Текст книги "Рынок и другие порядки"

В Южной Германии[256]256
  Лучшее описание роли идеала Rechtsstaat в немецком либеральном движении содержится в работе: Franz Schnabel, Monarchie und Volksouveränität, Deutsche Geschichte im Neunzehnten Jahrhundert, vol. 2 (Freiburg im Breisgau: Herder, 1933), pp. 90—214, особенно pp. 99—109.


[Закрыть] характер движения во многом определялся тем обстоятельством, что интеллектуальными лидерами всей либеральной кампании были два специалиста по конституционному праву, Карл фон Роттек и Карл Велькер (который, видимо, и придумал термин Rechtsstaat); они объединили идеал правового государства Моля с некоторыми идеями, заимствованными у Констана и Гизо. Роттек и Велькер издали своего рода политическую энциклопедию, в которой изложили вышеупомянутые идеалы; она служила настольным пособием всему либеральному движению[257]257
  Staats-Lexikon oder Enzyklopaedie der Staatswissenschaften, ed. Karl von Rotteck and Karl T. Welcker (Altona: Hammerich, 1834–1848). Среди авторов энциклопедии особого внимания заслуживает К. Р. Миттермайер (См.: K. R. Mittermaier “Beiträge zu den Gegenständen des bürgerlichen Prozesses”, Archiv für die zivilistische Praxis, 1820).


[Закрыть]. Концепция правового государства постепенно преодолела первоначальное сопротивление консерваторов и заручилась значительной поддержкой даже в официальных кругах. Вскоре мы обнаруживаем, например, председателя верховного суда одного из южнонемецких государств, который утверждает, что все вопросы относительно того, хорошо ли обоснованы те или иные индивидуальные права и не нарушены ли они действиями официальных лиц, должны разбираться в обычных судах[258]258
  Ludwig Minnigerode, Beitrag zur Beanwortung der Frage: Was ist Justiz– und was ist Administrativ-Sache? (Darmstadt: Meyer, 1835).


[Закрыть]. Об успехе концепции особенно свидетельствует то обстоятельство, что она проникла даже в работу Ф. Шталя, которому предстояло возглавить архиконсерваторов Пруссии. Его определение Rechtsstaat цитируется, пожалуй, чаще всех прочих, и я приведу его еще раз, поскольку это даст мне возможность исправить распространенную ошибку. «Государство, – писал Шталь в 1837 г., – должно быть правовым (Rechtsstaat); это лозунг и вместе с тем объективная потребность нашего времени. Оно должно четко и непреложно определить и закрепить направления и пределы своей деятельности, а также сферу свободы граждан и не вводить по своему усмотрению никаких норм поведения, выходящих за пределы сферы права. Вот в этом состоит концепция Rechtsstaat, а не в том, что государство должно ограничиться отправлением правосудия и не выполнять никаких административных задач или только защищать права граждан. Она ничего не говорит о конкретных действиях или о задачах государства, но лишь устанавливает способ и метод их осуществления»[259]259
  Friedrich Julius Stahl, Rechts– und Staatslehre, in Die Philosophie des Rechts, 5th ed. (Tübingen and Leipzig: J. C. B. Mohr, 1878), vol. 2, part 2 [1837], p. 137. Весьма важным свидетельством общего неприятия идеала Rechtsstaat в консервативных кругах служит незаконченный роман швейцарского писателя Иеремии Готтхельфа, который должен был иметь название «Joggli, der Schuldenbauer oder der Rechtsstaat» <«Йоггли, крестьянин-должник или правовое государство»>. См.: Franz Oswald, “Jeremias Gotthelf über Staat, Recht und Gesellschaft”, Deutsche Juristen-Zeitung, 1934, особенно p. 1263.


[Закрыть].

Добавленные к определению уточнения вполне оправданы смешением двух утверждений: 1) государство должно осуществлять принуждение строго в рамках закона (такого мнения придерживались В. фон Гумбольдт в работе «О пределах государственной деятельности» и другие последователи Канта) и 2) обеспечение действия законов должно быть единственной задачей государства. Принцип правового государства учитывает только принуждающие действия и ничего не говорит о тех его действиях, которые не имеют принудительного характера. Это правильное истолкование, естественно, не означает, как стали думать впоследствии, что от государства требуется только законность действий и больше ничего.

О том, сколь широкой поддержкой идеал правового государства пользовался в середине XIX в., свидетельствует проект конституции Германии, одобренный Франкфуртским парламентом в 1848 г. Он упразднял всякую административную юрисдикцию (в том смысле, как этот термин тогда понимали) и передавал все случаи нарушения частных прав на рассмотрении судов[260]260
  См.: Ernst Forsthoff, Allgemeiner Teil, vol. 1 of Lehrbuch des Verwaltungsrechts (Munich: C. H. Beck, 1950), p. 394.


[Закрыть]. Этот проект так и не стал законом, и борьба за удовлетворительное решение проблем продолжилась. В значительной мере она была направлена против положения, сложившегося в Пруссии, которая в период реакции стала прискорбно известным образцом полицейского государства; подобному государству неизменно противопоставлялся идеал Rechtsstaat. В Северной Германии вождем борьбы за правовое государство был член прусского парламента Эдуард Ласкер, «идеалист Rechtsstaat», как его называли, и один из самых ненавистных врагов Бисмарка. Ласкер в большей мере ориентировался на английскую модель и старые немецкие традиции, чем на французский пример; его работы важны тем, что наглядно показывают, какие масштабы приобрел в Пруссии 1860-х годов бесконтрольный административный произвол[261]261
  Eduard Lasker, “Polizeigewalt und Rechtsschutz in Preussen”, Deutsche Jahrbücher für Politik und Literatur, vol. 1, October 1861, pp. 27–48; перепечатано в издании: Zur Verfassungsgeschichte Preussens (Leipzig: F. A. Brockhaus, 1874), pp. 179–212.


[Закрыть].

В теоретическом плане эта фаза процесса нашла свое завершение в работах видного историка права Отто фон Гирке[262]262
  Otto Friedrich von Gierke, Das deutsche Genossenschaftsrecht (Berlin: Weidmann, 1868).


[Закрыть]и в исследовании О. Бера, посвященном Rechtsstaat[263]263
  Otto Bähr, Der Rechtsstaat: Eine Publicistische Skizze (Cassel: Wigand, 1864).


[Закрыть]. Для этой фазы было характерно стремление передать (до некоторой степени на английский манер) весь контроль за законностью действий административного аппарата судам обычной юрисдикции. Такое понимание Rechtsstaat, позднее названное «юстикализ-мом»[264]264
  От немецкого термина Justizstaat. См.: Gerhard Anschütz, “Verwaltungsrecht”, in Systematische Rechtswissenschaft, ed. Rudolf Stammler, Kultur der Gegenwart, vol. 2, no. 7 (Leipzig and Berlin: Taeubner, 1906), p. 352. Применительно к этой ранней фазе развития немецкой теории, безусловно, неверно утверждение, что «английский принцип верховенства закона и немецкая концепция Rechtsstaat на самом деле не имеют ничего общего». См.: Franz Leopold Neumann, “The Concept of Political Freedom”, Columbia Law Review, vol. 53, 1953, p. 910. Это достаточно верно в отношении выхолощенной концепции Rechtsstaat конца столетия, о которой речь пойдет ниже, но никак не верно ни применительно к концепциям, которыми вдохновлялось либеральное движение первой половины столетия, ни применительно к идеям, которые лежали в основе реформ административной юрисдикции в Пруссии. И ранние теоретики, и Р. Гнейст совершенно сознательно ориентировались на английскую модель и предлагали установить верховенство закона в строгом изначальном английском значении этого термина. Его немецкий эквивалент, Herrschaft des Gesetzes, часто использовался как синоним Rechtsstaat.


[Закрыть], вскоре было вытеснено другими концепциями.

10. Теория и практика управления в континентальной Европе

Есть два самостоятельных соображения в пользу того, чтобы обычное судопроизводство и судебный контроль за административной деятельностью были отдельными сферами. Хотя оба эти соображения содействовали созданию в конечном счете особой системы административных судов в Германии (и, возможно, также сохранению французской системы droit administratiff) и хотя их часто смешивали, их следует четко различать, поскольку они имеют в виду разные и даже не вполне совместимые задачи.

Первое соображение состоит в том, что решение споров по административным действиям требует знания как законов, так и фактической стороны предмета, чего нельзя ожидать от обычного судьи, специализирующегося главным образом на гражданском или общем праве. Это веский и, вероятно, неопровержимый довод, но он отделяет административные суды от обычных не в большей мере, чем разделены, скажем, уголовные и коммерческие суды (или морской и бракоразводный отделы Высокого суда в Лондоне). Самостоятельные административные суды могут располагать такой же независимостью от правительства, как и гражданские суды, и заниматься исключительно отправлением правосудия, т. е. применением свода существующих норм.

С другой стороны, необходимость отдельных административных судов можно обосновать тем соображением, что к административным действиям нельзя подходить абстрактноюридически: здесь всегда приходится учитывать нюансы административной политики или целесообразности. Такие суды должны сообразовываться с текущими государственными задачами и не могут поэтому быть совершенно независимыми; они неизбежно являются частью административного аппарата, который в любом случае подчиняется распоряжениям главы исполнительной власти. Такие суды должны не столько защищать частную жизнь индивидуума от посягательств государства, сколько следить за тем, чтобы это не происходило вопреки намерениям и указаниям государства. Таким образом, они представляют собой не средство защиты индивидуума, а всего лишь контрольную инстанцию, обеспечивающую надлежащий порядок деятельности государственных учреждений (в том числе и законодательных органов, если они выходят за рамки своей прямой обязанности формулировать общие правила).

Это различие было бы вполне ясным, если бы существовал свод четких правовых норм, регулирующих действия администрации, но оно неизбежно размывается, если административные суды создаются в тот момент, когда законодателям и юристам еще только предстоит создать такие правила. В подобной ситуации перед судами в числе прочего встает необходимость переформулировать в юридические нормы то, что до сих пор было всего лишь внутренними административными инструкциями. И в данной ситуации будет все труднее проводить различие между тем, что фактически имеет характер таких общих правил, и тем, что является чисто частными задачами политики.

Именно таково было положение в Германии, когда в 1860 – 1870-х годах предпринимались попытки реализовать идеал Rechtsstaat на практике. Соображение, которое в конечном счете одержало верх над долго сохранявшими свои позиции доводами «юстикализма», состояло в том, что нереально передать обычным судьям, занимающимся в основном гражданскими делами, рассмотрение сложных технических вопросов, которые непременно возникнут в спорах по административным делам. Однако созданные тогда административные суды замышлялись как независимые, предназначенные для решения юридических вопросов и в расчете на то, что с течением времени они возьмут на себя полный правовой контроль за действиями администрации. В этом смысле создание отдельной административной юрисдикции представлялось ее главному теоретическому апологету того времени, Рудольфу фон Гнейсту[265]265
  Rudolph von Gneist, Der Rechtsstaat (Berlin: Julius Springer, 1872).


[Закрыть], и большинству более поздних немецких теоретиков административного права[266]266
  См., например: Gustav Radbruch, Einführung in die Rechtswissenschaft, 2nd ed. (Leipzig: Quelle und Meyer, 1913), p. 108; Fritz Fleiner, Institutionen des deutschen Verwaltungsrechts, 8th ed. (Tübingen: Mohr, 1928), p. 39.


[Закрыть] венцом здания Rechtsstaat, завершением реализации верховенства закона. Недостатки этой системы казались незначительными и временными, ибо на тот момент не было возможности не оставить многочисленные лазейки для, по сути, самоуправных действий: ведь чтобы административный аппарат продолжал функционировать, за ним следовало сохранить широкие полномочия на то время, пока постепенно создается свод правил, регулирующих его деятельность. Однако заслуживает внимания, что по крайней мере в Пруссии, где были сильнее английская и собственная немецкая традиции, судебный контроль распространялся (во всяком случае теоретически) на вопросы, которые административная власть могла решать по своему усмотрению, тогда как в Южной Германии, где господствовало французское влияние, такие вопросы были с самого начала выведены из сферы судебного контроля[267]267
  См.: Ernst Forsthoff, Allgemeiner Teil, p. 396.


[Закрыть].

Хотя современники справедливо считали создание системы административных судов решающим шагом к утверждению верховенства закона, самую важную задачу, связанную с действительной реализацией этого принципа, еще предстояло решить. Введение механизма судебного контроля за давно сформировавшимся бюрократическим аппаратом могло принести нужный результат лишь в том случае, если задача формулирования правил будет решаться в русле тех идей, на которых этот механизм был основан. Однако на деле вышло так, что создание долгожданного Rechtsstaat совпало по времени с отказом от идей, которые способствовали подъему этого идеала. Произошло столь радикальное изменение интеллектуальной атмосферы, что его нельзя характеризовать иначе, чем полный отказ от того либерализма, для которого правовое государство было главной целью. 1870—1880-е годы, ставшие в немецких государствах (а также во Франции) периодом окончательного оформления системы административных судов, оказались и тем временем, когда в этих странах набирало ход движение за государственный социализм и социальное государство. Соответственно, исчезало желание внедрять принципы ограниченного правления, чем, как предполагалось, должны были заниматься административные суды, последовательно ограничивая с помощью законов полномочия административной власти, которые в ходе реформы пришлось пока сохранить. Вместо этого проявлялось сильное желание последовательно расширять лазейки и недвусмысленно выводить административные решения из сферы судебного контроля.

11. Историцистская и позитивистская реакция

На том, что отход от идеала Rechtsstaat был результатом нового понимания экономической и социальной политики, я специально остановлюсь в моей последней лекции. А сейчас я кратко коснусь другой линии влияния, которая проявилась приблизительно в то же время; хотя она и связана с упомянутыми новыми веяниями, у меня не будет возможности рассмотреть ее подробно. Я имею в виду объединенное направление историцизма и правового позитивизма, которое в немалой степени способствовало ослаблению идеала верховенства закона и выхолащиванию этого понятия.

До сих пор я намеренно не говорил о тесной исторической связи между идеалом Rechtsstaat и идеалом Naturrecht, или естественного права. Я избегал упоминать об этом потому, что эта связь, исторически весьма значимая, до некоторой степени затемняет главные вопросы. Верховенство закона, будучи конечным ограничением всякого правления, конечно, тоже является нормой, но, как мы увидим, нормой внеправовой: сама она не может быть законом и мыслима лишь как господствующее мнение о свойствах, которыми должны обладать хорошие законы. Будет опрометчивым решением приписывать этому принципу существование где-либо за пределами человеческого убеждения и наделять его объективной ценностью, не зависящей от человеческой воли. Он может обладать постоянной ценностью лишь в том смысле, что его будет считать желательным всякий человек, который разделяет определенные фундаментальные ценности и обладает представлением о делах человеческих, сложившемся в опыте прошлых поколений. Однако это не отменяет того факта, что признание данного принципа подразумевает повторяющиеся волевые акты согласия и для его сохранения необходима постоянная самодисциплина. Однако в традиционном истолковании верховенство закона нередко предстает в виде Высшего закона, который утвержден на ином основании, нежели человеческая воля. Такому выводу во многом способствовало то обстоятельство, что новоевропейская континентальная теория вопроса (а отчасти также и английская) восходит к концепции Гуго Гроция, основателя новой теории естественного права[268]268
  Hugo Grotius, De jure belli ac pacis (1625) <Гроций Г. О праве войны и мира>; особого внимания заслуживает рассуждение о всеобщем характере законов – книга I, глава 3, параграф 6, озаглавленный «В чем заключается гражданская власть». Весьма вероятно, что свою теорию естественного права Гроций создал в попытке теоретически обосновать верховенство закона, признанное в Голландии еще раньше, однако связи традиции в целом с голландской практикой нуждаются в дополнительном исследовании.


[Закрыть].

Именно против этого умозрительного обоснования принципа верховенства закона обратили свою критику историческая школа <права> и позитивисты. Они отказывались признать – и вполне справедливо, если брать понятие «закон» в строгом юридическом его значении, – существование каких-либо вечных и неизменных законов, которые не могут быть изменены законодательной властью. Обе школы, каждая в своем духе, были чисто юридическими, т. е. интересовались исключительно тем, что фактически представлял собой закон в определенное время, и не считали своим делом размышлять о том, каким закон вообще должен быть. Как следствие, они не имели никаких стандартов, позволяющих оценивать конкретную норму, кроме легальности, или конституционности. Однако концепции верховенства закона и правового государства подразумевают наличие идеального стандарта, посредством которого оценивается действительное состояние законности, того идеала, во имя которого утверждались права личности и достижение которого было весьма близким делом, поскольку он владел умами людей. Подобно большинству господствующих идеалов любой эпохи, он принимался не потому, что его теоретическое основание было до конца понято, но скорее потому, что его приводили к господству успехи групп и цивилизаций, которые придерживались данного идеала. Он стал частью сознания исторической справедливости, которое возникает в процессе естественного отбора среди обществ и побуждает считать, что процветают те общества, где сложились убеждения, позволяющие наилучшим образом использовать способности членов данных обществ.

Исторический подход, объяснявший развитие права нуждами и целями каждой эпохи, подрывал веру в наличие общих принципов, которым должны соответствовать все законы. Настаивая на изменчивости правовых норм, он поощрял убеждение в том, что нет ничего, что нельзя было бы испробовать, если это представляется наилучшим средством для достижения конкретной цели, не существует правила, которое законодатель не может изменить, если считает изменение целесообразным. Результатом стал моральный и юридический релятивизм, который – в некотором противоречии с убеждением, складывающимся благодаря правильному пониманию роли иррациональных сил в истории, – подразумевал отрицание ценности любого опыта, воплощенного в традициях и институтах[269]269
  См.: Emil Brunner, Justice and Social Order (New York: Harper, 1945), pp. 6–7.


[Закрыть].

Юридический позитивизм можно считать логическим следствием этого подхода[270]270
  См.: Hermann Heller, “Bemerkungen zur staats– und rechtstheoretischen Problematik der Gegenwart”, Archiv für öffentliches Recht, vol. 16, 1929, p. 336.


[Закрыть]. Поскольку он не признает никаких принципов вне рамок действующего законодательства, у него нет критериев, позволяющих судить, хорош закон или плох. Позитивиста интересует лишь одно: что предписывается законом и является ли конкретное действие законным или незаконным согласно данной норме. С этой точки зрения закон, предоставляющий исполнительной власти неограниченные полномочия, столь же хорош, как и любой другой. Поскольку верховенство закона есть своего рода метаправовой принцип, не может быть частью действующего законодательства и служит лишь критерием, которому это законодательство соответствует или не соответствует, постольку в системе координат позитивистской юриспруденции принцип верховенства закона не имеет никакого смысла. Соответственно, для вышеупомянутых школ принципы правового государства и верховенства закона означали лишь требование легальности, формальной законосообразности любого действия государства[271]271
  См.: John Hamilton Hallowell, The Decline of Liberalism as an Ideology, with Particular Reference to German Politico-Legal Thought (Berkeley: University of California Press, 1943); Gustav Radbruch, Rechtsphilosophie, 4th ed. (Stuttgart: K. F. Koehler, 1950); Friedrich Darmstädter, Die Grenzen der Wirksamkeit des Rechtsstaates: Eine Untersuchung zur gegenwärtigen Krise des liberalen Staatsgedankens (Heidelberg: C. Winter, 1930); Rechtsstaat oder Machtstaat? (Berlin: Rothschild, 1932).


[Закрыть].

Как таковые, эти принципы утратили всякое значение в качестве гарантий индивидуальной свободы, поскольку любое угнетение, сколь угодно произвольное или избирательное, может быть легализовано законом, наделяющим властную инстанцию полномочиями для подобных действий.

Данная точка зрения, отнимавшая у понятия правового государства всякое конкретное значение, широко распространилась уже в конце прошлого столетия, но пика своего достигла только в нашем. В своей крайней форме, как «чистая теория права», она устранила все теоретические препятствия для того, чтобы называть правовым государством даже самую явную тиранию (и тоталитарные режимы тут же ухватились за удобную возможность). О том, что предельный вывод из этой теории был именно таков, совершенно ясно свидетельствуют слова наиболее известного ее представителя, профессора Генса Кельзена. В своем главном труде, изданном в 1925 г., он писал: «Совершенно бездоказательно утверждение, будто при деспотизме не существует правового порядка (Rechtsordnung) и фактически господствует произвол деспота… В деспотически управляемом государстве поведение людей тоже подчиняется определенному порядку. Не называть его правопорядком – это чистая наивность, проистекающая из презумпций естественно-правового мышления. То, что выдается за произвол, на самом деле есть законная возможность автократа брать любое решение на себя, определять без всяких условий действия подчиненных органов, в любой момент отменять или изменять ранее установленные нормы, имевшие общее или частичное применение. Такое положение все равно является положением законности, даже если и вызывает неприятие. У него есть и позитивные стороны. Это очень ясно показывает потребность в диктаторском правлении, отнюдь не редко проявляющаяся в Rechtsstaat»[272]272
  Hans Kelsen, Allgemeine Staatslehre (Berlin: Julius Springer, 1925), pp. 335–336.


[Закрыть].

12. Неверное толкование континентальной традиции у Дайси

Таким образом, состояние дел, в целом характерное к концу прошлого столетия для континентальной Европы, демонстрировало примечательный контраст между теорией и практикой. Этот контраст отчасти стал причиной того, что англосаксонские наблюдатели проявили прискорбное непонимание институтов, которые были там созданы, непонимание, имевшее веские последствия для процессов в Англии и США. В принципе, континентальная Европа не только давно признала идеал верховенства закона, но и совершила важные институциональные шаги с целью приспособить идеал к реалиям современного государства с его обширными и многообразными административными функциями. Хотя возможности административных судов были довольно ограниченными, введение этих судов все же представляло собой единственную настоящую попытку поставить данный род административной деятельности под контроль определенных правил. Конечно, система судов никогда не имела шанса полностью проявить свои возможности; черты, свойственные «доправовому» государству, не только не исчезли полностью, но вскоре получили прибавку в виде движения к государству всеобщего благосостояния, до которого Англии и США было еще далеко. В результате у англичанина или американца, наблюдавшего повседневную практику во Франции или в Германии, складывалось впечатление, что ситуация все еще очень далека от того, что, по его собственным представлениям, требовало верховенство закона. Контраст между полномочиями и манерой поведения лондонского и берлинского полицейского (это чаще всего приводимый пример) казался столь же большим, как и всегда. А вот типичное описание несходства в одной некогда популярной американской книге: «Действительно, в некоторых случаях [даже в Англии] чиновник местного совета имеет по закону право выдавать предписания. В Великобритании департамент местного самоуправления и отделы здравоохранения у нас тоже предоставляют такие примеры, но эти случаи являются исключительными, и большинство англосаксов убеждены, что такая власть, по сути, граничит с произволом и потому не должна превышать пределы абсолютно необходимого»[273]273
  Abbott Lawrence Lowell, Governments and Parties in Continental Europe (New York: Houghton, Mifflin, 1896), vol. 1, p. 44. [Олова в скобках добавлены Хайеком. – Ред.]


[Закрыть].

Именно такова была атмосфера, когда А. В. Дайси[274]274
  Albert Venn Dicey, Introduction to the Study of the Law of the Constitution, 9th ed., introduction and appendix by E. C. S. Wade (London: Macmillan, 1939). <Ср.: Дайси А. В. Основы государственного права Англии: Пер., доп. по 6-му англ. изд.: 2-е изд. М., 1907.> В основу книги лег курс лекций, прочитанных в 1884 г.


[Закрыть] в работе, которой суждено было стать классической, предложил блестящее (хотя и несколько одностороннее) изложение преобладавшего в Англии понимания принципа верховенства закона, а затем ради контраста обратился к положению в континентальной Европе и нарисовал совершенно превратную картину. Взяв за отправной пункт общепринятое и бесспорное утверждение, что верховенство закона возобладало в континентальной Европе далеко не полностью, и полагая, что это обстоятельство так или иначе связано со значительной свободой административного принуждения от судебного надзора, Дайси отчасти последовал по стопам более ранних немецких «юстици-алистов», сделав главным предметом своего рассуждения возможность надзора за действиями администрации с помощью обычных судов. Насколько можно судить, Дайси имел представление только о французской системе административной юрисдикции, да и то довольно поверхностное, и практически ничего не знал о немецких достижениях. Применительно к французской системе его резкие критические замечания, возможно, в какой-то мере оправданны – хотя даже и во Франции Государственный совет уже инициировал процесс, который, по мнению одного современного автора, «со временем может окончательно поставить под судебный контроль… все дискреционные полномочия администрации»[275]275
  M. A. Sieghart, Government Ъу Decree (London: Stevens, 1950), p. 221.


[Закрыть]. Но критика Дайси еще более несправедлива к принципу немецких административных судов, которые с самого начала создавались как независимые судебные органы именно ради обеспечения того самого верховенства закона, о котором так печется Дайси. Конечно, не следует забывать, что в 1885 г., когда он опубликовал свои знаменитые лекции, немецкие административные суды находились еще в процессе формирования и даже французская система только-только приобрела законченный вид. Тем не менее «фундаментальная ошибка» Дайси, ошибка, как считал один из его ученых почитателей, «столь существенная, что ее трудно представить или извинить у автора такого уровня»[276]276
  Sir Carlton Kemp Allen, Law and Orders: An Inquiry into the Nature and Scope of Delegated Legislation and Executive Powers in England (London: Stevens, 1945), p. 28.


[Закрыть], имела очень печальные последствия. Сама идея самостоятельных административных судов и, по легкомысленному недоразумению, даже термин «административное право» стали рассматриваться в Англии как отрицание верховенства закона. Таким образом, пытаясь отстоять верховенство закона, как он его понимал, Дайси фактически блокировал процесс, предоставлявший, вероятно, наилучшую возможность сохранить это верховенство. Дайси не мог предотвратить рост административного аппарата, подобный тому, что уже произошел в странах континентальной Европы, но во многом способствовал предотвращению или задержке появления институтов, пригодных для подчинения нового бюрократического механизма эффективному контролю независимых судов.