Текст книги "Две любви"

II

Узнав от своего слуги, что Беатриса тяжело ранена и очень страдает, Жильберт отвернулся и закусил зубами седельный вьюк, служивший ему подушкой. Уже вечерело, и Дунстан только что вернулся, собрав сведения в дамском лагере, отстоявшем на полмили.

Трудно было найти проще круглой палатки англичанина. Она имела пять футов в диаметре, и посреди неё был воткнут шест. Сухая земля была спрыснута водой и убита колотушками, чтобы, насколько возможно, сделать почву твёрдой. Жильберт и его оба слуги спали на дублёных кожах, покрытых толстыми, как ковры, шерстяными одеялами ручной ткани, с грубыми рисунками голубой и красной шерсти. Это была дорого ценимая деревенская работа овернских пастухов.

Вокруг шеста нагромождены были седла одно на другом. Седло Жильберта с выгнутым арчаком находилось наверху; седло Дунстана, покрытое ремнями, которыми привязывались позади и впереди седока свёрнутые одеяла, а также лёгкая поклажа и вьюки, наконец седло мула, на котором ездил маленький Альрик по хорошей дороге, взобравшись на крепко связанную поклажу. Большую часть пути сильный саксонец следовал пешком так же, как и Дунстан, но не было принято, чтобы человек благородной крови шёл пешком, исключая крайней необходимости.

Над сёдлами висела кольчуга, повешенная за ворот на толстой палке, пропущенной через рукава, из боязни, чтобы она не заржавела от сырости. Остальные его доспехи и меч, как древние трофеи, были приделаны наверху вместе с уздечками, кожаными фляжками и другими предметами. На земле возле сёдел, в медном котле лежали три блестящие медные чашки, хорошо вытертые деревянные блюда, длинная деревянная ложка, железный вертел и три латунные ложки и прочая необходимая утварь для приготовления кушанья и еды. Вилки в то время ещё не были изобретены.

Жильберт лежал на спине, отвернувшись от своего слуги. Тело было покрыто ушибами и ссадинами, а голова болела от ударов, полученных в то время, когда его тащила по земле лошадь. Но ни один член его тела не был повреждён. Дунстан массировал ему связки, мял и разглаживал ему ссадины с ловкостью и тщательностью, в которой чувствовалось восточное искусство. Он лежал завёрнутый в длинную одежду из грубого белого полотна, похожего на шерстяную материю, которое он купил у греков в Константинополе. Вечер был тёплый, и хотя завеса палатки была открыта, но чувствовалось очень мало воздуха; тесное пространство палатки было наполнено неприятным запахом кожи и нагревшимся полотном. Сквозь щели палатки он увидел как бы маленькие ослепительные искры солнца, которое прямо ударяло на внешнюю сторону палатки.

Он желал потерять жизнь во время безумной скачки арабской кобылы и никогда более не просыпаться, чтобы не дать себе отчёта в своём поступке. Хотя в своём трезвом сознании он не любил королевы, но ему казалось, что когда он бросился спасать её, то питал к ней любовь и никогда не забудет её взгляда, полного страха за него, и крика ужаса при виде его в такой опасности. Теперь ему пришло в голову все, что Беатриса говорила ему в константинопольском саду. До сих пор он не верил её словам, считая их глупой и дикой невозможностью, потому что он был слишком скромен и не питал в себе никакого самомнения в подобных делах.

Беатриса была бы непременно убита, если бы случайно кобыла не бросилась поперёк узкой дороги, и он не рискнул бы своей жизнью, чтобы спасти другую женщину. Конечно, при этом ничего не значило, что она королева, и не по этой причине схватился за её уздечку. Он сделал это за взгляд её глаз, за интонацию голоса; он подчинился какому-то соблазну в ту минуту, когда поскакал на спасение более драгоценного для него существа. Это похоже было на преступление, как будто доказывавшее, что он любил то, чего в сущности не любил. Если бы он пропустил королеву и остановил лошадь Беатрисы, она не была бы ранена, и, может быть, другой храбрец спас бы Элеонору на краю гибели. Теперь он думал о печальном лице с слегка патетической улыбкой, от боли по его вине лежавшем в постели.

Ещё с большим страхом он думал об опасности, какой более тяжёлый удар мог подвергнуть это нежное тело, искалечив его на всю жизнь.

Между тем распространилась весть, что молчаливый англичанин, не рыцарь и не оруженосец, спас королеву. Перед его палаткой останавливались люди, чтобы потолковать о случившемся, и задавали многочисленные вопросы Альрику, который довольно набрался норманно-французских слов, чтобы достаточно понятно отвечать. Прежде всего приходили солдаты, идя за водой к озеру, и на обратном пути снимали с плеч тяжёлые медные сосуды, уже наполненные водой, и, поставив их на землю, вступали в беседу. Вскоре явился знаменитый рыцарь, граф Монферат, брат графа Савойского, который в Везелее разговаривал с Жильбертом. Он шёл медленными шагами, и его блестящие глаза, казалось, указывали ему путь; его длинный плащ волочился по земле. Мягкие, красные кожаные сапоги опускались тесными складками до щиколоток; одетые в перчатки руки крепко сжимали рукоятку меча, так что ножны слегка приподымали волочившийся плащ. По обе его стороны шли любимые рыцари графа с их оруженосцами, направляясь вместе с ним в палатку короля, где был собран военный совет по случаю разбития в сражении немецкой армии и скорого приезда императора вслед за герцогом Фридрихом Швабским. Этот герцог уже находился в лагере; ему удалось отбиться от сельджукских аванпостов, преследовавших перепуганных от страха немцев.

Солдаты и конюхи расступились перед благородным рыцарем, и он спросил, где тут живёт англичанин Жильберт Вард. Ему указали на полуоткрытую палатку, перед которой, широко расставив ноги, стоял Альрик под тенью висевшего на воткнутой в землю пике длинного щита Жильберта. Этот щит был без всяких украшений, хотя в те времена дворяне выставляли на своих щитах девизы, а знатные рыцари уже до них украшали геральдическими эмблемами свои щиты. Но Жильберт не хотел выставлять ни эмблемы ни девиза, прежде чем какой-нибудь подвиг не сделает его имя известным.

Граф Монферат задумчиво взглянул на щит Жильберта и спросил Альрика, к какому семейству принадлежал его господин. Узнав, что его предки находились при смерти Роберта Дьявола, сопровождали Вильгельма Завоевателя в Гастингской битве и следовали за Готфридом в Иерусалим, а отец его был убит, сражаясь за королеву Матильду против узурпатора, – очень удивился, что молодой человек ещё не был рыцарем. Он также узнал, что Жильберт был ранен и нездоров, а потому не беспокоил его, а дал Альрику золотую монету и просил его поклониться молодому владетелю Стока, сказав ему, что граф Монферат желает с ним поближе познакомиться, когда он выздоровеет.

Вслед за этим он удалился, а вскоре после него подошли к палатке граф Савойский и владетель Куси, идя рядом по дороге на военный совет; за ними также следовали рыцари и оруженосцы. Увидя, что Монферат остановился у палатки, они сделали то же и, задав Альрику подобные же вопросы, также дали ему деньги по обычаю того времени за храбрый подвиг его господина. Вслед за ними приходили многие другие знатные вельможи и простые дворяне. Каждый из них давал Альрику большую или меньшую сумму, а бедные воины приглашали его на попойку после ужина. Таким образом плоский кожаный кошель Альрика, всегда пустой, стал туго набиваться и теперь тяжело висел на его кушаке. Что касается вина, то его было столько, что он мог в него спустить лодку.

Один из греческих проводников, стоявший вблизи палатки, перебирая чётки, пробрался сквозь толпу к самому Альрику и старался тайно разрезать бритвой его кошель. Но саксонец быстро повернулся и нанёс ему удар кулаком в переносицу с такой силой, что грек повалился на землю и целый час лежал без чувств. Потом он убрался на четвереньках, так как никто не хотел его поднять. Альрик же долго смеялся, слизывая кровь, которая текла у него из царапин на руке, и хотя он был небольшого роста и юный, но солдаты смотрели на него с уважением, и на него посыпалось ещё больше приглашений на выпивку.

Таким образом, после этого вечера репутация Жильберта неожиданно выросла, как распускается блестящая лилия под яркими лучами солнца, оставаясь долго бутоном под дождливым небом. Теперь прошли те дни, когда он со своими двумя слугами и со скромной поклажей терялся незамеченным в толпе благородных рыцарей.

Между тем военный совет собрался в королевской палатке; король поместился на троне, а королева села направо возле него. Вокруг них заняли места триста рыцарей. Тогда встал рыжебородый Фридрих Швабский, племянник Конрада, знаменитый впоследствии император Барбаросса, и рассказал свои приключения. Дикие германские рыцари принудили своих предводителей идти по горной дороге и вступить в бой с сельджуками при самых неблагоприятных обстоятельствах. Сельджуки ежечасно появлялись и исчезали, бросаясь на свои жертвы при каждом повороте дороги, обагряя её кровью и заставляя раненых, лежавших среди массы убитых, удивляться, откуда эти быстрые убийцы брались и куда пропадали. У него самого были не залеченные раны, и со дня на день безумно храбрые немцы и сумасшедшие воины из Шварцвальда дрались с отчаянием, но каждый вечер они снова терпели поражение. Наконец, сельджукские мечи убивали такое множество людей, что страх напал на всю немецкую армию, и она, побросав своё оружие, разбежалась, как крысы из горящей житницы. Их предводители не могли удержать солдат; Фридрих Швабский с несколькими храбрыми сторонниками едва прикрывал общее бегство, а доблестный император Конрад, гигант по силе и владевший мечом лучше всех на свете, даже теперь удерживал сельджуков от нападения на арьергард армии, в надежде хоть кого-нибудь спасти.

Тщетно Фридрих предостерегал немцев от похода по горным тропинкам. В Палестину вели два пути: один по длинному малоазиатскому берегу до Кипрского залива, а другой морем из Константинополя в порты Сирии. Первый путь был самый короткий, но на нем ожидала рыцарей верная смерть, которая собственно ничего не значила, но их погибель грозила гибелью и христианскому влиянию в Иерусалиме и Антиохии.

Пока говорил Фридрих Швабский, король, королева и все рыцари молча его слушали. Тут были между рыцарями графы Фландрский, Тулузский и Савойский, владетели Монферата, Дре, Блуа, Лузиньяна, Куси, Куртенэ и Бурбона, епископы Тулузский и Метцкий, знатные рыцари Гасконии, Пуату и много других лиц знатного имени и славного происхождения. Когда он замолк, то никто не промолвил ни слова, а король, сидя на своём троне, повторял вполголоса молитвы за умерших. Но глаза Элеоноры сверкали огнём, и рука её, одетая в перчатку, нетерпеливо сжимала резную ручку парадного кресла.

– Requiem eternam dona eis? – шептал король.

– Amen, – ответила Элеонора ясным, презрительным голосом. – После молитв надо подумать и о делах. Оседлаем лошадей и отправимся навстречу к императору и поможем ему в его горькой нужде. Выступим в строгом порядке, пошлём вперёд разведчиков и будем всегда готовы с оружием встретить неприятеля. Когда император с остальными немцами будет в безопасности, то вернёмся сюда, и они отдохнут на берегу этого прекрасного озера. Потом начнём снова поход, но благоразумно, избрав самую безопасную дорогу и не теряя на разведывании своих сил, которые нам необходимо сохранит для победы.

– Император, вероятно, будет здесь завтра и без нашей помощи, – сказал король с неудовольствием. – Не для чего нам идти к нему.

– Если он уже так близко, то выступим сегодня! – воскликнула Элеонора. – Даже сейчас. Стыдно нам сидеть праздными, когда в нас нуждаются крестоносцы.

Король ничего не отвечал, но слова Элеоноры, шёпот одобрения присутствующих рыцарей и нетерпеливое бряцание мечей и кинжалов послышались среди толпы при мысли о сражении.

Элеонора встала, она не была утомлена своей ужасной скачкой и тяжёлым падением с лошади, в глазах её сверкала гордость. При всяком вопросе, большом или малом, она, по необходимости, должна была брать верх над королём в глазах всех; это была её ежедневная пища. Она выпрямилась во весь рост, как бы желая показать всем свою красоту и силу. Низко опускавшееся солнце падало сквозь отверстие палатки прямо на её лицо, но не ослепляло её глаз.

– Знатные дворяне и бароны, рыцари Гиени и Франции, – произнесла она. – Наши странствования сегодня окончились, а завтра начнутся битвы. Ваши братья в опасности, наши враги перед нами. Крестоносцы к оружию!

– К оружию! – повторили хором все присутствующие, и в воздухе раздался как бы созвучный аккорд всех сердец.

Когда она встала, то встали и все рыцари. Только король продолжал сидеть, наклонив своё бледное лицо и скрестив руки на рукоятке своего меча, находившегося между его коленями. Королева не произнесла более ни слова и, не смотря на короля, как будто она одна была государем, сошла по ступеням на пол палатки. Три рыцаря: один из Гасконии, второй из Пуату, а третий из её собственной Гиени, составлявшие её почётный караул, последовали за ней, и она, улыбаясь, торжественно двигалась между двумя рядами рыцарей. Многие из них хотели с ней заговорить, но первый нарушил молчание граф Монферат.

– Ваше величество, – сказал он, низко кланяясь, – я славлю Бога и св. Троицу за то, что вы спаслись от опасности. Прошу вас принять выражение моего почтения и поздравление всего Монферата.

– И Бурбонского графства! – воскликнул другой голос рядом.

– И Савой!

– И Куси!

– И Куртенэ!

– И Метца!

Со всех сторон раздавались голоса рыцарей, которые теснились вокруг королевы. Они не видели её с тех пор, как она потерпела такое странное падение с лошади.

– Благодарю вас, – сказала она с равнодушной улыбкой, – но если вы меня действительно любите, то должны поблагодарить того, кто спас мне жизнь.

– Мы уже к нему ходили, – сказал Монферат. – И его благодарили. Если вы, ваше величество, мне его передадите, то я ради вас окажу ему всевозможные почести.

– Он вассал, – сказала Элеонора. – Он бедный английский дворянин, у которого отняли его поместья. Он друг молодого Генриха Плантагенета.

– Друг мальчика! – со смехом произнёс граф. Но Элеонора внезапно сделалась задумчива; кроме красоты, блестящей юности и нетерпеливой страсти, она ещё отличалась рассудком и знанием людей.

– Мальчик, – промолвила она наконец. – Да, ему не больше четырнадцати лет; но есть мальчики, которые не дети, даже в колыбели, а бывают люди, которые остаются детьми, хотя они выросли из своих пелёнок, и у них прорезались молочные зубы. Все-таки они вечно пищат и хнычут.

Рыцари молчали, зная, что смелая королева намекала о муже.

– Что касается этого англичанина, – сказала она после минутного молчания, – то он мне не принадлежит, и я не могу отдать его вам. К тому же, я должна сама оказать ему почести, а не вы. Это – мой друг.

Она милостиво улыбнулась, потому что всегда была довольна, когда хвалили при ней Жильберта. Вместе с тем она радовалась, что никто не догадывался о том, какую честь она оказала бы ему, если бы он согласился. Между благородными рыцарями старыми и молодыми многие днём и ночью мечтали о её красоте, но не смели поднять на неё глаза.

Вслед за этим она удалилась со своими рыцарями, и почти все присутствовавшие последовали за ней, покинув короля.

Когда она исчезла, то король встал, отдал свой меч камергеру, стоявшему рядом, и пошёл в соседнюю палатку, где была устроена часовня. Его глаза были опущены, а руки скрещены, как будто он шёл в церковной процессии. Неожиданно раздался звон колокольчика.

Солнце садилось, и уже наступило время вечерней службы. Король встал на колени перед богатым алтарём, и, помолившись о силе и храбрости для одержания победы за святой крест, он также вознёс к небу в глубине своего сердца мольбу, чтобы небо тем или другим способом освободило его от дьявольской женщины, которая тяготила его жизнь и губила душу.

III

Весь день и часть ночи немцы тысячами прибывали в лагерь, изнурённые, наполовину голодные, на истощённых лошадях, которые с трудом могли переставлять ноги, или пешком. Они шатались, как пьяные люди, были так истомлены, что почти ослепли от слабости. Но паника недолго продолжалась, так как около двадцати сельджуков, бросившихся в последний раз на авангард отступившей колонны, были окончательно рассеяны герцогом Швабским, так что остатки армии пришли, по-видимому, в порядке, захватив с собой большую часть поклажи. Сельджуки не пробовали отнять добычи, что могло стеснять их в смелых атаках и быстрых отступлениях.

Последним из всех на заре прибыл сам император, прикрывая арьергард своей армии избранными людьми. Он нисколько не устал, хотя его большая лошадь спотыкалась под ним, оставшимся сильным и мощным, как будто он не был на седле около четырех дней и четырех ночей.

Когда солнце взошло, то большой штандарт Священной Римской империи развевался перед императорской палаткой, хотя Конрад не отдыхал, но уже стоял на коленях за утренней обедней с Людовиком. Вдали, к югу, тянулись длинными линиями немецкие палатки близ берега озера, где накануне Элеонора расположила своё войско. Многочисленные маленькие группы людей и мулов сновали и уходили между лагерем и отдалённым городом Никеей. На французской линии, где начались приготовления к отъезду, люди развязывали поклажу; им сказали ночью, что император жив и здоров, что не нуждаясь в помощи, будет в лагере утром.

Тайная радость тогда оживила дам, и те, которые не получили ни ушибов, ни ранений после вчерашнего события, призывали своих горничных и проводили приятные часы перед своими серебряными зеркалами. Они забавлялись, примеряя шёлковые материи и вышивки, полученные в подарок от греческого императора. Почти чудом ни одна из них, кроме Беатрисы, не была серьёзно ранена, но многие из них были ушиблены и очень устали. Они вполне были расположены требовать выражения симпатии других, принимать визиты в своих палатках, спорить о шансах войны и красоте Константинополя до тех пор, пока не начинали ссориться между собою, после чего в тот день они более не говорили о войне.

Затем королева прошла вместе со свитой из своей палатки посреди линии дам, расположенной как можно далее от палатки короля. Оставив своих дам у дверей палатки Беатрисы, она вошла к ней и села у её изголовья.

Молодая девушка была очень бледна и поддерживалась подушками; её веки оставались полузакрыты, хотя было очень мало света под двойным толстым полотном палатки, а горевший в жаровне древесный уголь делал палату слишком жаркой.

Большого роста нормандка с жёлтыми волосами сидела возле неё и обмахивала её лицо большим греческим веером из перьев.

Королева оставалась на мгновение неподвижной, так как Беатриса не открывала глаз, потому что Элеонора вошла без шума. Но когда служанка увидела королеву, её лицо вытянулось, а рука перестала обмахивать веером. Элеонора взяла его из её рук, жестом приказала уступить ей место и, заняв её место, стала исполнять обязанность служанки.

Услышав шум шёлковых юбок и чувствуя, что другая рука машет веером, больная сделала движение, но не открывая глаз, так как её голова болела, и она боялась света.

– Кто там? – спросила Беатриса слабым голосом.

– Элеонора, – ответила тихо королева.

Продолжая обмахивать веером, она взяла красивую, маленькую ручку, лежавшую возле неё на краю постели. Глаза Беатрисы выражали удивление, так как если королева и была добра, то она никогда не сближалась с придворными дамами. Молодая девушка сделала движение, как будто хотела приподняться.

– Нет, – сказала Элеонора, лаская её, как ребёнка, – нет… нет. Не надо двигаться, дорогая крошка… Я пришла посмотреть, в каком вы положении… Я не имела намерения вас пугать!..

Она ласкала шелковистые, тёмные волосы молодой девушки и с внезапным побуждением наклонилась и поцеловала её бледный лоб. После этого она обмахнула его веером, потом ещё раз поцеловала, как будто это была её собственная дочь, а не женщина почти одинаковых с ней лет.

– Благодарю вас, ваше величество, – сказала она слабым голосом.

– Со вчерашнего дня между нами не существует более благодарности. Вернее, если уже благодарить, то я должна это сделать, так как вы следовали за мною с единственной другой дамой, остальные же триста остались позади. Нас связывает более этого ещё то обстоятельство, что нас спас обеих один и тот же человек.

Она остановилась и посмотрела вокруг себя. Нормандка почтительно стояла возле выхода из палатки, скрестив руки под складками передника, приподнятого под кушак, как у служанок.

– Ступайте, – сказала королева спокойным голосом, – я позабочусь о вашей госпоже, и не оставайтесь у входа палатки, а удалитесь.

Женщина низко поклонилась и исчезла.

– Да, – сказала Беатриса, когда они остались одни. – Я видела, как Жильберт Вард остановил вашу лошадь, а ваша остановила мою. Он спас нас обеих.

Наступило молчание, и веер медленно двигался в руке королевы.

– Вы его любите уже давно? – сказала она вопросительным тоном.

Беатриса не сразу ответила, на её молодом гладком лбу две прямые линии образовали суровую тень, оканчивавшуюся между обоими полузакрытыми глазами. Наконец она сказала с усилием:

– Государыня, если у вас есть душа, то не берите его от меня!

Она вздохнула и высвободила инстинктивно свою руку из руки Элеоноры. Королева не вздрогнула, но в продолжении одной минуты её глаза сверкали, а рот сделался жёстким. Она бросила взгляд на слабую молодую девушку, разбитую и страдающую, которая рядом с ней была такая маленькая, что Элеонора рассердилась на Жильберта за его выбор такого существа, а не её царственной красоты. Но вскоре её гнев стих, не потому, что ей не было сопротивления, но её сердце не было слишком широко для какой-либо низости.

– Забудьте, что я королева, – сказала она наконец. – Помните только, что я женщина, и мы обе любим одного и того же мужчину.

Беатриса вздрогнула и с трудом повернулась на своей подушке, поднося руку к горлу, как будто её что-то душило.

– Вы жестоки, – сказала Беатриса. Она могла выговорить только эти слова и устремила глаза в потолок палатки.

– Любовь жестока, – ответила Элеонора тихим голосом. И внезапно рука, державшая веер, упала на её колени, и её глаза задумчиво остановились на нем.

Но в гибкой молодой девушке было более храбрости и энергии, чем можно было это думать. Она произнесла ясно:

– Ваша… а не моя! Из любви к нему вы называете себя такой же женщиной, как я, но только ради него. Разве ваше лицо ничего не значит? Ваше могущество не имеет значения? Разве ничего не значит, что вы можете меня спрятать от него, если это доставляет вам удовольствие, или позволить видеть меня, если этого пожелаете. Что это значит для вас, которая может бросить короля, как разбитую игрушку, когда он вас стесняет? Для вас, которая может одна вести войну с империей, если захочет? Разве Жильберт – Бог, что не должен вам сдаться? Разве он выше всех людей, что не должен меня забыть и пойти к вам, красивой, смелой и могущественной женщине в свете… к вам, Элеоноре Гиеньской, королеве Франции? У вас все есть; ещё вы желаете это сердце, которое все, чем я обладаю. Вы правы, любовь жестока.

Королева слушала молча, слишком великодушная, чтобы улыбаться молодой девушке, и слишком взволнованная, чтобы оскорбляться.

– Мужчина имеет право выбирать, – ответила она, когда наконец Беатриса замолчала.

– Да, но предлагаемый ему выбор, – возразила молодая девушка, – очень жесток.

– Как? – спросила королева.

– Посмотрите на меня и на себя, – сказала Беатриса, – разве мужчина будет раздумывать два раза, прежде чем выбрать вас и однако…

Слабая улыбка осветила её страдальческое выражение.

– В Константинополе… в саду…

Она остановилась на мгновение, счастливая от воспоминания, что он тогда защищал её. Королева молчала и слегка покраснела, думая о своих жестоких словах, произнесённых в тот день. Она могла бы сделать худшие дела и менее стыдиться.

Но Беатриса продолжала, повернув свои страдальческие глаза на Элеонору.

– К тому же ваша любовь преступна, а моя нет.

Внезапно у королевы появилось мрачное выражение. Теперь они перешли на совершенно другую почву.

– Оставьте священников говорить об этом со священниками, – сказала она отрывистым тоном.

– Это скоро будет разговором других лиц, а не священников, – возразила Беатриса.

– Будет ли вам от этого лучше? – сказала Элеонора. – Не вы ли мне говорили, что ваш отец женился на матери Жильберта? Разве не существует запрещения, благодаря степени вашего родства? Вы так же, как и я, не можете выйти замуж за Жильберта Варда. Где же разница?

– Вы это знаете лучше меня, – сказала девушка отворачиваясь. – Вы знаете так же, как и я, что церковь может миновать это простое, легальное правило, предназначенное воспрепятствовать браку, который заключается только из материального интереса. Я не такая невежда, какой вы меня считаете, и вы хорошо знаете, какова ваша любовь в Жильберту Варду пред Богом и людьми!

Кровь поднялась к её бледным щекам, пока она говорила, и на мгновение водворилось молчание, но вскоре королева снова стала махать веером и машинально положила руку на одеяло. Есть поступки, которые женщина, действительно женщина, почти бессознательно сделает для своих худших врагов, а Элеонора была далека от ненависти к Беатрисе. Энергичная, привыкшая с детства непринуждённо действовать, разочарованная в браке, она считала себя существом выше земных и небесных законов, не обязанным никому давать отчёт в своих действиях. Женщина сердцем, страстью, она была совершённый мужчина по складу своего ума. Если исключить вопрос о Жильберте, она любила Беатрису, однако в том положении, в каком находился этот вопрос, она смотрела на молодую девушку, как на препятствие. В то же время ей было жаль Беатрису, так как она не верила в любовь Жильберта. Беатриса же, которую она сожалела и почти любила, была настолько её соперницей, насколько могла быть самая красивая женщина в Европе.

Беатриса сделала жест, как будто она не хотела, чтобы её обмахивала рука её противницы, но королева не обратила на это никакого внимания. Молчание долго длилось, и она первая тихо заговорила с задумчивым видом:

– Вы имеете право говорить, что хотите, – начала она, – так как я здесь только женщина рядом с другой женщиной, и вы меня поймали на слове. Любовь – равноправие. Вы порицаете меня, а я вас не порицаю, хотя против вашей любви и выставила на вид правила церкви. Вы правы во всем, что говорите, а я виновна. Я охотно в этом соглашусь с вами; я также соглашаюсь, что, если бы вопрос шёл о правосудии, то я должна была бы на коленях молить об искуплении вместо того, чтобы защищаться против вас. Но неужели вы думаете, что наши дурные поступки будут взвешены сравнительно с недосягаемым совершенством жизни святых и мучеников, а не с торжествующим искушением, которое составляет лучшее украшение греха? Бог справедлив, а справедливость произносит законный приговор; у неё нет неизменного правила. Один греческий учёный в Константинополе рассказывал мне на днях историю некоего Прокруста, страшного разбойника больших дорог. У него была кровать, которую он предлагал своим пленным, и если человек был слишком длинный, то он отрубал ему ноги, но ели они были коротки, то он ожидал, пока они вырастут. Если Бог должен судить меня, как он судит вас, согласно рамке добродетели, установленной для всех, и без снисхождения для вашей нравственной величины, то Бог не будет Бог, но Прокруст, вор душ и убийца.

– Вы богохульствуете, – сказала тихим голосом Беатриса.

– Нет, я говорю справедливо, – ответила Элеонора. – Вы и я, мы любим одного человека. По-вашему любовь есть добродетель; по-моему – грех. Вы меня порицаете справедливо, но вы порицаете меня слишком. Вы говорите, что я прекрасна, могущественна, королева Франции – это правда, но вы не спрашиваете меня, счастлива ли я, зная хорошо, что я несчастлива.

– А чтобы дополнить ваше счастье, вы воруете у меня все, что я имею, когда у вас излишек того, чего у меня нет! Так это ваша справедливость?

– Нет, – ответила Элеонора почти печально. – Это не справедливость. Это моё извинение против Бога и людей, которые, вы говорите, меня осудили.

Молодая девушка воодушевилась, и хотя для неё это было острой болью, она пошевелилась, приподнялась на локте и посмотрела на Элеонору пристально.

– Вы спорите и извиняетесь, – сказала она смело. – Я не требую этого, но только не берите, не отнимайте у меня единственного счастья, которое я имею в жизни. Вы говорите, что мы беседуем, как женщина с женщиной. Какое право имеете вы на человека, которого я люблю? Нет, не отвечайте мне другой диссертацией о душе. Как женщина женщине, скажите мне, какое право имеете вы?

– Если он меня любит, разве это не право? – сказала королева.

– Если он вас любит? – возразила Беатриса. – О, нет, он вас ещё не любит!

– Он меня спас вчера, а не вас, – ответила жестоко королева, вспомнив о глазах Жильберта. – Рискует ли человек с отчаяния жизнью, как он это сделал вчера, ради женщины, которую любит, или ради другой, когда обе находятся в одинаковой опасности?

– Он не вас спасал, а королеву. Справедливо честному человеку сначала спасти своего государя. Я его не порицала бы за это, если бы оказались ещё более раненой.

– Я не его государыня, а он не мой вассал, – отвечала холодно королева. – Он англичанин.

– Это – игра слов, – отвечала Беатриса, как будто она говорила с женщиной одинакового происхождения.

– Берегитесь!

Они смотрели друг другу в лицо, и надменная гордость королевы заговорила в Элеоноре. Несмотря на свою болезнь и на то, что пред ней стояла королева Франции, Беатриса сказала:

– Вы ему не государыня, а тем более мне. И будь вы десять раз моей королевой, с этого часа не может быть борьбы между мною и вами за первенство, а если может быть, то вы ведёте двойную игру. Должны ли вы быть для меня женщиной один момент и государыней – другой? Чем решаетесь вы быть?

– Женщиной, и ничем другим. И как женщина, я говорю вам, что хочу иметь для себя Жильберта Варда, телом и душой.

Внезапно глаза молодой девушки загорелись. Говорили, что в венах её матери текло немного крови Вильгельма Завоевателя, и клятва последнего сошла с её губ, когда она ответила.

– Великолепием неба клянусь, что он не будет ваш!

– Так между нами поединок, – сказала королева, обернувшись, чтобы уйти.

– На смерть, – ответила молодая девушка, падая на подушку. Физически она была побеждена болью, но нравственно непобедима.

Элеонора медленно прошла чрез всю палатку по ковру, разложенному на земле. Она не сделала и четырех шагов, как остановилась, глядя вперёд. Она чувствовала, что её охватил стыд… стыд честный и великодушный сильного, который в своём гневе был заносчив со слабым. Она стояла неподвижно, испытывая то, что испытывал бы честный человек, который в припадке бешенства ударил раненого человека. Второй раз она так низко упала в своих глазах, и это презрение к самой себе было более, чем она могла перенести.