательной стороне опыта добавляется новый аспект.

Согласно этой модели, полезный ответ родителя не есть простая интернализация родительских утешений, как считается в психологии самости (Kohut, 1977, 1984). В большинстве ситуаций ребенок не повторяет слов родителя, а преодолевает негативный опыт и по аналогии переносит свои чувства на другие ситуации. Только в чрезвычайно травмирующих случаях дети повторяют то, что когда-то сказали им родители: «Все будет хорошо, это пройдет».

Включение родительской точки зрения в опыт ребенка оказывает значительное влияние на видение ребенком другого. Родитель не только подстраивается, но и предлагает что-то новое; ребенок видит, что мать – не просто объект, а другой человек, способный действовать и чувствовать. «Чрезмерная подстройка» мешает ребенку перейти к осознанию другого как отдельной личности (Benjamin, 1995). По мнению Бенджамина, опыт общения с родителем, который не подстраивается под ребенка, полезен, поскольку показывает, что у родителя есть своя личность, отдельная от личности ребенка. Когда мать оставляет ребенка одного, это не только способствует сепарации, но и демонстрирует, что мать – другой человек; это содействует развитию у ребенка чувства интерсубъективности.

Работа Бенджамина имеет огромное значение, но нельзя забывать еще об одном факторе: добавляя положительный момент к негативному переживанию ребенка, положительная реакция родителя на дискомфортную ситуацию также показывает его отделенность от ребенка. Следовательно, такой тип реакции также вносит значительный вклад в развитие способности ребенка ценить другого как отдельную личность.

Реакция ребенка

В ситуации отсутствия реакции со стороны воспитателя ребенок пытается сформировать отношения в соответствии с его потребностями. В этом случае в ход идут многочисленные защитные механизмы, каждый из которых препятствует аутентичным переживаниям. Поскольку для выживания необходимы привязанности, ребенок, как правило, ищет способ установить связи, невзирая на защиты. Назначение этой конструкции состоит в том, чтобы защититься от подлинных отношений, поэтому пространство, необходимое для творческого процесса развития самости, не образуется. У занятого самозащитой ребенка остается мало возможностей для реализации своего потенциала.

Если позитивные аффекты ребенка вызывают реакцию, у него возникает уверенность, что они могут служить ориентирами в мире. Ребенок не находит подтверждения своей реальности, пока его опыт не будет признан другими (Winnicott, 1969; Kohut, 1977). Не имея возможности руководствоваться собственными аффектами, он должен обращаться к окружающим за предписаниями. В клинике нередко можно наблюдать пациентов, которые не получали адекватной реакции на свои аффекты и стали ощущать себя «невидимками».

Как было сказано в главе 2, за счет связи по аналогии с другими ситуациями аффекты ребенка усиливаются и образуют аффективные категории (Tomkins, 1978; Modell, 1996). Если ему помогают трансформировать потенциально негативный опыт в позитивный результат, он переносит этот опыт на другие ситуации, и, таким образом, его аффективная категория негативных чувств дополняется верой в свои способности влиять на них. Представление о боли теперь включает уверенность в том, что в других ситуациях ее можно преодолеть, благодаря которой формируется чувство самостоятельности и снижается компонент угрозы в переживаемом опыте. Без этой оптимальной двойственной реакции ребенок переносит весь негативный опыт на другие аналогичные ситуации, и у него развивается чувство беспомощности, подрывающее способность действовать самостоятельно.

По мнению Бенджамина (Benjamin, 1988), для развития субъективности – способности осознавать собственные желания – требуется признание со стороны другого, с желаниями и могуществом которого можно идентифицироваться. Если ребенок не находит такой фигуры в раннем возрасте, он попытается добиться признания в более поздних отношениях, что нередко принимает форму мазохизма, когда другой становится единственным воплощением силы и желаний. Одним из последствий такого стремления становится неспособность полагаться на свои субъективные состояния и ощущать себя личностью, наделенной силой и желаниями, – недостаток самостоятельности.

Положение о важности признания, которого придерживались такие клиницисты, как Бенджамин, Кохут и Винникотт, согласуется с данными исследований, показавших, что недостаточное реагирование на аффекты ребенка приводит к нарушению развития чувства доверия и самостоятельности (Demos, 1983). Безуспешные попытки индивида быть увиденным и признанным другим ведут к убежденности, что его личность не заслуживает внимания любимого объекта. Поэтому нередко одним из компонентовпатологии личности становится чувство стыда (Morrison, 1989; Miller, 1996).

В этой ситуации ребенок вынужден искать другую, отличную от аутентичных переживаний основу для построения отношений. Без использования собственных ресурсов его движение к реализации самости задерживается. Такие пациенты чувствуют, что их жизнь – притворство, для них характерно переживание «отсутствия “я”», собственной невидимости. Вне зависимости от того, какие формы защиты использует ребенок, аутентичные аспекты его самости оказываются погребенными под ними. В результате способность самости к реализации своего потенциала оказывается ослаблена, ее необходимо защищать, а для этого требуются особые отношения. Такую психологическую организацию можно назвать досимптоматической.

Комплексная конструкция, возводимая ребенком для укрепления связей и подавления аутентичного потенциала самости, представляет собой личностную защиту. Ее специфика в любом случае будет зависеть от степени подавления самости, требований воспитателя и типа защитной адаптации.

Симптомообразование

Если этого будут требовать отношения с родителем, ребенок воспрепятствует аутентичному проявлению своей самости, но лишенные возможности проявляться напрямую аутентичные переживания находят косвенные пути. Подлинные желания и стремления в замаскированной форме реализуются через симптомообразование. Указывая на то, что не может быть выражено непосредственно, именно симптомы становятся уделом подавленной самости. «Возвращение вытесненного» становится возвращением истинной самости (Winnicott, 1960a).

Например, агрессивные стремления Декстера, искавшие выражения в приемлемых желаниях, были пресечены в связи с тревогой по поводу отношений с обоими родителями. Его агрессивный потенциал был заблокирован видимостью сотрудничества, которая укрепляла отношения с родителями. Однако агрессия искала себе выход и нашла его в виде симптомов саботажа собственной профессиональной деятельности и приступов ярости на жену. Это был сигнал о подавленном потенциале, скрытом внешней покорностью.

Для этой модели патогенеза важно различие между «предназначением» – внутренним движением к реализации потенциала, и «судьбой» – навязываемым извне исходом (Bollas, 1989). Ребенок, вынужденный покоряться, принося в жертву аутентичные проявления своей личности, теряет чувство контроля над своей жизнью. Поэтому для пациентов, лишенных аутентичных аффектов, характерны «фаталистические фантазии», т. е. глубокое убеждение в том, что их жизнь – это путь, ведущий к отчаянию или наказанию. Они обречены на симптоматические проявления, заменившие реализацию истинной самости.

В рамках теории объектных отношений считается необходимым непрерывный поиск скрытого смысла во всех симптомах вне зависимости от их кажущейся хаотичности и бесконтрольности, что открывает для аналитической работы разнообразные патологические состояния. Например, вспышки ярости у Декстера были симптомом, отсылающим нас к отношениям, запрещавшим проявления конфликта. Ярость Декстера на жену была единственным доступным способом выразить свой гнев на эксплуатацию со стороны матери. Хотя с точки зрения эго-психологии можно сказать, что Декстеру не хватало способности контролировать свой гнев, но с позиций теории объектных отношений его вспышки означали, что у него не было другого пути проявить свою агрессию из-за непонимания со стороны жены.

Симптомы выполняют адаптивную функцию, но компромисс находится не между инстинктивной разрядкой и чувством вины (Brenner, 1979), а между потребностью в реализации самости и ограничениями, налагаемыми отношениями. Защитные конструкции, создаваемые ребенком в ответ на отвержение или чрезмерную подстройку, адаптивны, однако не создают смыслов. «Создание смысла» происходит только при переработке подлинных аффективных переживаний, тогда как защиты служат для оберегания аффективных состояний. Используя термины Винникотта, можно сказать, что защиты сосредоточены на оболочке, а не на ядре.

Зельда, 23-летняя незамужняя женщина, о случае которой мы более подробно поговорим в главе 6, обратилась за помощью в связи с хронической депрессией, частыми тревожными состояниями и тяжелым расстройством пищевого поведения. Ее отец отличался жестким, злым и непредсказуемым характером, в детстве пугавшим ее настолько, что одно его присутствие вызывало у нее приступ тревоги. По словам пациентки, мать никогда не была к ней привязана и с ранних лет вызывала у нее чувство отвращения. Ни один из родителей не способствовал развитию у Зельды доверия к своим аффективным состояниям. Мать не бросила на нее ни одного одобрительного взгляда, по которому девочка могла бы понять, что ею довольны, а отец был слишком эгоцентричным и непостоянным, чтобы признать в ней самостоятельную личность.

Неспособная поверить в ценность своих переживаний, Зельда строила свое поведение так, чтобы удовлетворить окружающих. Она постоянно приспосабливалась к их желаниям и научилась производить впечатление очень обаятельного человека. Она боялась, что без этой покорности окажется беззащитной в столкновении с окружающими, как в детстве при внезапных вспышках отца. Добившись внешних социальных успехов, она скрывала от всех и самой себя неспособность положиться на свои аффекты и связанное с этим чувство стыда, неадекватности и беспомощности. Ее поведение определялось потребностями других. Зельда чувствовала себя неспособной влиять на людей и события. Растущее чувство беспомощности порой заставляло ее жаловаться, что у нее «вообще нет “я”». Она чувствовала себя не в силах справляться с негативными событиями, в результате чего незначительные происшествия нередко приводили к приступам тревоги. Следствием этого стало глубокое чувство стыда и неадекватности, заставлявшее ее искать защиты от других. В подростковый период она принадлежала к «золотой молодежи» и развила в себе высокомерие и надменность, защищавшие ее от этих чувств. Однако, несмотря на то, что статус превосходства позволял ей избегать осознания болезненных аффектов, он еще сильнее отдалял ее от эмоциональной близости с другими.

Прячась за социальной ширмой, Зельда чувствовала себя в плену образа «милашки» – представления о себе, заставившего ее подавить большую часть тех качеств, которые могли бы в ней развиться, в первую очередь агрессию и честолюбие. Не умея выразить свои настоящие аффекты и неудовлетворенность, Зельда стала предаваться обжорству. Переедание не противоречило привычной картине покорности, но сигнализировало о ее эмоциональном и интеллектуальном голоде. Переедая и вызывая у себя рвоту, она умоляла обратить внимание на свои страдания и признать ее нераскрытый потенциал, однако ее родители предпочли игнорировать проблему. В конце концов, толстый живот Зельды стал символом ее протеста и ярости против образа «хорошенькой девочки».

Однако переедание не принесло желаемого результата, и у Зельды началась депрессия – состояние, в которое она то и дело впадала в подростковом возрасте. Всякий раз, когда чувство фрустрации становилось непереносимым и вынуждало ее мобилизоваться и найти новую работу или спланировать карьеру, она получала временное удовлетворение и верила, что нашла свою нишу. Однако все эти планы не были основаны на аутентичных представлениях о себе, а служили преодолению чувства беспомощности, поэтому неизбежно наступал провал и возвращалась депрессия. Той же цели служили и новые отношения. Кажущаяся удачной попытка спастись от одиночества вызывала эйфорию, но из-за отсутствия аутентичных чувств к мужчине отношения рано или поздно прекращались и возникал новый приступ депрессии. Жизнь Зельды состояла из внезапных и частых перемен настроения, в ее эмоциях царил хаос. Каждый депрессивный эпизод обнажал пустоту под поверхностью ее покорности.

Примером чрезвычайно сильной, хотя и не атипичной, симптоматической реакции на насилие в раннем детстве со стороны близких взрослых может служить случай Аделаиды. Она была возбудимым ребенком и часто – иногда подолгу – плакала. Ее мать решила, что дочь «не любит быть на руках», и оставляла ее плакать в кроватке, пока та не засыпала от истощения. В раннем детстве отец либо ее игнорировал, либо жестоко издевался над ней. В пубертатный период он подвергал ее оскорбительным сексуальным домогательствам, трогая ее гениталии и смеясь. Садистская эксплуатация со стороны отца усилила чувство беспомощности, стыда и неадекватности, которые она испытывала из-за отвержения со стороны матери. Аделаида была одиноким ребенком, мало общалась с родителями и сверстниками. Повзрослев, она обвинила родителей в совершенном над ней насилии, но мать поддержала отца, и они вдвоем отрицали, что что-то подобное когда-либо имело место в их доме. Отрицание факта насилия еще раз подтвердило, что ее «не замечают».

На момент лечения Аделаиде было 30 лет, она ни разу не имела близких отношений и ощущала, что мужчины ею не интересуются. На протяжении всего детства сталкиваясь с насилием и отвержением, она была уверена в своей неадекватности и ненужности. Она не научилась доверять своим аффектам и чувствовала себя неспособной изменить свою жизнь, полную боли и одиночества. Ее «дефекты» вызывали у нее чувство стыда, и основной целью ее жизни стало предотвращение оскорблений. Чрезвычайно чувствительная в личных отношениях, Аделаида постоянно чувствовала, что другие критикуют ее, недооценивают и отвергают. От малейших проявлений недружелюбия со стороны других, которых она считала бесчувственными, она замыкалась в себе, чтобы защититься от чувства стыда и унижений.

Поскольку непредсказуемость реального мира означала, что в любой момент может возникнуть пугающее чувство стыда и приниженности, Аделаида с ее системой мощных защитных механизмов была вынуждена верить в мир, в котором все происходило бы в соответствии с ее потребностями. Аделаида строила планы, основанные на нереалистичных предположениях, и постоянно переживала фрустрацию, потому что события развивались не так, как она ожидала. Эти нереалистичные ожидания были одним из проявлений иллюзорной защитной системы убеждений, снижавшей ее невыносимую тревогу из-за общей непредсказуемости жизни. Признание того, что другие люди имеют свою волю и могут реагировать не так, как ей хочется, ввергло бы ее в травматическое состояние беспомощности. Когда Аделаида пыталась сформировать отношения, она ждала от другого удовлетворения своих потребностей и часто исходила из того, что партнеру заведомо известны ее желания.

Будучи не в состоянии соответствовать ожиданиям Аделаиды, партнеры бросали ее, и отношения часто заканчивались разочарованием. Несмотря на то, что эти ожидания давали ей возможность взаимодействовать с окружающими, отношения всегда были непредсказуемыми и непрочными. Если ее ожидания не оправдывались, Аделаида считала, что на нее нападают, что приводило к ответной враждебности. Ее отношения с людьми были хаотичны, импульсивны и, как правило, недолговременны.

При том что защитная психическая организация была необходима Аделаиде, чтобы выживать, не испытывая постоянного страха и ощущения угрозы, она мешала ей вступить в мир взрослых отношений. Когда ее иллюзорный мир рушился, ее охватывало чувство общей бессмысленности, приводившее к тяжелой депрессии. Ценой защиты от чувства стыда, беспомощности и ощущения себя жертвой стали хроническая депрессия и одиночество.

И у Зельды, и у Аделаиды в результате отвергающих и унизительных отношений с родителями был подавлен внутренний потенциал личности, который должен был развиваться в соответствии с аффективной предрасположенностью. В попытке сформировать отношения без подлинных аффективных переживаний каждая из этих женщин избрала определенную защитную стратегию. Зельда научилась социальным навыкам и покорности – защите, позволявшей создать видимость нормальных межличностных отношений. Аделаиде, страдавшей от беспомощности и слабости «я», был нужен иллюзорный мир, которому другие должны были соответствовать. В результате возникли объектные отношения слияния или бегства, не позволявшие ей развить искусственную покорность, как это сделала Зельда. Тем не менее обе женщины сформировали личностную структуру, подавившую большую часть их аутентичного опыта; такую структуру можно назвать предсимптоматической. Когда пустота жизни под давлением тревоги становилась невыносимой, обе они с помощью симптомов выражали свою несвободу и неудовлетворенность.