Текст книги "Ключ и меч. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой"

– Пути Господни неисповедимы, – сказал Монтальто, сдерживая свои чувства.

Тело слуги было найдено на пороге дома, куда его оттащили с площади. Солдаты скрестили четыре пики, чтобы получилось что-то вроде носилок, и положили на них мертвеца, словно это было чем-то привычным для них. Потом они накинули на него плащ и подняли его. Голова Лоренцо сильно запрокинулась назад и качалась из стороны в сторону; кровь капала из зияющей раны на голове, нанесенной лошадиным копытом.

Половина подразделения отправилась в путь; Монтальто присоединился к ним. Остальные солдаты последовали за ними, неся тело слуги. Из некоторых окон на печальную процессию смотрели любопытные лица. Кардиналу пришлось возвращаться домой под из взглядами.

Повсюду двери домов были закрыты, а окна лавок заколочены досками. Время от времени процессия останавливалась и вынуждена была пробивать себе дорогу через толпу остриями пик. Но уличных боев больше не было. Только вдалеке время от времени слышались выстрелы и крики. Наконец они достигли Виа Папале, где Монтальто с тревогой ожидали его домочадцы.

– И он тоже! – простонала донна Камилла, когда увидела труп. Она заранее знала, что и это убийство останется безнаказанным.

6. Прав тот, кто сильнее

Как и предсказывал каменщик, уличные бои продолжались несколько дней. Орсини подняли на ноги всех своих сторонников и привлекли еще других из сельской местности, чтобы отомстить за смерть синьора Раймондо. Повсюду они охотились за сбиррами и преследовали их вплоть до священной ограды Ватикана. Чернь из Трастевере, ненавидящая блюстителей порядка, с удовольствием приняла в этом участие и показала всю свою необузданную дикость.

Только Барджелло, начальник сбирров, которого специально искали, сбежал, замаскировавшись под носильщика. Но его схватили по дороге и, по настоянию Орсини, повесили перед замком Сант-Анджело в награду за попытку соблюдения закона. Только после этого возмездия Орсини отозвали своих людей, и Рим снова вздохнул спокойно.

Но на этом история не закончилась. Людовико Орсини, брат убитого, все еще не отказался от мести, ставя перед собой более высокие цели. У Григория был сын, рожденный еще до его священнического статуса, синьор Джакомо, которого он возвысил до герцога Соры и гонфалоньера ^[10] церкви. Как гонфалоньер, Джакомо обладал высшей светской властью в Папской области. По настоянию кардиналов Григорий временно удалил его из своих приближенных, но снова и снова отцовское сердце брало верх над совестью, и теперь он восстановил его статус. Однажды в Ватикане его лейтенант или заместитель Винченцо Вителли затеял с Джакомо небольшую игру, поскольку герцог любил развлечения. Затем Винченцо Вителли отправился домой в своей карете, однако по дороге был застрелен прямо на улице Людовико Орсини и начальником его стражи, причем убийца смело заявил, что его выстрел предназначался другому, а именно самому синьору Джакомо. Джакомо хотел наказать убийцу, но Людовико убежал и стал разбойником. Так далеко зашла в Риме преступность во время правления папы Григория. Но стало еще хуже.

Единственным другом Григория был кардинал Савелли, представитель одного из самых прославленных домов Рима. Однажды его брат, монсиньор Марио Савелли, ехал в карете между Порта дель Пополо и Мильвийским мостом. В то время это было место прогулок римской знати, где каждый день после полудня пешеходы любовались великолепными колесницами и всадниками. Внезапно монсиньора Савелли окружили четыре неизвестных всадника и поразили выстрелом из ружья. На фоне всеобщего оцепенения убийцам удалось скрыться.

Наглость бандитов не знала границ. Среди их капитанов был беглый священник Гуэрчино, который называл себя королем Кампаньи и которого особенно боялись. Однажды он со своими людьми напал на город Монте Аббандоне, схватил всех своих врагов и казнил их на глазах их матерей и жен, в то время как его храбрецы танцевали на рыночной площади. Сам он еще придерживался в некоторой степени законов чести, поскольку только забирал письма у курьеров иностранных держав, а деньги оставлял им; но его люди были гораздо более жадными и жестокими. Жалобы и крики о помощи приходили в Рим со всех сторон. Тогда Григорий решился и послал в Кампанью синьора Джакомо с войсками. Джакомо удалось разогнать банду разбойников, но не успел он вернуться домой, как прежние бесчинства разразились вновь. Рыцарь Дамаскени, родственник Монтальто, также стал их жертвой.

Однажды Дамаскени был окружен в своем поместье разбойниками, которые утащили вола из его хлева. Он предложил им выкуп, но бандиты хотели мяса. Завязалась перепалка и вожак банды без лишних слов зарезал Дамаскени. Затем бандиты разграбили все его имущество, а испуганные крестьяне и слуги убежали в Рим.

Этот новое несчастье поразило семью Монтальто как удар грома. Теперь даже он потерял самообладание.

– Боже праведный, – взывал он со слезами на глазах, – как долго Ты велишь нам страдать под этим бременем!

Теперь он мог бы объединиться с кардиналом Савелли и с самим Григорием; из-за слабости папы жизнь ни одного человека не была в безопасности. Но избавление казалось невозможным, ибо зло укоренилось с незапамятных времен, а соседи Папской области были рады видеть беды и страдания в Папских владениях. Чем слабее был папа, тем больше росла их собственная сила.

Мария Дамаскени так и не смогла оправиться от этого удара. Ее жизнь угасала, как лампада лишенная масла, и однажды она оставила своих детей сиротами.

– Теперь ты должна стать им матерью, – сказал Монтальто своей сестре. – А я займу место отца для бедных сирот.

Кардинал дал детям фамилию Перетти и официально усыновил их. Для воспитания обоих мальчиков он пригласил ученого монсиньора Папио.

Каким бы ужасным ни было это новое несчастье, оно было почти как проявление слепо бушующих сил природы, а не персональное убийство. Тем не менее, в конечном счете в этом был виноват папа Григорий. Но что же сделал этот выдающийся юрист в ответ? Осознавая свое бессилие, он договорился с предводителем разбойников Гуэрчино и позволил этому бандиту приехать в Рим, чтобы передать ему прошение. В нем Гуэрчино требовал не что иное, как отпущение грехов за сорок убийств; поскольку как бы он ни насмехался над папой как правителем, он все еще верил в его власть даровать искупление от грехов и хотел умереть как праведник.

Григорий ужаснулся, когда прочитал длинный список убийств, за которые он должен был дать прощение разбойнику. Но ему прямо было сказано, что у него есть выбор только между тремя вещами. Либо он должен был ожидать, что его сын падет от руки Гуэрчино, либо он должен был убить его сам; если нет, он должен был дать разбойнику отпущение грехов. Наконец, старик решился и с кровоточащим сердцем подписал указ о собственом позоре. Гуэрчино же вернулся к своим бандитам, чтобы совершать новые злодеяния; в конце концов, он держал свою руку на горле папы.

Так правление Григория закончилось кровавым фарсом, а сам он стал жертвой своей презренной слабости. Как главный пастырь душ, он вынужден был даровать прощение за преступления, которые, как светский правитель, он должен был покарать самым суровым образом. Его мирская и духовная власть полностью противоречили друг другу. Еще один шаг – и обе рухнут, а папа сам завершит работу Лютера и Кальвина. Тогда ему останется только вернуться в изгнание в Авиньон, а если смута, вызванная религиозной войной во Франции, заставит его бежать и оттуда, он сможет спастись только под крылом Испании.

Где был человек, который мог бы вернуть Церковь из упадка, который мог бы воссоединить ее духовную и мирскую власть и поддержать одну другой? Этот человек жил, отверженный, бесправный, и находился в безмолвной агонии.

7. Конклав

Хотя Григорию было уже восемьдесят четыре года и шел тринадцатый год его понтификата, он был еще бодр и, по-видимому, в самом добром здравии. Как всегда, он появлялся на публике, читал мессу три раза в неделю, проводил свои консистории и принимал иностранных посланников. Его придворные льстили ему, что он доживет до библейской старости, как его отец, и еще долгое время будет служить на благо христианства.

В конце ноября 1584 года молния ударила в папский штандарт в Кастель Сант-Анджело. Суеверные римляне восприняли это как божественное предзнаменование его скорой смерти. Хотя здоровье Григория все еще казалось несокрушимым, предзнаменование не обмануло. В начале апреля 1585 года он подхватил лихорадку, но все же провел консисторию и принял испанского посла. Только на следующий день распространился слух, что он сильно простудился и прикован к постели.

Весь Рим был в смятении и не говорил ни о чем другом, кроме его болезни. У каждого вдруг появился друг или родственник в Ватикане – даже если это был всего лишь слуга или кухаркин сын – который, как утверждали, сообщал последние новости. И каждый делал прогнозы словно сам был врачом. В конце концов, смена трона в равной степени затрагивала всех сверху донизу. Одни боялись потерять все, другие надеялись все приобрести. Но прежде всего, люди начали строить догадки о преемнике, который появится в результате конклава.

Толпы людей постоянно заполняли площадь Святого Петра и осаждали вход в Ватикан. Как гром среди ясного неба, 10 апреля они узнали, что Святой Отец внезапно умер без исповеди и причастия; его племянник, кардинал Сан-Систо, совершил над ним последние обряды.

К счастью, его смерть стала такой неожиданностью, что разбойники не были к ней готовы, иначе они непременно решились бы на государственный переворот в Риме. В первую очередь необходимо было принять меры предосторожности против их налета. Второй племянник Григория, кардинал Гуаставильяни, который в качестве апостольского камергера должен был вести государственные дела во время междуцарствия, сформировал триумвират с кардиналами Медичи и Колонна для обеспечения общественного порядка. Ни один бандит не был допущен в Рим; влиятельные бароны получили письма с призывом держать своих людей в узде; также великий герцог Тосканы и испанский губернатор в Неаполе были призваны принять превентивные меры на своих территориях. Однако, чтобы еще больше усилить гарнизон, Сфорца послал войска для усиления сбирров, и, согласно древнему обычаю, Савелли взяли на себя защиту предстоящего конклава. Таким образом, хотя в Риме и царило волнение, беспорядков не было, а похоронные торжества по усопшему проходили строго по предписанному обряду.

Внезапно стало известно, что герцог Просперо Колонна движется на город со своими брави. К счастью, его брат, кардинал, приказал ему остановиться, но не успели Григория похоронить, как герцог сам появился в Риме, несмотря на прямой запрет трех правящих кардиналов, сначала только со свитой из тридцати человек, но на каждом углу число его последователей увеличивалось, и по дороге от его дворца до дворца кардинала Медичи оно разрослось до двух тысяч. Для чего был нужен этот угрожающий маневр?

Григорий когда-то отобрал у него спорную вотчину, но он уже вновь занял ее. Так чего же он хотел? Предотвратить избрание приближенного этого папы или навязать конклаву своего собственного кандидата? Никто этого не знал, но все уже готовились к новым уличным боям. К счастью, герцог Просперо покинул Рим так же быстро, как и приехал, очевидно, опасаясь ареста, но его предупреждение было значительным. Необходимо было быстро избрать нового папу и восстановить порядок.

Согласно обычаю, конклав начинался только через десять дней после смерти папы. В этот раз это пришлось на пасхальное воскресенье – ровно через четыре года после убийства Франческо Перетти. Кардиналы сначала присутствовали на торжественной мессе и проповеди в переполненной базилике Святого Петра, а затем торжественно вступили в Ватикан и направились в кельи, которые были подготовлены для них в Sala Ducale и прилегающих коридорах. В знак траура кельи обтянули пурпурной тканью. На следующий день прибыл кардинал Андреас Австрийский, сын эрцгерцога Фердинанда и прекрасной Филиппины Вельзер. Несмотря на свою тучность, он за шесть дней добрался верхом из Инсбрука до Рима и появился в сапогах со шпорами перед Ватиканом, где полумертвый почти вывалился из седла. Конклав был уже закрыт, но после некоторых улаживания некоторых формальностей его впустили.

Еще до смерти Григория в Священной Коллегии сформировались партии, и теперь, как в конклаве, так и в городе, горячо обсуждали перспективы кандидатов, имеющих право на папский престол. Среди них был и кардинал Монтальто. Общественное мнение в Риме было особенно благосклонно к нему, в то время как прелаты и придворные, а также некоторые дипломаты утверждали, что не может быть и речи о том, чтобы кардинал Медичи допустил это избрание из-за своего шурина. Более того, сам Медичи, похоже, оправдывал это мнение, поскольку объявил кандидатуру Монтальто безнадежной. Таким образом, на стороне Монтальто не оставалось ничего, кроме его прежних заслуг и благосклонности кардиналов, возвышенных его покровителем, папой Пием V.

Однако, против него выступали влиятельные группировки, прежде всего два племянника последнего папы, многочисленные кардиналы, обязанные ему пурпуром, и, наконец, влиятельный кардинал из Комо, отвечавший за иностранные дела при двух последних папах. А рядом с этими выскочками были влиятельные кардиналы, члены правящих домов, такие как Андрей Австрийский, кардиналы Фарнезе, Эсте и Медичи, и почти равные им Сфорца, Колонна, Савелли и другие.

Все они отличались рождением, заслугами или удачей. Они были избранниками церкви, люди самого низкого происхождения наряду с людьми княжеской крови, многие из которых были полны далеко идущих амбиций, и все они делились на партии. Два противоречивых течения несли их друг на друга, как ветер и волны. Одно течение возникло из-за взаимной вражды итальянских государств, другое – из-за антагонизма великих европейских держав. Каждый влиятельный кардинал представлял интересы своего дома, и каждый влиятельный католический правитель имел право заменить неугодного кандидата через своего кардинала-протектора, владеющего его «тайной». Вдобавок ко всему, существовало соперничество среди самих кардиналов. Поистине, запутанная паутина духовных и земных забот, лабиринт, в котором только умный человек может найти дорогу! И в этой большой игре ставки были необыкновенно высоки, ведь выигрышем была тройная корона.

Игроки держали в секрете карты, которые они разыгрывали. Сначала это было просто прощупывание ситуации, сокрытие своих намерений, угадывание намерений соперника. Это были серьезные игроки, умеющими молчать и контролировать свое выражение лица, хитрые знатоки душ, которые пытались видеть друг друга насквозь; все они были осторожны и подозрительны, вежливы и притворны.

В течение нескольких дней Ватикан гудел как пчелиный улей, но ситуация никак не прояснялась. В первый же день в Сикстинской капелле было проведено голосование, но оно не дало результата. Люди, ожидавшие снаружи на площади Святого Петра, могли видеть это по фумате ^[11] – поднятию облака дыма из определенного дымохода. Тем не менее, народ продолжал ждать, однако, каждая новая фумата вызывала снова только возгласы разочарования.

В городе циркулировали самые противоречивые слухи. Люди ставили на самых противоположных кандидатов: одни на Фарнезе, другие на Монтальто, на Савелло, единственного друга покойного, или на Сирлетто, которого считали святым.

Вдруг прошел слух, что папой избран Фарнезе. Народ, ценивший любящего роскошь князя церкви, бушевал на улицах и кричал: «Да здравствует Святой Отец!». Некоторые хотели вторгнуться в его дворец, чтобы разграбить его. С незапамятных времен слуги Ватикана имели право грабить келью нового папы, но чернь хотела распространить это право на роскошный дворец. Однако, они должны были отказаться от этого к их большому огорчению, когда выяснилось, что Фарнезе еще не избран.

В Ватикане царила не меньшая неразбериха; там уже опасались, что конклав затянется надолго. И все же спешка была необходима, поскольку уже распространялись угрожающие слухи о нападении бандитов, и пол-ночи кардиналы не смели сомкнуть глаз. В конце концов выяснилось, что это тоже была ложная тревога, и все успокоились.

Лишь очень постепенно ситуация немного прояснилась, поскольку кардиналы-протекторы использовали свое право на исключение. Под масками невозмутимости можно было разглядеть множество разрушенных надежд.

В конце концов, противостояние между домами Фарнезе и Медичи склонило чашу весов. Хитрый флорентиец был заинтересован только в величии своего дома, главой которого он сам мог стать в один прекрасный день, когда умрет его бездетный брат. Медичи хотел любой ценой не допустить избрания своего врага или кардинала из его партии. Путем искусных интриг он привлек на свою сторону кардинала Эсте, кузена короля Франции и брата герцога Феррары, в то время как Фарнезе поддерживали испанцы. Эсте был почти так же богат, как Фарнезе, и не уступал ему в роскошной жизни. Он был покровителем искусств и щедрым по отношению к бедным. Но он был болен и не имел личных амбиций; Фарнезе же, который уже создал несколько пап и сам несколько раз был близок к избранию папой, теперь хотел, наконец, достичь цели своих желаний. Для него это была последняя возможность, ведь он был почти вдвое старше своего соперника. Был только один человек, с которым он мог бы смириться: это друг Григория – Савелли, который был популярен в Мадриде, но был нелюбим в Риме из-за своего резкого и своевольного характера.

Итак, приближалась последняя битва, и страсти достигли точки кипения. Но чем жарче разгорался внутренний огонь, тем больше усиливался внешний холод. Огненная лава столкнулась в битве со льдом. Каждый неверный порыв страсти мог стать губительным, в то время как холодный расчет мог привести к победе.

Фарнезе все еще имел наилучшие перспективы. Он был племянником папы Павла III, братом герцога Пармского и дядей героя войны Александра Фарнезе, который уничтожил турецкий флот и теперь одерживал победу за победой во Фландрии. Он также был старшим в Священной Коллегии и вице-канцлером церкви.

Чтобы помешать его избранию, Медичи предоставил кардиналу Эсте выбор между Альбани и Монтальто, который таким образом впервые попал в список кандидатов. Альбани был кардиналом-протектором Франции, а Монтальто – доморощенным кандидатом. Но Фарнезе и испанцы оказывали ожесточенное сопротивление, а влияние Франции было незначительным, поскольку там полным ходом шла религиозная война, в результате которой несколько французских кардиналов даже не смогли участвовать в конклаве. Поэтому Медичи отказался от своих кандидатов и вселил в своих противников обманчивое чувство безопасности.

Но время поджимало, и Медичи должен был искать новых союзников. Сначала он завоевал кардинала Альтемпса, доверенное лицо германского императора. На самом деле его звали Гогенембс, но итальянцы, которые не могли произнести его имя, так его изменили. Альтемпс был племянником Пия IV, родственником Австрийского дома, Фарнезе и Орсини; у него был родной сын, узаконенный как граф Гогенембс.

Медичи сначала запугал Альтемпса, пригрозив, что сделает папой своего врага Кенеду; затем он заставил его самого произнести имя Монтальто.

– Я вижу, – сказал Альтемпс, – вам нужен этот монах. Но разве он не враг вашего шурина Орсини?

Каково же было его удивление, когда Медичи заверил его, что мести Монтальто в будущем можно опасаться так же мало, как и раньше.

– Ну, почему это должно волновать меня, – ответил немец. – Я принимаю Монтальто. Он мне нравится больше, чем Савелли или любой другой испаноязычный проповедник.

– Тем не менее, нам нужна помощь испанцев, – ответил Медичи, – потому что их много.

Альтемпс обещал поговорить с кардиналом Мадруччо.

Этот Мадруччо, архиепископ Трентский, отпрыск южнотирольской династии, на самом деле был доверенным лицом Испании в конклаве. Вместе с несколькими испанскими кардиналами он прибыл с большим опозданием и, хотя был измучен путешествием, сразу же велел отнести себя в Ватикан. Поскольку Андреас Австрийский, несмотря на опоздание, был допущен к конклаву, ему тоже не могли отказать в участии в конклаве. Появление Мадруччо произвело фурор и фактически привело к принятию решения.

Альтемпс был, по сути, политическим противником Медичи, но оба князя Церкви были выше мелких интриг, трусливых страхов и корыстных скрытых мотивов, которые будоражили всех вокруг. Они встретились, решив, что в эти неспокойные времена Церкви нужен сильный лидер, стоящий над партиями. Монтальто был политически нейтрален, и его заслуги перед Церковью были хорошо известны. Они договорились о Монтальто и согласовали детали.

Медичи и Альтемпс хотели кардинально изменить правила и заставить избирать не тайным голосованием, а путем так называемого поклонения, то есть путем одобрения большинства. Для этого все кардиналы должны были собраться в Сикстинской капелле на следующее утро.

Монтальто до сих пор полностью сдерживал себя. Он знал, что может рассчитывать на успех только в том случае, если чрезвычайные обстоятельства заставят оценить его прежние заслуги и сделают его приемлемым кандидатом для завистников. Более того, Медичи четко определил для Монтальто его поведение, и это определяло его действия. Долгое ожидание – это была его судьба, но его сила заключалась в умении ждать. Однако, его внутренний мир светился: наконец-то мечта всей его жизни, уже наполовину похороненная, кажется, сбывается!

Он чувствовал себя как орел в клетке, прутья которой внезапно ослабли. Он расправил крылья и жаждал свободы и открытого пространства. Но хотя он уже мысленно тянулся к тройной короне, ему предстояло последнее испытание, так как Медичи поставил условие.

Пока Альтемпс вел решающий разговор с испанцем, флорентиец тайно появился в келье Монтальто. Был уже вечер, и он прокрался в темноте, словно вор.

– Фра Феличе, – сказал он, – у меня нет особых условий для вашего избрания. Я спрошу вас только об одном: Как вы поступите с Паоло Джордано Орсини?

Лицо Монтальто осталось непроницаемым, но он почувствовал, как кровь прилила к сердцу. Как человек в смертельной опасности за секунды переживает всю свою жизнь, так и все ужасные образы последних нескольких лет пронеслись в его мозгу. Он видел себя стоящим на коленях перед носилками Франческо, видел лживое, наглое лицо его убийцы, приносящего ему соболезнования, видел залитое слезами лицо Камиллы и вечный упрек в ее взгляде… Затем он снова увидел себя на своей вилле, смирившимся с волей Бога… и вспомнил, как его вдруг охватила паника, когда его слуга упал на землю, хрипя, пронзенный мечом Орсини…

Медичи откашлялся, чтобы вывести его из задумчивости. Тут Монтальто снова пришел в себя, взял себя в руки и сказал твердым голосом:

– Я буду относиться к членам дома Медичи как к своим родственникам.

– Один человек, одно слово, – ответил флорентиец, пожав его руку. В следующее мгновение он исчез.

Монтальто долго смотрел перед собой, как будто созерцая голову Медузы. Лампа отбрасывала желтый отблеск на пурпурную обивку стен.

Внезапно он встрепенулся, бросился на свою молитвенную скамью и воскликнул:

– Боже, я благодарю тебя за то, что ты позволил мне пройти этот тест!

Несколько слезинок скатилось по его седой бороде…

Близилась полночь, когда он услышал тихие шаги за дверью и вошел человек в черной рясе священника, бесшумный, как призрак. Только при ближайшем рассмотрении он узнал в этой маскировке своего старого друга Алессандрино, племянника святого папы Пия V. Приложив палец к губам, он прошептал:

– Я надел одежду писца, чтобы обмануть врага. Радуйся, все идет к лучшему!

И еще тише добавил он, ибо стены имели уши:

– Испанцы на нашей стороне. Я говорил с Мадруччо. Завтра все будет решено. Я уже прошел по кельям, чтобы сообщить об этом нашим друзьям. Надеюсь, никто из фарнезианцев меня не видел. Пока что они совершенно ничего не знают; их предводитель спит сном праведника и храпит.

Еще некоторое время два князя церкви шептались, как два заговорщика, затем Алессандрино осторожно подкрался к двери. На пороге он снова обернулся и прошептал:

– Ты знаешь, что завтра день основания Рима? Хорошее предзнаменование! – И он поспешно удалился.

Монтальто, не раздеваясь, лег на кровать. Он не мог сомкнуть глаз. Снова и снова образы необъятного величия возникали в его лихорадочном сознании. Он был похож на генерала накануне решающей битвы или на художника в муках создающего великое произведение. Тринадцать лет тяжелейших испытаний, казалось, были стерты как по волшебству. Он начинал свою жизнь заново там, где остановился после смерти Святого Пия. Он восстал из пепла, как феникс.

Воистину, кто-то другой, кроме него, пришел бы в отчаяние от ужасного наследства, которое уже было в его руках! Все ужасные злоупотребления, с которыми он столкнулся на собственном опыте, гидра анархии в городе и деревне, пустота государственной казны – все это предвещало гибель. Только Геркулес мог очистить эти авгиевы конюшни, а он был на пороге старости.

Но Монтальто не был сломлен самыми страшными испытаниями. Он верил, что его ведут ангелы, и был уверен в победе. Голос сказал ему: «Ты пройдешь через клубок змей; ты будешь попирать львов и драконов». Он чувствовал себя избранным Богом, чтобы искупить то, в чем согрешил Григорий. Все планы, которые он вынашивал в своей груди из года в год и хоронил снова и снова, прошли мимо его сознания. Будущее требовало от него чудовищных усилий, но он поклялся Богу никогда не слабеть.

Наконец его горящие веки сомкнулись, и он спал какое-то время, пока Медичи не разбудил его. Наступил день принятия решения.

Флорентиец встал на рассвете. Он послал Монтальто в келью Мадруччо; Мадруччо повторил ему то, что уже знал, и дал совет относительно его дальнейшего поведения. Он тоже считал, что перехитрил фарнезийцев.

Но пока Мадруччо разговаривал с Монтальто, Фарнезе имел другой разговор с Эсте, из которого он к своему ужасу увидел, что его противник получит все. Обычно отличающийся обаянием в обращении, Фарнезе сегодня был почти груб, и на его усталом лице недобро сверкала пара болезненных глаз. Он знал, что это был последний раз, когда он будет участвовать в конклаве.

Он спросил Эсте, что тот собирается делать. Тот ответил, что последует за кардиналом Альтемпсом; он не хочет выступать против большинства.

– И вы думаете, что Медичи сделает папой врага своего шурина? – спросил он. – Разве вы не знаете, что Паоло Джордано еще до конклава обходил всех кардиналов, умоляя их не избирать его?

Эсте пожал плечами.

– И неужели вы не помните, как монах при Пие V был повсюду печально известен своей неудержимой суровостью? Вы хотите сделать папой инквизитора, который объявит искусство вне закона и превратит Рим в монастырь? Это было бы не в вашем вкусе.

– Это решит большинство, – ответил Эсте.

– Ну, я не беспокоюсь об этом. Они не побегут на верную гибель.

Эсте оставил разъяренного Фарнесе и отправился в великолепный Sala regia, где собрались другие кардиналы. Он уже собирался войти с ними в прилегающую часовню Петра и Павла, где должна была состояться ранняя месса, когда встретил Альтемпса. Между дверями он шепнул ему, что противник все знает.

– Тем хуже для Монтальто, – ответил немец.

Эсте сел рядом с племянником Григория Гваставильяни, который уже был там. Он знал о его нерешительности и подверженности влиянию.

Началась месса. Благовония поднимались вверх и обволакивали две большие фрески на стене, давние работы Микеланджело. Раздался звук маленького серебряного колокольчика, и таинство евхаристии было совершено. Пока Эсте стоял на коленях рядом с племянником на молитвенной скамье, он шепнул ему на ухо:

– Избрание Монтальто обеспечено, с вами или без вас. Поэтому в ваших же интересах не сопротивляться этому.

Он увидел, что Гваставильяни испугался. Затем он услышал его шепот:

– До этого еще не дошло.

– Но это так, – ответил Эсте. – Можете в этом не сомневаться. Его сторонники хотят провести процедуру поклонения. Любое сопротивление было бы напрасным. Скажите это григорианцам, особенно вашему кузену Сан-Систо. Ваше противодействие может лишь поставить вас в неловкое положение и навредить вам самим.

– Если это так, – сдался племянник, – да поможет нам Бог.

– Аминь! – ответил Эсте.

Дверь часовни снова открылась, и кардиналы вернулись в Sala regia или Сикстинскую капеллу. Как потревоженный рой пчел, все они суетливо перемещались вокруг. То тут, то там возникали группы, из которых доносились насмешливые слова или упреки. Можно было видеть взволнованные, бледные или сияющие лица. Двери между двумя залами постоянно открывались и закрывались.

Фарнезе полностью утратил свою обычную вежливость. Он громко выругался на Эсте, затем на Медичи. Его глаза сверкали, а высокая, тяжелая фигура угрожающе возвышалась над всеми. Теперь он понял, что проиграл. Медичи стоял напротив него, словно защищаясь от нападения; его лицо было почти таким же красным, как и его пурпурное одеяние. На мгновение все приличия казались забытыми.

Внезапно все кардиналы отступили назад к часовне Петра и Павла, увлекая за собой обоих противников.

– Начинаем голосование! – крикнул Эсте. – Избирается Папа. Давайте назовем достойнейшего.

Раздались громкие хлопки в ладоши, и тридцать голосов закричали:

– Монтальто! Монтальто!

Медичи, Альтемпс и Эсте вытащили Монтальто из толпы и втолкнули в часовню. Все остальные последовали за ними. Монтальто подошел к алтарю и повернулся к ним лицом. Стоя на ступеньках, его коренастая фигура возвышалась над всеми. Все бросились к его ногам; никто не посмел остаться стоять или даже возразить. Даже Фарнезе совершил обряд поклонения. Затем головы с выстриженными тонзурами или просто лысые снова поднялись и накрылись своими квадратными шапками.

Медичи громко спросил:

– Какое имя будет носить Ваше Святейшество?

– Сикст Пятый, – сказал Монтальто твердым голосом.

Четвертый носитель этого имени также был францисканцем, как и он, низкого происхождения, сын бедного лигурийского рыбака. Он построил Сикстинскую капеллу, которую Буонаротти затем заполнил своими бессмертными шедеврами.

Постепенно часовня опустела, и лихорадочное напряжение спало. Фарнезе, пошатываясь, вышел. Григорианцы уходили, пристыженные и смущенные; некоторые препирались с двумя папскими племянниками, в то время как три творца папы поздравляли избранника и заверяли его в своей преданности. Монтальто приветливо улыбнулся им и поблагодарил за хорошую службу, а они проводили его в покои его предшественника, потому что в его собственной келье царила дикая суматоха.