Текст книги "Пагубная самонадеянность"

Торговля появилась раньше, чем государство

Со временем человеку удалось довольно плотно заселить бóльшую часть земли и поддерживать жизнеобеспечение большого количества людей даже в тех регионах, где практически невозможно производить необходимые для жизни предметы. Человечество уподобилось огромнейшему единому организму, растянувшемуся до самых отдаленных уголков земли, и научилось всюду добывать компоненты, обеспечивающие его пропитание. В самом деле – может быть, пройдет совсем немного времени, и даже в Антарктиде тысячи горняков смогут обеспечить себе средства к существованию. Наблюдателю из космоса могло бы показаться, что постоянное изменение поверхности Земли вызвано явлениями органического роста. Но это не так: все происходило благодаря тому, что люди следовали не требованиям инстинкта, а традициям и правилам.

Отдельные торговцы и посредники (как и их давние предшественники) редко владеют информацией о конкретных индивидуальных потребностях, которые обслуживают. Им этого и не требуется. Многих из этих потребностей еще и не существует, они появятся лишь в отдаленном будущем, так что трудно предугадать их даже в общих чертах.

Чем глубже вникать в экономическую историю, тем более ошибочным будет казаться убеждение, будто появление высокоорганизованного государства явилось высшим достижением развития древней цивилизации. В исследованиях историков роль государства сильно преувеличивается – по понятным причинам мы знаем гораздо больше о деятельности тех или иных правительств, чем о том, что было достигнуто благодаря спонтанной координации усилий индивидов. Такие заблуждения являются следствием неверного истолкования сохранившихся свидетельств (документы, памятники), и примером может послужить история (надеюсь, вымышленная) об археологе, который пришел к выводу, что цены всегда устанавливались правительствами – исходя из того факта, что самые древние упоминания о ценах дошли до нас в виде надписей, высеченных на каменных столбах. Но едва ли это хуже, чем попавшийся мне в одной хорошо известной работе аргумент следующего содержания: поскольку при раскопках вавилонских городов не находили широких открытых площадей, где бы размещались рынки, – значит, там еще не было постоянных рынков. Как будто в жарком климате их устраивали под открытым небом!

Правительства чаще препятствовали дальней торговле, не говоря уже о том, чтобы помогать ее развитию. Администрации, предоставлявшие торговцам бóльшую независимость и заботившиеся об их безопасности, получали выгоду – возрастал объем информации, увеличивалось население. Однако если правительства начинали понимать, насколько их народ зависим от ввоза каких-то материалов или продуктов питания, то сами часто предпринимали попытки тем или иным способом обеспечить эти поставки. Например, некоторые древние правительства, получая от торговцев информацию о существовании желанных ресурсов, старались добыть их посредством военных походов или колонизаторских экспедиций. Афиняне были не первыми и, конечно же, не последними, кто пытался так действовать. Но абсурдно было бы заключать, как это делает кое-кто из современных авторов (Polanyi, 1945, 1977), что во время роста и величайшего процветания Афин торговля была «управляемой» и правительство регулировало ее, заключая договоры по твердым ценам.

Скорее складывается впечатление, что сильные правительства раз за разом наносили такой ущерб спонтанному прогрессу, что процесс культурной эволюции пришел к раннему упадку. Примером может служить византийское государство в эпоху Восточной Римской империи (Rostovtzeff, 1930, и Einaudi, 1948). История Китая также знает немало случаев, когда правительство пыталось насильно установить настолько совершенный порядок, что новшества становились невозможными (Needham, 1954). Китай обгонял Европу в плане технического и научного развития – например, уже в XII веке на одном из участков реки Тай По работало десять нефтяных скважин. И позднейшая стагнация Китая (после прогресса в древности) была, безусловно, следствием такого манипулятивного управления. Именно оно привело развитую китайскую цивилизацию к отставанию от Европы – политика жестких ограничений не оставляла возможностей для новых идей и развития. В то же самое время Европа (как отмечалось в предыдущей главе), по всей видимости, обязана своим необыкновенным прогрессом царившей там в Средние века политической анархии (Baechler, 1975: 77).

Слепота философа

На примере Аристотеля мы видим, как мало влияла на процветание основных торговых центров Греции (особенно Афин и позднее Коринфа) сознательно проводимая государственная политика и насколько неверными были представления об источнике этого процветания. Философ совершенно не понимал прогрессивности тогдашнего рыночного порядка. Хотя его иногда называют первым в истории экономистом, под словом oikonomia (экономия) он подразумевал исключительно ведение домашнего хозяйства или, в любом случае, индивидуального хозяйства, например фермы. Аристотель с пренебрежением относился к стремлению нажить богатство, участвуя в рыночных отношениях, называя науку об этом chrematistika (хрематистикой – наукой обогащения). Хотя жизнь афинян его времени зависела от торговли зерном с дальними странами, идеальным порядком он считал autarkos (автаркию), то есть самообеспечение. Аристотеля также называют биологом, хотя он не понимал двух важнейших принципов формирования любой сложной структуры, а именно эволюции и самоорганизации порядка. Как выразился Эрнст Майр (1982: 306), «совершенно чужда мысли Аристотеля идея о том, что Вселенная могла возникнуть из первоначального хаоса или что высшие организмы могли развиться из низших. Повторюсь – Аристотель был противником идеи эволюции в любом ее виде». Похоже, он упускал смысл понятия «природа» (physis), связанный с процессом роста (см. Приложение A), а также был незнаком с определенными различиями между самоорганизующимися порядками, о которых знали философы-досократики, – например, различие между спонтанно возникшим и сознательно созданным космосом (как, скажем, в армии). Древние мыслители называли его «таксис» (греч. taxis – «расположение», «порядок») (Hayek, 1973: 37). Аристотель считал, что любой порядок человеческой деятельности представляет собой именно taxis – результат сознательной координации индивидуальных действий упорядочивающим разумом. Ранее мы приводили его высказывание (см. главу 1) – Аристотель прямо заявил, что порядок возможен лишь в небольшом и легко обозримом пространстве, где каждый слышит крик глашатая (eusynoptos, Politeia: 1326b и 1327a). Философ утверждал, что «чрезмерно большое количество не допускает порядка» (1326а).

Аристотель считал, что лишь общепризнанные потребности существующего населения могут быть естественными (или законными) основаниями для экономической деятельности. По его мнению, человечество и даже сама природа всегда существовали в их нынешнем виде. Такие статичные представления о мире не позволяли ему задумываться об эволюции или даже о том, как возникли существующие институты. Ему никогда не приходило в голову, что большинство сообществ и, конечно же, большинство его сограждан-афинян не смогли бы появиться на свет, если бы их предки довольствовались удовлетворением лишь своих общепризнанных потребностей. Он не задумывался о том, что процесс адаптации к непредвиденным изменениям идет путем проб и ошибок, посредством соблюдения абстрактных правил, которые приводили к росту населения и формированию устойчивых моделей поведения – если оказывались полезными. Таким образом, Аристотель и в этике установил образец общего подхода, который никогда не даст ключ к пониманию пользы исторически сложившихся правил поведения. При таком подходе не возникнет и мысли проанализировать их с экономической точки зрения, поскольку теоретик не видит самих проблем, решение которых, возможно, заключается в этих правилах.

По мнению Аристотеля, раз морального одобрения заслуживают только действия, направленные на ощутимую пользу для других, то действия исключительно ради личной выгоды следует считать плохими. Даже если в своей повседневной деятельности большинство людей не имели непосредственного отношения к торговле, это не означало, однако, что в течение какого-либо длительного периода сама их жизнь не зависела от нее, поскольку им приходилось покупать предметы первой необходимости. Производство ради личной выгоды (которое Аристотель называл противоестественным) задолго до его времени стало основой расширенного порядка, далеко не ограничивающегося удовлетворением общепризнанных потребностей.

Как нам уже известно, получение прибыли в эволюции организации человеческой деятельности служит неким сигналом, который заставляет человека выбирать, где он сможет извлечь максимальную пользу. Как правило, более выгодная деятельность дает пищу большему количеству людей, так как прибыль покрывает затраты. Многие соотечественники Аристотеля, жившие до него, осознавали хотя бы это. Например, в пятом веке до н. э., то есть до Аристотеля, первый действительно великий историк начал свой труд о Пелопоннесской войне с размышлений о том, что у древних людей «существующей теперь торговли еще не было, как и всякого межплеменного общения на море и на суше. И земли свои они возделывали настолько лишь, чтобы прокормиться… люди с легкостью покидали насиженные места», и поэтому «у них не было больших городов и значительного благосостояния» (Thucydides, перевод Кроули, I, 1, 2). Но Аристотель не принял во внимание это рассуждение.

Если бы афиняне последовали совету Аристотеля – несведущему во всем, что относится к экономике и эволюции, – столица быстро сжалась бы до размеров деревни, поскольку взгляды философа на порядок среди людей привел его к теории этики, пригодной разве что для государства, замершего в своем развитии (если такая теория вообще для чего-либо пригодна). Однако его учение преобладало в философских и религиозных суждениях в течение последующих двух тысяч лет, несмотря на то что философско-религиозные идеи развивались большей частью в условиях очень динамичного, быстро расширяющегося порядка.

Влияние аристотелевских принципов морали микропорядка возросло, когда в XIII веке его идеи воспринял Фома Аквинский. Позднее это привело к тому, что этику Аристотеля фактически провозгласили официальным учением римской католической церкви. Позицией церкви в Средние века и в начале Нового времени стало негативное отношение к торговле, осуждение ростовщичества как лихоимства; все это, вместе с учением «о справедливой цене» и пренебрежительным отношением к «наживе», – абсолютно аристотелевское.

Конечно же, к XVIII веку влияние Аристотеля в этих вопросах (как и в других) заметно ослабело. По наблюдению Дэвида Юма, рынок дает возможность «оказывать другому человеку услугу, даже не чувствуя к нему истинного расположения» (1739/1886: II, 289) и даже не зная его; или действовать «в интересах общества, хотя никто не преследовал этой цели» (1739/1886: II, 296). В условиях рыночного порядка «в интересах даже дурных людей – действовать на благо общества». Благодаря таким рассуждениям человечество пришло к понятию самоорганизующейся структуры, и оно стало основой нашего понимания всех сложных порядков, которые до тех пор казались чудом, сотворить которое мог только разум, подобный человеческому (его мы хорошо знаем), но наделенный сверхспособностями. Постепенно приходило понимание, каким образом рынок позволяет каждому человеку (в определенных пределах) использовать индивидуальные знания для личных целей, не представляя себе при этом порядок, по правилам которого он действует.

Несмотря на это – и в общем-то вопреки прогрессу, – аристотелевские взгляды, наивные анимистические представления о мире (Piaget, 1929: 359) пропитали социальную теорию и легли в основу социалистической мысли.

Глава четвертая
Бунт инстинктов и разума

Необходимо остерегаться мнения, будто применение научного метода усиливает мощь человеческого разума. Ничто не опровергается опытом так решительно, как уверенность в том, что человек, добившийся выдающихся успехов в одной или даже нескольких областях науки, может судить о повседневных делах разумнее, чем кто-либо другой.

Уилфрид Троттер

Вызов институту собственности

Аристотель не сумел оценить роль торговли и понятия не имел об эволюции; его взгляды легли в основу философской системы Фомы Аквинского, поддерживающей негативное отношение церкви (средневековой и начала Нового времени) к торговле, однако гораздо позднее появились некоторые влиятельные идеи, которые, если рассматривать их в совокупности, действительно стали вызовом главным ценностям и институтам расширенного порядка. Носителями этих идей были главным образом французские мыслители XVII и XVIII веков.

Первая из них связана с возросшим (благодаря развитию современной науки) влиянием той особой формы рационализма, которую я называю «конструктивизмом» или, вслед за французами, «сциентизмом». В течение нескольких последующих столетий она практически полностью овладела умами ученых, рассуждающих о разуме и его роли в жизни человека. Эта форма рационализма служила исходной точкой исследований, которые я проводил в течение последних шестидесяти лет. В них я пытался показать, что подобные рассуждения крайне легковесны и основаны на ложной теории науки и рациональности, в которой разумом злоупотребляют и которая – что наиболее важно – неизменно приводит к ошибочному толкованию природы человеческих институтов и причин их возникновения. Это толкование позволяет моралистам начинать с речей во имя разума и высших ценностей цивилизации, а под конец осыпать лестью неудачников и поощрять людей к удовлетворению самых примитивных желаний.

Эта форма рационализма, идущая от Рене Декарта, не только отвергает традиции, но и утверждает, будто чистый разум может напрямую, без каких-либо посредников, служить нашим желаниям, а кроме того – построить новый мир, новую мораль, новое право, даже новый и «благородный» язык исключительно из себя самого. Хотя эта теория просто-напросто ошибочна (см. также Popper, 1934/1959 и 1945/66), она до сих пор владеет умами большинства ученых, а также писателей, художников, интеллектуалов.

Возможно, следует сразу уточнить вышесказанное, добавив, что рационализмом называют и другие направления, по-разному трактующие эти вопросы. Например, в одном из них правила морального поведения считаются частью разума. Так, Джон Локк пояснил: «Под разумом я понимаю не интеллектуальные способности, благодаря которым образуются цепочки мыслей и строятся доказательства, а определенные принципы действий, из которых проистекают все добродетели и все, что необходимо для формирования нравственности» (1954: II). Однако большинство тех, кто называет себя рационалистами, не разделяют подобные взгляды.

Вторая, связанная с предыдущей идея из тех, что бросили вызов теории расширенного порядка, появилась в работах Жан Жака Руссо и благодаря ему стала довольно влиятельной. Весьма оригинальный мыслитель – хотя его часто называют приверженцем иррационализма или романтиком. На него оказало сильное влияние картезианство; собственно, в его рамках он и мыслил. Пьянящие идеи Руссо стали преобладать в умах «прогрессивно» мыслящих. Под их влиянием люди забыли о том, что свобода как политический институт возникла не от «стремления к свободе» в смысле освобождения от ограничений, а от желания иметь какую-то «защищенную» сферу частной жизни. Руссо заставил людей забыть, что правила поведения есть обязательное ограничение и что они порождают порядок, что эти правила, ограничивая средства достижения цели, значительно расширяют выбор самих целей и каждый может добиться успеха, преследуя их.

Именно Руссо, заявив во вступительном слове к «Общественному договору», что «человек рожден свободным, но повсюду он в оковах», пожелал освободить людей от всех «искусственных» ограничений. Руссо превратил того, кого обычно называют дикарем, в героя прогрессивных интеллектуалов. Он призывал игнорировать те самые ограничения, которым люди обязаны высокой производительностью своего труда и численностью, и создал такую концепцию свободы, которая стала величайшим препятствием на пути к ее достижению. Утверждая, что животный инстинкт лучше направляет упорядоченное сотрудничество между людьми, превосходя и традиции, и разум, Руссо изобрел несуществующую волю народа или «общую волю», благодаря которой народ «выступает как обычное существо, как индивидуум» (Social Contract, I, vii; и см. Popper, 1945/1966: II, 54). Возможно, это и есть главный источник гибельной самонадеянности современного интеллектуального рационализма, который обещает возвращение в рай, где наши природные инстинкты, а не контроль над ними с помощью выученных правил поведения, позволят нам «владеть землею», как говорится в Книге Бытия.

Все признают необыкновенную привлекательность взглядов Руссо, однако вряд ли это заслуга разума и логики. Мы знаем, что дикарь вовсе не был свободен и не «владел землею». Без согласия своей группы он и в самом деле мало что мог. Возможность принимать личные решения предполагала и личные сферы контроля, а они появились только с возникновением индивидуальной собственности, развитие которой, в свою очередь, заложило основу для роста расширенного порядка, превосходящего восприятие и главы группы (вождя), и всего коллектива.

Несмотря на такие противоречия, призывы Руссо находили понимание у многих и последние два столетия сотрясали нашу цивилизацию. Более того, каким бы он ни был иррационалистом, все же именно прогрессистов увлекали его идеи – утверждения в духе картезианства о том, что мы можем использовать разум для удовлетворения и оправдания наших природных инстинктов. Руссо как бы выдал интеллектуальную лицензию на то, чтобы отбросить все ограничения, налагаемые культурой, считать законными попытки обрести «свободу» от ограничений (а лишь благодаря им свобода стала возможной) и называть нападение на основы свободы «освобождением». После этого к собственности стали относиться все более подозрительно и уже не так открыто признавали ее ключевым аспектом расширенного порядка. Все чаще высказывались предположения, что правила, регулирующие разграничение и передачу индивидуальной собственности, вполне можно заменить административными решениями об ее использовании.

К XIX веку научная оценка и обсуждение роли собственности в развитии цивилизации, по-видимому, попали под своего рода запрет в довольно широких кругах. В то время многие из тех, кто скорее должен был бы исследовать этот вопрос, стали относиться к собственности с подозрением. Этой темы избегали и прогрессивные сторонники рационального переустройства организации человеческого сотрудничества. (Запрет сохранялся и в XX веке, что подтверждается, например, заявлениями Брайана Барри (1961: 80) об употребительности и «аналитичности» понятия справедливости – по его мнению, оно «аналитически» связано с «заслугами» и «потребностями», так что есть основание заявлять, будто некоторые «правила справедливости» Юма несправедливы; Гуннар Мюрдаль язвительно высказывался о «табу, которые налагают собственность и договоры» (1969: 17)). Основатели антропологии также все меньше говорили о культурной роли собственности: в двухтомнике Э. Б. Тайлора «Первобытная культура» (1871) в предметном указателе не фигурируют ни «собственность», ни «имущество»; Э. Вэстермарк, хотя и посвятил довольно объемную главу вопросам собственности, под влиянием Сен-Симона и Маркса уже рассматривает ее как предосудительный источник «нетрудового дохода» и делает из этого вывод, что «законы о собственности рано или поздно претерпят радикальные изменения» (1908: II, 71). Социалистический уклон конструктивизма также повлиял на современную археологию, но совершенно явная неспособность конструктивизма к пониманию экономики ярче всего проявилась в социологии (в наибольшей мере – в так называемой «социологии знания»). Социологию саму по себе можно называть почти социалистической наукой, поскольку открыто заявлялось, что она способна создать новый социалистический порядок (Ferri, 1895) или, в последнее время, – «предсказывать дальнейшее развитие и обуславливать его или же… создавать будущее человечества» (Segerstedt, 1969: 441). Как в свое время «натурфилософия» претендовала на то, чтобы заменить собой все естественные науки, так социология надменно пренебрегает знаниями, накопленными традиционными научными дисциплинами, давно изучающими такие развивающиеся структуры, как право, язык и рынок.

Я только что писал, что изучение традиционных институтов, таких как собственность, «попало под запрет». Едва ли это преувеличение – потому что весьма любопытно, почему так мало исследовали такой интересный и важный процесс, как эволюционный отбор моральных традиций, и к тому же обходили вниманием само направление, которое традиции придавали развитию цивилизации. Конечно, конструктивисту это не покажется странным. Если разделять заблуждения «социальной инженерии» и полагать, будто человек в состоянии выбирать, куда двигаться дальше, то не так уж важно понимать, как он достиг своего нынешнего состояния.

Я не намерен останавливаться на этом подробно, но стоит упомянуть, что не только последователи Руссо бросали вызовы собственности и традиционным ценностям: похожим образом к ним относилась и религия (хотя это, должно быть, менее важно). Революционные движения того времени (рационалистический социализм, а затем коммунизм) оправдывали возрождение старых традиций, считавшихся еретическими, – традиций религиозного бунта против основных институтов собственности и семьи. В прежние века такие бунты направляли гностики, манихеи, богомилы, катары – еретики. К XIX веку эти течения исчезли, но появились тысячи новых религиозных бунтарей, которые обращали свое рвение против институтов собственности и семьи, также выступая против ограничения инстинктов. Другими словами, против институтов частной собственности и семьи бунтовали не только социалисты. Различные верования использовались для оправдания не только общепринятых ограничений инстинктов (как, например, в доминирующих течениях римского католицизма и протестантизма), но также и для отказа от таких ограничений.

Объем книги, а также недостаточная компетентность не позволяют мне рассматривать здесь второй традиционный объект атавистических нападок (я уже упоминал о нем): семью. Однако следует, по крайней мере, отметить: по моему мнению, с появлением новых фактических знаний традиционные правила морали в этой области в какой-то мере теряют основание и, скорее всего, претерпят существенные изменения.

Я упомянул о Руссо и огромном влиянии его взглядов, а также о других идеях, чтобы показать: серьезные мыслители довольно давно бунтовали против собственности и традиционной морали. Теперь я обращусь к XX веку, к идейным наследникам Руссо и Декарта.

Но сначала следует подчеркнуть, что я не стану говорить здесь подробно ни о долгой истории этого бунта, ни о его особенностях в разных странах. Задолго до того, как Огюст Конт обозначил термином «позитивизм» убеждения, представляющие собой «доказуемую этику» (то есть доказуемую разумом) как единственную альтернативу сверхъестественной «этике откровения» (1854: I, 356), Иеремия Бентам разработал наиболее последовательные основы того, что мы сейчас называем правовым и моральным позитивизмом. Это конструктивистская интерпретация систем права и морали, согласно которой их правомерность и значение полностью зависят от воли и намерений их создателей. Бентам является поздним представителем этого направления, включающего не только последователей традиции самого Бентама (ее продолжил Джон Стюарт Милль и позднее – партия либералов в Англии). Такому конструктивизму привержены практически все современные американцы, называющие себя «либералами» (их следует отличать от либералов, чаще встречающихся в Европе, которых вернее было бы назвать «старыми вигами»; их представителями являются такие выдающиеся мыслители, как Алексис де Токвиль и лорд Актон). Как тонко подметил современный швейцарский исследователь, такой конструктивистский образ мышления становится практически неизбежным, если принимать господствующую либеральную (по сути – социалистическую) философию, которая предполагает, что любой человек может и должен сознательно провести границу между добром и злом, если разница между ними имеет для него какое-либо значение (Kirsch, 1981:17).