Текст книги "Пагубная самонадеянность"

«Где нет собственности, нет и справедливости»

При изучении возникновения расширенного порядка у внимательного исследователя не возникнет и доли сомнения, что его основой является безопасность, которую государство должно обеспечивать путем контроля за соблюдением абстрактных правил, определяющих, кому что должно принадлежать (используя аппарат принуждения исключительно в этих целях). Так, «собственнический индивидуализм» Джона Локка был не просто политической теорией, а выводом из анализа условий, которым Англия и Голландия были обязаны своим процветанием. Этот вывод основан на понимании того, что справедливость (ее должна обеспечивать политическая власть, если хочет достичь главного условия процветания – мирного сотрудничества между людьми) не может существовать без признания частной собственности: «Утверждение “Где нет собственности, нет и справедливости” столь же бесспорно, как и любое доказательство Евклида: поскольку “владение собственностью” понимается как право на какую-то вещь, а “несправедливость” означает нарушение этого права или посягательство на него. Тогда, раз данные понятия установлены и определяются именно так, можно считать это утверждение таким же верным, как и то, что сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов» (John Locke: 1690/1924: IV, III, 18). Вскоре после этого Монтескьё высказал мысль о том, что именно торговля способствовала распространению цивилизации у варваров Северной Европы и смягчению бытующих среди них нравов.

Дэвид Юм и другие шотландские философы-моралисты XVIII века были уверены, что признание индивидуальной собственности знаменует начало цивилизации. Правила, регулирующие владение собственностью, представлялись настолько важными для морали в целом, что Юм посвятил им бóльшую часть своего «Трактата о человеческой природе». Позднее, в «Истории Англии» (том V), он писал, что именно благодаря ограничению власти государства на вмешательство в отношения собственности Англия стала великой страной. И в самом «Трактате» (III, ii) прямо указал: если допустить, что вместо общих правил, регулирующих владение и обмен собственностью, человечество следует закону, предназначающему «наибольшую собственность – наибольшей добродетели… то оценить заслуги отдельного человека будет настолько трудно (по причинам естественным, а также учитывая самомнение каждого), что нельзя будет вывести ни одно определенное правило поведения, немедленным следствием чего станет распад всего общества». В более поздней работе «Исследования о принципах морали» Юм заметил: «Фанатики полагают, что владычество основано на благодати Божьей и что только святые наследуют землю, но гражданский судья совершенно справедливо ставит таких возвышенных теоретиков в один ряд с обычными разбойниками и сурово наказывает, научая, что правила, которые в умозрительных рассуждениях представляются наиболее выгодными для общества, на практике могут иметь совершенно губительные последствия» (1777/1886: IV, 187).

Юм ясно понимал связь таких убеждений со свободой, а также то, что максимальная свобода для всех требует равных ограничений свободы каждого посредством, по его выражению, «трех основных естественных законов: незыблемость собственности, передача собственности по согласию и выполнение договоренностей» (1739/1886: II, 288, 293). Хотя на его взгляды, конечно же, повлияли теоретики общего права, например сэр Мэтью Хейл (1609–1676). Юм, пожалуй, первым ясно осознал, что всеобщая свобода становится возможной благодаря тому, что природная инстинктивная мораль «контролируется и ограничивается последующим суждением» в соответствии с понятиями «справедливости, или уважения к чужой собственности, верности, или соблюдения обещаний; [все это] становится обязательным и приобретает власть над людьми» (1741, 1742/1886: III, 455). Юм не смешивал два разных понимания свободы (и тем самым не совершал ставшей впоследствии распространенной ошибки): первое, чисто теоретическое, – когда предполагается, что свободен изолированный индивид, и другое – когда свободны люди, живущие вместе и сотрудничающие друг с другом. В контексте последнего, в условиях такого сотрудничества свободу могут гарантировать только абстрактные правила владения собственностью, то есть правила, имеющие силу закона.

Когда Адам Фергюсон коротко резюмировал это учение, определив дикаря как человека, который не знал собственности (1767/73: 136), и когда Адам Смит заметил, что «никто никогда не видел, чтобы одно животное жестами или криками показывало другому: это – мое, это – твое» (1776/1976: 26), они выразили мнение, которого почти два тысячелетия придерживались образованные люди (хотя, конечно, периодически случались массовые грабежи и голодные бунты). Фергюсон писал: «Совершенно очевидно, что собственность является условием прогресса» (там же). Подобные вопросы, как мы уже заметили, изучались в языкознании и правоведении, их достаточно хорошо осмыслили в классическом либерализме девятнадцатого века; и, вероятно, благодаря Эдмунду Берку, а возможно, в еще большей степени влиянию немецких лингвистов и законоведов (например, Ф. К. фон Савиньи), к этим темам также обращался Г. С. Мэн. Утверждение Савиньи (он выступал против кодификации гражданского права) заслуживает того, чтобы привести его здесь полностью: «Достичь таких взаимоотношений между свободными субъектами права, чтобы они существовали бок о бок, поддерживали друг друга и не мешали друг другу, можно, только признав невидимые границы, внутри которых каждому человеку гарантируется определенное свободное пространство для жизни и деятельности. Правила, определяющие такие границы, а вместе с ними – пределы свободы отдельного человека, составляют систему права» (Savigny, 1840: I, 331–2).

Различные формы и объекты собственности; их совершенствование

Институт собственности в том виде, в каком он существует в настоящее время, вряд ли можно назвать идеальным; однако трудно сказать, как его следует усовершенствовать. Эволюция культуры и морали действительно требует следующих шагов – чтобы институт индивидуальной собственности стал хорош настолько, насколько это возможно. Например, для предотвращения злоупотреблений при распоряжении собственностью нужна широкая конкуренция. Для этого, в свою очередь, требуется ограничение естественных реакций микропорядка – малых групп, о которых говорилось ранее (см. главу 1 выше и Schoeck, 1966/69), поскольку эти инстинктивные чувства часто подвергаются испытанию со стороны не только института индивидуальной собственности, но и конкуренции (иногда даже в большей степени), и тогда люди с новой силой начинают жаждать «солидарности».

Поскольку институт собственности изначально появился как продукт обычая, а судебная практика и законодательство в течение тысячелетий просто развивали его, то нет оснований предположить, что существующие конкретные формы собственности являются окончательными. Традиционное понятие права собственности в последнее время признаётся изменяемым и очень сложным переплетением прав; еще не найдены самые эффективные комбинации для различных областей. Новые исследования этих вопросов, начавшиеся с весьма впечатляющей, но, к сожалению, незавершенной работы покойного сэра Арнольда Планта, продолжили несколько кратких, однако очень значительных статей его бывшего ученика Рональда Коуза (1937 и 1960), давших толчок развитию «школы прав собственности» (Алчиан, Беккер, Чеунг, Демсец, Пейович). Результаты этих исследований (мы не станем излагать их здесь) открыли новые возможности для будущих усовершенствований в правовой системе рыночного порядка.

Просто чтобы показать, насколько плохо мы представляем себе оптимальные формы разграничения различных прав – несмотря на уверенность в том, что сам институт индивидуальной собственности, безусловно, необходим, – стоит сделать несколько замечаний об одной конкретной форме собственности.

Отбор системы правил, устанавливающих сферы индивидуального контроля над различными ресурсами, происходил медленно и постепенно, методом проб и ошибок, и сложилась интересная ситуация. Те самые интеллектуалы, которые в принципе ставили под сомнение формы собственности на материальные объекты (что необходимо для эффективного использования материальных средств производства), стали самыми горячими сторонниками незыблемости прав на собственность нематериальную; права такого рода начали использоваться относительно недавно, например, в отношении литературных произведений и технических изобретений (авторские права, патенты).

Разница между этими и другими видами прав собственности заключается в следующем: владение материальными благами предполагает использование их как ограниченного ресурса для достижения наиболее важных целей. Что же касается нематериальных – таких как литературные произведения или изобретения, – то, как только они появляются, их можно бесконечно воспроизводить (притом что возможность создавать их также ограниченна). Регулировать такое воспроизводство может только закон – чтобы поощрять появление новых идей. Однако вовсе не очевидно, что созданная таким путем исключительность будет наиболее эффективно стимулировать творческий процесс. Сомневаюсь, что существует хоть одно великое литературное произведение, которое не увидело бы свет по причине того, что автор не сумел получить на него исключительные права. Пожалуй, единственный разумный аргумент в пользу авторского права относится лишь к энциклопедиям, словарям, учебникам и другой литературе справочного характера: вряд ли станут создавать подобные произведения, если их потом можно свободно тиражировать.

Точно так же и с патентами – неоднократные повторные исследования этого вопроса не подтвердили, что получение патентов на изобретения и впрямь увеличивает приток новых технических знаний, а не приводит к неэффективной концентрации исследований на проблемах, которые, скорее всего, решатся в ближайшем будущем. В соответствии с законодательством тот, кто находит решение на секунду раньше другого, получает исключительное право на использование изобретения на длительный период времени (Machlup, 1962).

Организации как элементы спонтанных порядков

Я уже писал о претензиях разума и опасностях «рационального» вмешательства в спонтанный порядок, но хотел бы добавить еще одно предостережение. Чтобы достичь своей основной цели, я счел необходимым подчеркнуть спонтанность эволюции правил поведения, создающих условия для формирования самоорганизующихся структур. Однако акцент на спонтанной природе расширенного порядка (или макропорядка) не должен вводить читателя в заблуждение, будто в нем не важна деятельность сознательно управляемых организаций.

Элементами спонтанного макропорядка являются отдельные хозяйства как индивидов, так и управляемых организаций. Действительно, эволюция частного права в значительной степени состоит в возможности создавать добровольные (не управляемые) ассоциации. Но по мере расширения общего спонтанного порядка растут и элементы, из которых он состоит. Все чаще его составными частями становятся хозяйства не отдельных лиц, а организаций (компании, ассоциации), а также административных органов. Некоторые из правил, позволяющих формировать обширные спонтанные порядки, будут способствовать появлению управляемых организаций – они больше подходят для функционирования крупных систем. Однако развитые управляемые организации на самом деле работают только в еще более широком спонтанном порядке. Они нежизнеспособны в общем порядке, который сам был создан сознательно.

Еще один связанный с этим вопрос также может ввести в заблуждение. Ранее мы упоминали растущую дифференциацию различных видов прав собственности в вертикальном или иерархическом измерении. Если в том или ином месте книги мы, рассматривая индивидуальную собственность, говорим, что содержание этого понятия неизменно, следует понимать это как упрощение, которое – если понимать его буквально, без оговорок – может ввести в заблуждение. На самом деле, если речь идет об усовершенствовании государственных структур спонтанного порядка, то в этой области можно ожидать огромного прогресса. Однако в данной работе у нас нет возможности подробно рассмотреть эту тему.

Глава третья
Эволюция рынка: торговля и цивилизация

Чего стоит что бы то ни было, кроме денег, которые оно приносит?

Сэмюэл Батлер

Везде, где есть торговля, нравы кротки.

Монтескьё

Распространение порядка на неизвестное

Рассмотрев некоторые обстоятельства, при которых возникает расширенный порядок, и то, как этот порядок порождает индивидуальную собственность, свободу и справедливость (и требует их), мы можем проследить еще кое-какие связи, уделив больше внимания другим вопросам, о которых уже упоминали, – в частности, развитию торговли и связанной с ней специализации. Эти явления также в значительной степени способствовали росту расширенного порядка, однако не были осмыслены ни в свое время, ни в течение последующих столетий; даже величайшие ученые и философы не понимали их значения в полной мере. И конечно же, никто не пытался их анализировать.

Описываемые нами события, обстоятельства и процессы окутаны туманом времени, и невозможно с уверенностью говорить о каких-то подробностях. Специализация и обмен в каком-то виде, возможно, уже существовали в древних небольших сообществах, исключительно по согласию членов этих сообществ. Вероятно, имела место незначительная торговля, когда первобытные люди, следуя миграции животных, встречали других людей либо группы. Торговля появилась уже в глубокой древности – об этом убедительно свидетельствуют археологические находки, однако они довольно редки и их можно неверно истолковать. Торговля предполагает прежде всего приобретение предметов первой необходимости: после их потребления, как правило, не оставалось следов. Гораздо дольше сохранялись редкие вещи – чтобы завладеть ими, люди расставались с предметами первой необходимости. Такие ценные вещи обычно полагалось хранить, они были более долговечными. Украшения, оружие, орудия труда – такие находки свидетельствуют в пользу торговли, если знать, что в какой-то местности не было ресурсов для их изготовления и тогда эти вещи, должно быть, были куплены. Вряд ли археологи найдут соль, которую привозили издалека; но есть вероятность обнаружить то, чем платили производителям соли. И все же не стремление к роскоши, а необходимость сделала торговлю незаменимым институтом, которому древние сообщества обязаны своим существованием.

Как бы то ни было, торговля, безусловно, возникла очень рано, в том числе дальняя торговля и торговля вещами, происхождение которых вряд ли знали сами торговцы; она намного старше любых других предполагаемых контактов между группами, жившими далеко друг от друга. Современная археология подтверждает, что торговля возникла раньше земледелия или любого другого вида регулярного производства (Leakey, 1981: 212). В Европе найдены свидетельства очень дальней торговли, происходившей еще в эпоху палеолита, то есть по меньшей мере тридцать тысяч лет назад (Herskovits, 1948, 1960). Восемь тысяч лет назад, еще до того, как началась торговля керамикой и металлами, Чатал-Хююк в Анатолии и Иерихон в Палестине стали центрами на торговых путях между Черным и Красным морями. Оба города могут также служить примером «резкого увеличения населения» (такие явления часто называют культурной революцией). Позднее, «к концу седьмого тысячелетия до нашей эры, появилась сеть морских и сухопутных путей для перевозки обсидиана с острова Мелос на материк» – в Малую Азию и Грецию (см. введение С. Грина к Childe, 1936/1981; и Renfrew, 1973: 29, а также Renfrew, 1972: 297–307). Имеются «свидетельства существования обширных торговых сетей, связывающих Белуджистан (в Западном Пакистане) с регионами Западной Азии даже ранее 3200 г. до н. э.» (Childe, 1936/1981: 19). Также известно, что торговля являлась прочной основой экономики додинастического Египта (Pirenne, 1934).

Регулярная торговля существовала и во времена Гомера. На это указывает история из «Одиссеи» (I, 180–184) – там Афина является Телемаку в образе хозяина корабля, перевозящего груз железа с целью обмена на медь. В течение двухсот лет, с 750 по 550 г. до н. э., торговля получила широкое распространение (благодаря чему позднее появились возможности для быстрого роста античной цивилизации) – о чем свидетельствуют археологические находки, хотя почти не сохранилось исторических документов этого периода. Расширение торговли, по-видимому, привело к быстрому увеличению населения в греческих и финикийских торговых центрах (примерно в то же время). Соперничество между ними при создании колоний было настолько серьезным, что к началу античной эпохи жизнь в крупных городах стала полностью зависеть от постоянства рыночных взаимоотношений.

Невозможно оспаривать как существование торговли в древние времена, так и ее роль в распространении рыночного порядка. Однако этот процесс вряд ли проходил гладко и, скорее всего, сопровождался существенным разрушением традиционного уклада жизни древних племен. Даже там, где индивидуальную собственность признавали хоть в каком-то виде, требовалось появление новых, ранее неслыханных обычаев, прежде чем сообщества согласились бы разрешить своим членам увозить что-то для использования «чужими людьми» – ведь эти предметы могли остаться на месте, где ими могли пользоваться «свои». Причем даже сами торговцы (не говоря уже об остальных членах сообщества) не всегда понимали цели использования некоторых вещей. Торговцы из растущих греческих городов везли глиняные кувшины с маслом или вином на побережье Черного моря, в Египет или Сицилию, чтобы обменять свой товар на зерно, а по пути покупали что-то еще – предметы, в которых нуждались народы ближайшей местности, и что они могли бы сами купить у соседей, если бы знали о них больше. Членам малых групп приходилось менять свои прежние ориентиры и двигаться к новому пониманию мира, в котором малые группы играли уже не такую важную роль. Как поясняет Пигготт в своей работе «Древняя Европа», «старатели и рудокопы, торговцы и посредники, морские перевозки и торговые караваны, концессии и договоры, представления о дальних народах и их обычаях – все и всё вовлекалось в процесс расширения социального восприятия, необходимого для следующего шага – вступления… в бронзовый век» (Piggott, 1965: 72). Он же пишет о середине бронзового века (второе тысячелетие до н. э.): «В то время производство бронзы стало приобретать международный характер – благодаря появлению сети морских, речных и сухопутных торговых путей. Мы видим, что технологии производства бронзы и стили обработки широко распространились по всей Европе, от одного ее конца до другого» (там же, 118).

Какие же обычаи способствовали таким изменениям, возвестив не только о новом понимании мира, но и о своеобразной «интернационализации» (это слово, разумеется, не подходит к тому времени, что мы описываем) технологий и стилей, а также менталитета? По крайней мере, те, что предполагают гостеприимство, защиту, обеспечение безопасного пути следования (см. следующий раздел). Даже в древности территории проживания, разграниченные лишь условно, объединялись торговыми связями между индивидами, и основой этих связей были подобные обычаи. Личные контакты соединяли отдельные звенья в цепочки, по которым постепенно и понемногу, но в необходимом количестве, передавались на большие расстояния «микроэлементы». Так появились многие занятия оседлого образа жизни и, соответственно, специализация в новых местностях, что в итоге привело к увеличению плотности населения. Началась цепная реакция: бóльшая плотность населения предоставляла больше возможностей для специализации и разделения труда, что приводило к новому увеличению численности населения и уровня его доходов – предпосылки к следующему рывку, и так далее.

Земля заселялась все плотнее благодаря торговле

Стоит рассмотреть повнимательнее эту «цепную реакцию» – новые поселения и торговля. Если говорить о животных, то они чаще всего бывают приспособлены к определенным и довольно ограниченным экологическим «нишам», вне которых вряд ли могут существовать, однако люди (а из животных, например, крысы) смогли приспособиться к жизни практически всюду на поверхности Земли. Вряд ли это связано только с индивидуальной адаптацией. Существовало немного территорий (относительно небольших), где малочисленные охотники и собиратели добывали все необходимое для оседлого существования даже самых примитивных сообществ, использующих какие-то орудия труда. А если нужно было еще и обрабатывать землю, то таких территорий было еще меньше. Без поддержки со стороны большинство людей сочли бы места, где им хотелось поселиться, либо вовсе непригодными для жизни, либо непригодными для жизни больших сообществ.

Вероятно, в разных регионах в первую очередь заселялись те немногие из существовавших в то время экологических ниш, которые могли как-то обеспечить выживание; их приходилось защищать от вторжений. Однако, проживая там, люди узнавали о ближних местах, где можно было обеспечить если не все, то основные потребности и где не хватало лишь того, в чем они нуждались не постоянно, а время от времени: кремня, материала для тетивы луков, клея – прикрепить лезвия к рукояткам, дубильных материалов для выделки шкур и других подобных вещей. Будучи уверенными, что такие потребности можно удовлетворить, лишь иногда бывая в прежних местах, они покидали свои группы, занимали ближайшие территории или даже новые – еще дальше, в других регионах малонаселенных континентов. О важности таких перемещений людей и товаров в древние времена нельзя судить только по их масштабу. Первые древние переселенцы не смогли бы обеспечить себя – не говоря уже об увеличении численности, – если бы не было возможности привозить товары (пускай их объем составлял лишь малую часть того, что тогда потреблялось в каком-либо конкретном месте).

Бывать в местах прежнего проживания для пополнения запасов не составляло труда, пока переселившихся сородичей узнавали там, где они жили прежде. Но через несколько поколений потомки родственных групп начинали казаться друг другу чужими. Те, кто изначально населял земли, более пригодные для самообеспечения, старались защищать себя и свои запасы различными способами. Для разрешения на вход на первоначальную территорию с целью получить какие-либо особые материалы, добываемые только там, пришельцы должны были приносить дары – это свидетельствовало об их мирных намерениях и вызывало интерес со стороны местных жителей. Больше ценились не те подарки, что удовлетворяли повседневные потребности (их можно было сделать на месте), а соблазнительно новые предметы, необычные украшения или лакомства. По этой причине товар одной из сторон чаще всего оказывался «роскошью», но это вовсе не означало, что другая сторона не предлагала товары первой необходимости.

Первоначально регулярные отношения, включающие обмен подарками, вероятно, устанавливались между семьями – с взаимными обязательствами гостеприимства, сложным образом связанными с ритуалами экзогамии. Конечно же, очень медленно совершался переход от обычая подносить дары членам семьи и родственникам к появлению более безличных институтов «приглашающей стороны» или «посредников», которые всегда поощряли визиты таких гостей и добивались для них разрешения оставаться на длительное время, чтобы получить то, что нужно, – и далее к практике обмена особенных вещей по ставкам, определяемым их относительной редкостью. Устанавливалась минимальная ставка, приемлемая для одной стороны, и максимальная, при которой сделка теряла смысл для другой; так постепенно складывались цены на определенные предметы. И уже сложившиеся эквиваленты неизбежно приспосабливались к новым условиям.

Во всяком случае, в ранней греческой истории мы действительно находим важный институт ксенос – «друг гостя», который гарантировал пришельцам доступ на чужую территорию, а также защиту. Действительно, торговля, должно быть, в большей мере развивалась как личные отношения, даже если военная аристократия старалась представить это всего лишь как взаимный обмен подарками. И не только богатые люди могли позволить себе гостеприимство для членов каких-то семей из других регионов: такие отношения приносили богатство всем, кто пользовался этой возможностью, удовлетворявшей важные потребности его сообщества. «Друг гостя» в Пилосе и Спарте, к которому Телемак обращается, чтобы узнать о своем «странствующем отце Одиссее» (Odyssey: III), вероятно, был именно таким торговым партнером; благодаря своему богатству он возвысился и стал царем.

Эти новые возможности выгодного общения с чужестранцами, без сомнения, усиливали уже состоявшийся отход от солидарности, общих целей и коллективизма первоначальных малых групп. Так или иначе, отдельные индивиды отрывались от небольших сообществ либо их освобождали от обязательств. Они не только основывали новые сообщества, но и устанавливали связи с членами других – в конечном счете, такая сеть с бесчисленными разветвлениями охватила всю землю. Эти люди получили возможность (пусть неосознанно и непреднамеренно) внести свой вклад в построение более сложного и более обширного порядка, выходящего за рамки их миропонимания.

Чтобы создать такой порядок, индивиды должны были иметь возможность использовать информацию только в своих собственных целях. Это было бы невозможно без определенных обычаев, общих с отдаленными группами (например, обычая «друга гостя»). Подобные обычаи, должно быть, использовались всеми; однако у тех, кто им следовал, конкретные знания и цели могли отличаться, и какая-то информация оказывалась конфиденциальной. Это, в свою очередь, могло поощрять личную инициативу.

Ведь не вся группа, а только принадлежащий ей индивидуум мог мирным путем получить доступ на чужую территорию и, соответственно, к знаниям, которыми не владели его соплеменники. Торговля основывалась не на коллективном, а на индивидуальном знании. Такое знание могло найти применение только в условиях признания индивидуальной собственности, а оно распространялось все шире. Морские купцы и другие торговцы руководствовались личной выгодой; однако вскоре стало необходимо постоянно проявлять инициативу и находить новые возможности для выгодной торговли – чтобы оставаться богатыми, чтобы изыскивать средства к существованию в условиях растущего населения родных городов (ведь они ничего не производили, а жили прибылью за счет торговли).

Чтобы только что сказанное не привело к недоразумению, стоит помнить – вопрос о том, почему люди в какое-то время принимали тот или иной обычай или другое новшество, имеет второстепенное значение. Гораздо важнее, что для сохранения обычая или какого-то новшества необходимы два предварительных условия: первое – возможность передавать из поколения в поколение обычаи, полезность которых была неочевидной и недооцененной; и второе – следовавшие таким обычаям группы должны были получать явные преимущества, позволявшие им увеличивать свою численность быстрее других и в итоге вытеснять (или поглощать) группы, не имевшие подобных обычаев.